Бесплатный фрагмент - Асины журавли

Глава 1 Убийство в слободе

— А-а-а, ты заступила! Я видел! Нечестно!

— И ничего я не заступила! Не ори.

Июльское солнце устало ползло к горизонту, все еще добросовестно припекая утоптанное гумно перед раскрытым амбаром, выгоревшие русые затылки трех пацанов, две черноволосые девичьи головы и расставленные змейкой крашеные бабки.

— Вот, Аська, твой след, за чертой! — тыкал пальцем босой ноги в пыль самый высокий из пацанов. — Этот кон не считается.

— Это след не считается, Маркеха, а кон считается. Я кидала отсюда, из-за черты, — старшая из девочек перекинула косу через плечо, уперлась кулачками в бока, вовсе не собираясь отступать. Игра грозила перерасти в потасовку. Тем временем, пока старшие спорили, младшая девочка проворно собирала сбитые бабки в свои карманы.

Со стороны Волги донесся низкий гудок буксира, тянущего за собой груженую баржу, а вслед за ним со стороны слободской улицы раздался истошный женский вопль:

— А-а-а-а, уби… убили! Караул! Люди… лю-ди до… добрые, помогите! А-а-а…

Дети тут же забыли о назревающей ссоре, переглянулись:

— Кажись, вашей бабки Матрены голос, — неуверенно сказал Маркел. — Кого это убили?

Они, не сговариваясь, помчались в сторону улицы, перемахнули через плетень, пробежали по чужому огороду, оставляя на грядках следы босых ног, под заполошный лай цепной собаки перелезли через забор и оказались на главной улице Яковлевской слободы.

Женщины, собиравшиеся в этот час посудачить у колодца, побросали ведра, окружили бабку Матрену, простоволосую, с безумными глазами, в забрызганной кровью рубахе. К груди она прижимала заходящегося в крике годовалого мальчонку, тоже перепачканного кровью. Кто-то подхватил оседающую на землю Матрену, другая высвободила ребенка из ее рук.

— Манечку… Манечку мою… ирод заруби-и-ил, — выла бабка.

— Мама! — выдохнула Ася и побежала вдоль улицы к своей избе. Младшая из сестер, Вера, еще не осознав толком, что произошло, понеслась следом. Кто-то из соседей перехватил у ворот перепуганных девчонок, не пустил во двор. Одна из баб, обняв обеих сразу, как курица цыплят, уговорила, увела детей к себе в избу.

Послали верхового за урядником. Мужики, похватав кто кнут, кто вожжи, кто дубинку — что под руку подвернулось — гурьбой направились к дому Севастьяновых.

Вскоре на место происшествия прибыла бричка, из которой вылезли урядник и двое штатских. Один из них был вооружен громоздкой фотографической камерой и треногой, второй держал в руке потрепанный портфель. Следом во двор въехала телега, с нее спрыгнули три стражника и скрылись в избе. Столпившиеся у забора слободчане притихли, когда из двери вывели связанного Трофима, зятя бабки Матрены и мужа убитой Марии.

Трофим был мужиком видным: рослый, плечистый, с волнистым чубом густых темных волос. В свое время многие слободские девки заглядывались на отставного военного, завидовали Марусе, отхватившей такого жениха. Впрочем, Маруся тоже была невестой не из последних — черноокая певунья. Пара получилась хоть куда! И жили поначалу ладно. Трофим слыл хорошим хозяином и денежку зарабатывать умел: у работящего печника заказчики в очередь вставали. Одна беда — от водки он дурнел. А запои случались все чаще, и пил он, пока не кончались в доме все деньги. Очухавшись от запоя, Трофим с удвоенным рвением брался за работу, быстро восстанавливая пропитое. Маруся приноровилась к такой жизни, знала, когда сказать, когда смолчать, а когда лучше вовсе на глаза мужу не попадаться. Жили Севастьяновы не хуже других, потому случившаяся трагедия у всех в слободе вызвала недоумение.

Трофим, придерживаемый с двух сторон стражниками, обвел столпившихся у плетня слободчан пьяно-бессмысленным взглядом, беззлобно ухмыльнулся.

— Эй, сосед! За что ты жену-то?.. — крикнули из толпы.

— А не будет вдругорядь деньги от меня прятать. Мои деньги — хочу и пропью! Не трожь!

— Да уж, теперь точно не будет. Да и сами деньги вряд ли когда-нибудь тебе понадобятся. На кой они на каторге? — подытожил урядник, подсаживая преступника в бричку.

Из избы вынесли носилки, укрытые рогожей, и погрузили в телегу. Повозка тронулась, качнулась в воротах. Край рогожи сполз, приоткрыв женскую руку с бирюзовым колечком и перепачканный бурой кровью подол домотканой юбки.

— Марусечка-а-а! Сестричка-а-а моя, — заголосила одна из баб. Пробившись сквозь толпу, она уцепилась за задок телеги и бежала за ней, пока не упала, споткнувшись.

А на дворе Севастьяновых отливали водой Варю, старшую дочь Маруси и Трофима. Она ходила с девушками по грибы и вернулась домой перед самой развязкой трагедии.

Через несколько дней в яковлевской Благовещенской церкви отпели невинно убиенную рабу Божию Марию.

— Это я ведь виноватая, мой грех, — каялась Матрена. — Я те деньги треклятые спрятала от ирода. Пожалела, что опять все пропьет. А детям к осени обувку справить надобно, да мало ли по хозяйству что… Думала, не заметит спьяну, а проспится — положу на место. Марусечка и не знала ничего. Она Ванятку кормила, не увидела со спины-то, что этот душегуб на нее с топором… Ни убежать, ни увернуться не успела. А я увидела, закричала, да поздно, только и успела малого выхватить. Да кабы знать наперед… Пропади они пропадом, те деньги…

Вернувшись после похорон с кладбища, семья, точнее то, что от нее осталось, собралась в доме Евдокии, младшей дочери Матрены. Изба Севастьяновых пока стояла опечатанной следователем. Тем же вечером, после поминок, держали семейный совет.

— Мне, старухе, одной четверых не поднять, — сетовала бабка Матрена. — Одну Варвару могу оставить. Девке пятнадцать годочков, уже и сама помощница. Где я ей подмогну, где она мне, так и проживем, Бог даст. Утешение на старости лет. И на Марусечку Варя больше других похожа. Аська с Веркой уж больно Трофима напоминают. Как взгляну, так сердце заходится. А Ванятку ты, Евдокия, уж оставь себе, мал он для приюта.

— Да у меня своих две девки, — с сомнением покачала головой Евдокия, — и, похоже, третьего понесла.

— И что? Где трое, там и четверо. Вы с мужем молодые, здоровые, выдюжите. Ванятка-то у нас один парнишка, долгожданный, вымоленный. Как его в чужие руки отдать? А ну как снова девку родишь? А тут готовый помощник твоему мужику. А и мальчонку родишь, так будет товарищ вашему-то. Родная ведь кровь. Два мужичка в семье расти будут, плохо, что ли?

Евдокия смотрела на племянника, уснувшего у нее на коленях, оглянулась на мужа. Петр, до этого момента молча сидевший в сторонке, встал, забрал с колен жены мальца, оглянулся на тещу:

— Что ж, раз такое дело, вырастим как своего, не сумлевайтесь, мама. Не чужой чать.

Бабка Матрена перекрестилась, вздохнула с облегчением. Затем все взгляды переместились на притихших в уголке Анастасию и Веру.

— А с этими что делать? — вздохнула Матрена. — Их куда пристроить?

— Ну, знамо куда… в город, в приют, куда еще, — тон Евдокии был безнадежно жалостливым.

— Не надо нас в приют, — неожиданно подала голос Ася, — отдайте лучше в монастырь. Мы в церковном хоре петь хотим. Правда ведь, Верка?

Для тихони-сестры это заявление было полной неожиданностью, но, привыкнув во всем полагаться на бойкую и сообразительную Асю, она закивала головой:

— Да, в монастырь. Да, хочу петь.

Взрослые переглянулись.

— А ведь она дело говорит, — поддержала племянницу Евдокия. — В монастыре воспитание строгое, плохому не научат. А грамоте обучат, всякой домашней работе, мастерству какому-нито. И завсегда дети сыты, одеты, обуты будут. Крыша над головой… У нас и душа за них спокойна будет, и совесть перед Марусей чиста. Взяли бы только девок наших…

На девятый день поминки отмечали в своей избе, отмытой колодезной водой пополам со слезами, отскобленной ножом, окропленной святой водой приходским священником. А в начале сентября, после сороковин, девочек разбудили с первыми петухами, одели в праздничную одежду, усадили в телегу и повезли в город.

Солнце еще не встало над лесом. Темные ели стеной стояли по обе стороны дороги. От речки Урочь тянуло сыростью. Над ней стелился плотный, как овсяный кисель, туман. Клочья тумана щупальцами тянулись к дороге. Сестры продрогли, прижались друг к другу как котята. Евдокия укрыла их кофтой. Она тоже отправилась на богомолье вместе с матерью и племянницами, оставив своих детей под присмотром Вари. Выехали на прямой широкий тракт, и молодая кобылка Петра пошла ровной рысцой. Евдокия с Матреной о чем-то негромко переговаривались. Вера под их голоса и скрип колес уснула, прильнув к плечу сестры, а Ася смотрела на дорогу и вспоминала, как совсем недавно, на Пасху, они вот так же, всей семьей ехали на богомолье в город, в собор Казанской иконы Божией Матери. На месте Евдокии тогда сидела мама с Ваняткой на руках, а лошадью правил отец, трезвый, веселый. Иногда он оглядывался, окидывал довольным взглядом детей, жену, подмигивал своей любимице Асе, беззлобно отвечал на ворчание Матрены. В лесу щебетали проснувшиеся птицы. Это был такой счастливый весенний день! И разве можно было представить, какая беда вскоре их ждет? Нет, она, Ася, замуж не пойдет никогда. Даже за Маркела. Уж лучше в монастырь.

Размышления девочки прервало хлопанье крыльев и тревожное курлыканье журавлей. Над макушками елей, совсем близко, взмыла в рассветное небо стая, с шумом пронеслась над головами встрепенувшихся путников.

— Ишь ты, красавцы какие, — Петр запрокинул голову, проводил птиц взглядом. — С Ляпинских болот снялись, поди. На море, в теплые края полетели… Вот бы и человек так мог лететь куда захочет. От худой жизни…

Ася представила, как она, расправив руки-крылья, взлетает над лесом, над Волгой и летит над всей большой страной в неведомые края, где всегда тепло и все счастливы…

Вскоре выехали из леса к Волге. Там уже было довольно многолюдно. Рыбаки выгружали улов, торговцы отправлялись в город, к пристани стекался народ из окрестных слобод, кому в город, кто из города. Перевозчики без дела не скучали. Петр сторговался с одним из них, усадил баб в лодку, сам остался с лошадью и телегой на берегу, дожидаться их возвращения. Лодочник, молодой, широкоплечий, греб ловко, сильными размашистыми движениями. Весла входили в воду ребром, почти без брызг. Ася опустила руку в прохладную воду, наблюдая, как струи мелкими бурунчиками обтекают кожу. В глубине скользнула тенью большая рыбина. Там, под толщей воды, был свой мир, и Асю от этого таинственного, незнакомого мира отделяло только тонкое днище лодки. Ей стало не по себе, она отдернула руку, отвела взгляд от глубины.

Солнце поднялось над темной щеткой елового леса, и сразу вода заиграла искорками, всё вокруг оживилось. Впереди, над отмелью, возвышался крутой волжский берег. В позолоченной листве деревьев на набережной белели беседки, еще выше сияли купола многочисленных храмов и церквей. Над городом и рекой поплыл колокольный перезвон, созывающий прихожан на воскресное богослужение. Солировали в этом хоре колокола на высокой звоннице Спасо-Преображенского монастыря. Красиво — заслушаешься!

Выбравшись на берег, путницы поднялись по крутой деревянной лестнице на Волжскую набережную. С утра здесь было немноголюдно, время гуляющей праздной публики еще не пришло. Дальше женщины пошли пешком по мощеным просторным улицам, сплошь утыканным телеграфными и фонарными столбами. Девочки во все глаза смотрели на затейливые фасады каменных домов, плотно прижавшихся друг к другу, на многочисленные вывески: лавки, конторы, трактиры, банки, присутственные места. Засмотрелись на двух гимназисток в замысловатых шляпках. Горожане и одевались-то совсем иначе, чем слободской народ. На перекрестке увидели чудо — по рельсам сам собой, без лошади, катился огромный экипаж, наполненный людьми. Остановился, часть пассажиров вышла, остальные поехали дальше.

— Чё глазеете? Трамвая не видали? Технический прогресс, понимать надо! Это вам не деревня. Деревенщина-щина, на болоте крещена, в лесу выращена, — поддразнил девочек пацан с охапкой газет.

— Сам ты деревенщина! Слободские мы, — обиделась было Ася, но пацан уже не обращал на них внимания, предлагая газеты прохожим.

Путники миновали круглую мощеную мелким булыжником Ильинскую площадь с изящной церковью Ильи Пророка в центре. Дальше по Углической вышли к кремлевской стене и Власьевской башне. По другую сторону просторной площади увидели нарядное здание театра, а за ним справа купола Казанского женского монастыря. Он и был целью их небольшого путешествия.

Глава 2 Монастырь

Мощеная кирпичом дорожка вела к портику белоснежного пятиглавого собора. Вдоль дорожки цвели розы — алые, желтые, белые, пурпурные.

— Как в райском саду, — с восхищением сказала Верочка.

Остро пахло свежескошенной травой. С четырехъярусной колокольни собора плыл благовест, возвещавший о начале богослужения.

В храме было многолюдно. Голос священника, нараспев читающего молебен, устремлялся вверх и возвращался легким эхом. Девочки Ася и Вера пытались вслушиваться в малопонятные слова, повторять «Господи помилуй» со всеми вместе, но быстро устали. Они рассматривали роскошное убранство храма, белые, устремленные ввысь под расписной купол колонны, сияющие в блеске свечей золоченые оклады икон, лики святых. Асе казалось, что их глаза смотрят на нее укоризненно. Она одергивала себя и снова старательно крестилась, бормотала за дьяконом и священником лишь отчасти понятные слова литургии.

С клироса молящимся вторил хор детских и женских голосов. Вот запели тропарь, словно это сами белокрылые ангелы поют под куполом храма. Ася и Верочка на несколько минуточек забыли об усталости, о голоде, о волнении, детские сердца наполнились благоговением. Одно песнопение сменялось другим. Вскоре и это утомило сестер. Наконец Царские врата закрылись, хор в последний раз пропел «Многая лета», служба закончилась. Прихожане потянулись за причастием и благословением, Севастьяновы тоже встали в очередь.

Из клироса вышли девочки-хористки, все в длинных черных юбках и белых блузах, головы покрыты тонкими батистовыми платками, отороченными узким кружевом. Послушниц вела за собой монахиня в черной рясе. Матрена, схватив внучек за руки, устремилась к ней.

— Матушка, будьте милостивы. Вот сестры сиротки, возьмите их в монастырский хор. Они обе певуньи, остались без отца, без матери. Не дайте пропасть детским душам.

— Но я только регентша… Это надо к матушке игуменье обращаться. Подождите в храме, я отведу девочек в трапезную, узнаю, может ли матушка Феофания вас принять, и приду за вами.

Последовало томительное ожидание в тишине почти опустевшего после окончания службы храма. Лишь несколько прихожан задержались возле икон. Густо пахло ладаном, у Аси от этого запаха разболелась голова. Бесшумной тенью двигалась монашка, собирающая огарки свечей и протирающая растаявший воск с паникадил. Молодая женщина в темной одежде и черном платке усердно клала поклоны, стоя на коленях перед ликом Богородицы. Столько горя было в ее согнутой фигуре, что девочкам стало не по себе, захотелось скорей на волю, к солнцу, к цветущим розовым кустам, к мирному воркованию голубей. Но это было нельзя, останавливал строгий взгляд тетки Евдокии, и девочки лишь тоскливо переминались с ноги на ногу.

Наконец регентша вернулась за ними и проводила в соседнее здание в просторную келью настоятельницы. Цветные стеклышки в узких оконных рамах отбрасывали разноцветные зайчики на беленые стены и сводчатый потолок. Да и сама матушка Феофания смотрела на вошедших приветливо. Девочки повеселели, Ася ободряюще улыбнулась сестренке, дважды тихонько пожала ее руку, что по уговору означало «я с тобой».

Настоятельница, выслушав просьбу Матрены, задумалась.

— Певуньи говорите… Тебя как зовут? — повернулась она к старшей из сестер. — Анастасия? Ну-ка спой нам свою любимую песню.

Асю уговаривать не надо. Она сложила руки на груди, повела плечиками и завела сначала тихонько:

— Ой, ты береза, ты моя береза,

Раскудрявая моя береза.

Ой, да мы березу заломили,

Милку пьяну напоили.

Певунья разошлась, голосок полился уверенно, задиристо:

— На речке была, беломылася,

Сердечко мое простудилося…

Настоятельница с регентшей переглянулись, лица озарили удивленные улыбки. А Ася разошлась, распелась пританцовывая. Голос лился свободно, звонко. Уж что-что, а петь она любила и умела, знала, что людям нравится, как она поет:

— Ой, ты, береза, не качайся,

Ко мне миленький не шляйся.

Ой, со березы лист спадает,

По мне миленький страдает.

— Хватит, хватит, — со смехом остановила ее матушка Феофания, — видим, что способности тебе Бог дал. А скажи, почему ты хочешь петь именно в церковном хоре?

— А где же еще? Я хочу научиться петь так же красиво, как ваши послушницы.

— Ну а ты что скажешь? — повернулась игуменья к Вере. — Чего ты хочешь?

— Я? Я как сестра… Хочу жить в монастыре, Боженьке служить, в храме петь.

— Хорошо. Но должна вас, девочки, предупредить, что в монастыре вам уж не придется мягко спать, сладко есть, а придется каждый день вставать до свету на утреннюю молитву, соблюдать посты и исполнять послушания, какие назначат, без капризов. Вся эта благодать нашими руками создается. И огород сами возделываем, и за скотиной ухаживаем. К этому вы готовы?

— Да оне… — вступила было Матрена, но осеклась под строгим взглядом игуменьи, отступила за спины внучек.

— Им здесь жить, с них и спрос, — сказала матушка Феофания и посмотрела на девочек.

— Я буду стараться, — голос Аси не дрогнул.

— Я тоже… как сестра, — прошептала Вера, потупившись.

— Не слышу.

Девочка оглянулась на бабушку, тетку, сестру, подняла глаза на настоятельницу и ответила уже громче:

— Готова.

Игуменья обратилась к Матрене:

— Ну что ж, учитывая обстоятельства и желание девочек, примем их послушницами.

Затем обратилась к Матрене и Евдокии:

— Сейчас матушка Ксения, наша регентша, проводит вас в трапезную. А как отобедаете, девочек отведут в келью, а вы пожалуйте ко мне с их документами.

В трапезной было чисто, светло и многолюдно. Длинные столы накрыты белыми скатертями и уставлены блюдами с пирожками, хлебом, крупно нарезанными свежими овощами. На лавках за столами сидели богомольцы. Одни, поев, вставали, их место занимали следующие. Между столами сновали послушницы, подавая наполненные тарелки, убирая опустевшие. За порядком следила пожилая монашка.

После постного, но вкусного обеда девочки попрощались с бабушкой и тетей и, взявшись за руки, последовали за матушкой Ксенией.

Келья, которую им отвели, представляла собой небольшую комнату с выбеленными стенами. Четыре железные кровати с тонкими матрасами, жесткими подушками, стол с подсвечником и стопкой богословских книг, пара табуреток, икона в левом углу да вешалка за шторкой — вот и все убранство. Ася подошла к окну. В глубокой нише на подоконнике лежало чье-то незаконченное рукоделие. Окно выходило в огород. Над грядками склонили спины монашки и послушницы. Все вокруг было чужое, непривычное. Верочка села на свободную кровать, на ресницах скапливалась влага, готовая пролиться слезинками. Ася присела рядом, обняла сестру.

— Ну, ты чего? Думаешь, в приюте было бы лучше? Здесь хоть сытыми будем. И не обидит нас никто. А главное — мы всегда будем вместе! И пению учиться будем, — добавила она мечтательно.

— Я домой хочу, по маме скучаю, — в голос заплакала Вера.

Ася пыталась найти слова утешения, но и сама вспомнила мамину улыбку, запах, мимолетную ласку, вспомнила светлицу в доме, теплую свежевыбеленную печку с цветастыми занавесками на полатях. А теперь им придется жить в этой чужой комнате с голыми холодными стенами, и никто утром не разбудит поцелуем, не приласкает. Слезинки одна за другой неудержимо побежали по ее щекам.

Заглянувшая в келью монашка застала новых послушниц сжавшимися в единый комочек на краю кровати и поливающими друг друга слезами. Она подошла, села рядом с девочками, обняла обеих.

— Что-то сыро в вашей келье стало. Слезы-то ручейками по полу бегут. Так, глядишь, у вас тут мокрицы заведутся. А все от праздности. Не принято у нас днем без дела сидеть. Кельи для ночного отдыха предназначены, а днем полагается либо молиться, либо трудиться. Осмотрелись, пора и делом заняться. Дело-то оно лучшее средство и от печали, и от тоски. Пойдемте-ко в огород, я вам послушание на сегодня назначу. Там, на солнышке, среди других послушниц слезки-то ваши и высохнут.

Детские души не могут долго находиться в печали. Погожий сентябрьский день, новые знакомства, старательная работа на грядках, привычная для девочек из предместья, вытеснили горести, высушили слезы.

А вечером состоялась репетиция церковного хора. Хористки собрались в небольшой светлой комнате. У стены напротив входа стояло пианино. В центре комнаты находился длинный стол, вдоль него расположились простые крашеные скамьи. Уже знакомая сестрам матушка Ксения, регентша хора, раздала послушницам, в том числе новеньким, листы бумаги с непонятными значками, сама села за инструмент.

— Итак, начнем сегодня с тропаря «Молитва Пресвятой Богородице «Нерушимая стена».

Послушницы, слегка откашливаясь, зашуршали листочками и стихли. Ася и Вера в растерянности смотрели на черточки и крючочки на бумажках.

Регентша заметила их смятение:

— Вера, Ася, вы грамоте обучены? Читать умеете? — спросила она.

— Да, мы ходим… ходили в церковно-приходскую школу, — ответила за двоих Ася. — Только тут не буквы, а что-то непонятное.

— Это ноты. Похоже, нотная грамота вам незнакома. Это ничего, научим. Пока слушайте хор и тихонько подпевайте, если сможете.

Репетиция началась. Послушницы пели слаженно, но матушка Ксения то и дело прерывала хор стуком по пюпитру, делала замечания. Хор снова и снова повторял отрывки из тропаря, пока регентша не кивнула удовлетворенно. Затем перешли к следующему песнопению. Вера скоро утомилась. Она бестолково таращилась на свой листок и чуть слышно повторяла незнакомые слова молитвы. Ася освоилась быстро, под одобрительными взглядами регентши подпевала все громче, уверенней те слова, которые смогла уловить.

Все в новой жизни было для Аси любопытным, интересным, она с удовольствием, с жадностью училась пению, вот только бесконечные молебны утомляли, навевали скуку, ее деятельной натуре трудно было выдержать длительное стояние в храме.

А Верочке службы нравились, слова молитв с каждым днем становились понятнее, она постигала их смысл, поэтому долгие службы скучными ей не казались. Для нее это был разговор с Богом и с ушедшей на небеса матушкой. Девочка верила, что мама, став ангелом, ее слышит, любит и оберегает, как оберегала в земной жизни. Эти неслышные окружающим разговоры успокаивали Верочку, примиряли со случившимся, с нелегкими обязанностями послушницы.

Дни девочек были расписаны по часам. После утренней службы и завтрака в трапезной они отправлялись в классы. Верочка, как умеющая читать и писать, была зачислена на вторую ступень, где кроме Закона Божьего изучали краткую историю «ветхага и новага завета», а также арифметику, чтение и чистописание. Ася после экзамена попала на третью, высшую ступень обучения. Главными предметами там были, конечно же, Закон Божий и Священная история. Кроме них девочкам преподавали грамматику, арифметику, русскую историю со времен Петра Великого и географию. Уроки вели приходящие учителя, кроме них в классе обязательно присутствовала монашка, надзирающая за благопристойным поведением и прилежанием учениц. Не забалуешь. Учиться приходилось старательно, но сестрам это даже нравилось, обе были способными к учению. Уроки длились до обедни и позже продолжались после службы и трапезы. Заканчивалось учение уроками рукоделия. Вела их одна из монахинь, матушка Наталья. Тут особенными успехами и прилежанием отличалась младшая из сестер, Верочка. Девочку так радовало, что ее работы отличают, что она очень старалась и в результате стала лучшей ученицей. Монастырская жизнь нравилась ей все больше.

Ася рукодельничать не любила, ее неугомонному, подвижному характеру претило долгое сидение за пяльцами или кропотливая работа спицами. Зато она стала первой в науках, особенно в истории и географии, здесь ей все было интересно, любопытно. Оказывается, мир такой большой и разный! Каких только земель, каких чудес, каких народов в нем нет! И так хотелось все это увидеть своими глазами, везде побывать!

После вечерней службы девочки обучались пению или выполняли назначенные каждой послушания по хозяйству на кухне или в огороде. При таком расписании скучать по дому и плакать им было совершенно некогда.

Вскоре монастырские порядки утратили для сестер Севастьяновых свою новизну, стали привычными. И потекли дни, похожие один на другой.

Глава 3 Масленица

Асю разбудил аппетитный запах пекущихся блинов. Луч солнца скользил по выбеленному боку печки. Рядом уютно посапывала спящая Верочка, согревая Асину спину. За печкой негромко переговаривались бабушка Матрена с Варей. Зашипела сковорода, в сарайке замычала корова — родные, с детства знакомые звуки. Как же скучала Ася по дому, семье все долгие шесть лет монастырской жизни! Послушницам редко разрешалось навещать своих родных, только по особым случаям, тем дороже были эти дни для сестер. Вчера настоятельница отпустила их домой по случаю Масленицы, попрощаться с родными: Анастасии предстоял постриг в монахини, через месяц врата монастыря закроются за ней навсегда.

Но это будет только через месяц, а пока впереди несколько счастливых дней дома. Ася тихонько выскользнула из-под одеяла, прошлепала босыми ногами по теплым доскам пола. В горнице сестра Варя хлопотала у печи, бабушка процеживала только что надоенное молоко, на столе высилась горка блинов, и попыхивал самовар. Ася стянула верхний блин — горячий, кружевной. Как же вкусно!

— Ох, Варя, какая ты хозяйственная-то! Женихи за такой невестой в очередь выстраиваться должны, — сказала она, наливая себе чай и устраиваясь на любимом месте у окошка.

— Да зачем мне очередь? Одного вполне достаточно, — пожала плечами сестра.

— Одного? — брови Аси поползли вверх. Она перевела удивленный взгляд с сестры на бабушку. — Никак посватался кто?

— И правда, чего мелешь? — проворчала Матрена. — Есть у Варюшки жених, Захаром Шамониным зовут. В аккурат опосля Пасхи, Бог даст, обвенчаются, свадебку сыграем.

Ася перестала жевать, уставилась на сестру.

— Варь, а ты не боишься?

— Чего?

— Замуж выходить. Вдруг он тоже… опойка, как наш папка.

— Нет, — улыбнулась сестра, — Захар не такой, он добрый, котенка, и того не обидит. Вот он зайдет, сама увидишь.

— А как же бабушка? Ты уйдешь, она одна на старости лет останется?

— Не уйду. Захар пришлый, рыбинский он, к нам в избу жить придет, и бабуля с нами будет.

Из запечного закутка, зевая и потягиваясь, вышла заспанная Верочка.

— Вы чего меня не будите-то? Я так все блины проспать могу, — заворчала она.

— Вер, слышь-ко, Варвара наша замуж собралась. На пасху под венец пойдет.

— Ну так и пора уже, — подала голос Матрена. — Двадцать второй годочек девке пошел, засиделась. И мужик рукастый нам в дом ох как нужен! Забор вон поправить, и крыша сараюшки протекает… Да мало ли мужской работы в хозяйстве? Сколь можно Петра-то просить? У него своих забот хватает. А Ванятка мал ишо.

Глаза Верочки загорелись любопытством. Она порывисто обняла сестру.

— Ой, Варя, а какой он, твой жених? А как он к тебе посватался? А где познакомились? А фата у тебя будет? — засыпала она вопросами Варвару.

— Да Захар скоро придет, сами увидите, какой он. Не висни на мне, у меня блин сгорит, — отбивалась Варя от младшей сестры.

— А мы-то с Верой и на свадьбе не погуляем, и на венчание не попадем, — опечалилась Ася. — Запрещено нам, монастырским, на свадьбах присутствовать.

— Мы молиться за вас будем, — Верочка перекрестилась на киот с иконой.

После завтрака сестры Севастьяновы в сопровождении Вариного жениха отправились в город, на масленичное гулянье.

Захар Шамонин оказался учителем словесности, недавно назначенным в слободскую церковно-приходскую школу. Пенсне на цепочке, форменная фуражка с лакированным черным козырьком, пушистые русые усы и небольшая бородка придавали ему солидности, так что девушки даже заробели в его присутствии. Но на деле молодой человек оказался добродушным любителем побалагурить, и Ася с Верочкой быстро освоились, словно давно знали будущего зятя.

Решено было отправиться в самое сердце праздника — в город, на Сенную площадь. Ну и что, что далеко? Разве это помеха для молодых, если хочется повеселиться?

Погода явно намекала на скорую весну. Под ботинками хлюпал подтаявший снег, солнце искрилось в бахроме сосулек на стрехах домов. Воробьи радостно праздновали конец холодной зимы, им и невдомек, что впереди еще мартовские метели.

Базарная площадь шумела и пела на все лады: тут и дудки скоморохов-зазывал, и гармошка трактирного гуляки, и крики торговок, и детский смех, и отчаянный визг девчат на качелях. Глаза у сестер разбежались, хотелось всего и сразу: и прокатиться на карусели, и полетать на доске, висящей на цепях, и поглазеть на представление бродячих кукольников. Весело!

Захар купил сестрам угощение — красных карамельных петушков и медовых пряников. Вкусно!

Верочка то и дело пугалась, одергивала старших сестер, а Захар наоборот подзуживал, и Ася с замирающим сердцем подлетала на доске, как ей казалось, к самым облакам — ой, не ерыкнуться бы!

Все хорошее имеет свойство быстро заканчиваться. Надвигались сумерки, пора было отправляться в обратный путь. И они, было, пошли, но их внимание привлек балаганный зазывала в кафтане, отороченном красной тесьмой. На колпаке трепетал пучок разноцветных лоскутов. Забавный человечек выделывал кренделя перед шатром цирка и кричал:

— Представление начинается!

Сюда! Сюда! Все приглашаются!

Стой, прохожий! Остановись, на наше чудо подивись!

Барышни-вертушки, бабы-болтушки,

Старушки-стряпушки, солдаты служивые,

И дедушки ворчливые,

С задних рядов протолкайтесь, к кассе направляйтесь,

За гривенник билет купите и в балаган входите!

— А давайте посмотрим представление? — загорелась Ася. Уж очень ей не хотелось, чтобы этот замечательный день так быстро закончился.

— Да ты чё хоть? В балаган! Грех какой, — глаза Веры стали круглыми как пятаки.

— Так Масленица же! Сейчас развлекаться не грех. Мы же больше никогда этого не увидим в своем монастыре. И мы пока послушницы, не монашки. Ну пожалуйста! Там фокусы, дрессированные собачки, канатоходец, — Ася показала на яркую афишу возле окошка кассы.

— Да темняет уже, домой нам пора, — Варя в сомнении посмотрела на Захара, а тот неожиданно поддержал Асю:

— Успеем домой-то. Извозчика возьмем. Когда еще удастся посмотреть цирковое представление? Труппа, говорят, хорошая, из Варшавы.

Возле кассы действительно собралась небольшая очередь. Не слушая робкие возражения Веры, Захар купил билеты, и через несколько минут вся компания усаживалась на свои места под полотняным куполом. Они с любопытством рассматривали круглую арену, посыпанную опилками и устланную брезентом, балкончик над плюшевым занавесом, шумную разномастную публику. Внизу, ближе к арене, рассаживался народ почище, понаряднее — купеческого звания, чинуши; выше, на галерке, попроще — из рабочих да слободских; а в ложе напротив занавеса занимали мягкие кресла нарядные дамы с веерами и кавалеры в сюртуках.

На балкончике рассаживались за свои инструменты музыканты. Неожиданно грянули фанфары, тапер заиграл на пианино бодрый марш, занавес раздвинулся, и на арену двумя шеренгами вышли девушки в гусарских ментиках и киверах, украшенных плюмажем. На девушках были пышные короткие, едва прикрывающие колени, юбочки. Стройные ноги обтягивали белые чулки. Верочка, увидев это, ойкнула и перекрестилась:

— Свят, свят, свят… Говорила вам, нельзя сюда идти! Безобразие бесовское…

Она порывалась встать и уйти, но на нее тут же зашипели зрители с задних рядов, пришлось смириться и сесть. А Варя с беспокойством поглядывала на довольного Захара. Ася не замечала этих волнений, она с любопытством наблюдала за происходящим на арене. Девушки выделывали па в такт музыке как одно целое, ловко крутя золочеными жезлами.

Из-за занавеса вышел мужчина во фраке, с бутоньеркой в петлице. Он торжественно прокричал что-то непонятное, и арена заполнилась артистами в полосатых трико, плотно облегающих сильные красивые тела, артистками в блестящих костюмах — представление началось. Сестры, забыв обо всем на свете, затаив дыхание, наблюдали за воздушными гимнастами, борцами, канатоходцами, акробаткой, гибкой как змея. И Верочка со всеми вместе заразительно хохотала над проказами клоуна. Вновь ведущий вышел на опустевшую арену, прокричал что-то неразборчивое, Ася разобрала только «Стани́слав Бартошевский!». Рабочие прикрутили фитили ламп. В полумраке раздалась зловещая барабанная дробь, а когда свет вспыхнул вновь, зрители увидели посреди арены закутанную в черный плащ фигуру в цилиндре. Артист раскинул руки в белых перчатках, и плащ вдруг оказался алым. По рядам пронесся вздох удивления. Дальше происходили невероятные вещи: то в руках фокусника невесть откуда возникали цветы, то из цилиндра вылетал голубь, то из перевернутого стакана с водой не проливалось ни капли.

Затем фокусник попросил у господ, сидящих в первом ряду, какой-нибудь небольшой предмет. В руках у него оказались карманные часы. Один пасс руками — и часы исчезли! Хозяин часов заволновался, потребовал вернуть ценную вещь.

— У меня, уважаемый, ваших часов нет, извольте убедиться. Но я сей же час найду, кто их прикарманил.

Бартошевский одним прыжком преодолел барьер, взбежал по ступеням прохода и остановился возле Аси, пристально посмотрел ей в лицо. В зеленовато-карих глазах она увидела золотистые искорки, яркие губы изгибались в лукавой улыбке, узкая ладонь с длинными пальцами изящным жестом раскрылась перед ней. Она ощутила еле уловимый аромат лаванды.

— Барышня, верните этому господину часы, — сказал он так громко, что слышно было во всем шатре.

— Я… у меня их нет.

— Потрудитесь проверить карманы. Думаю, они у вас.

Ася сунула руки в карманы расстегнутого тулупа… и вытащила злополучные часы.

— Мерси! — артист склонился в шутливом полупоклоне, поцеловал руку совершенно ошеломленной барышни и под аплодисменты зрителей легко сбежал по ступеням к просиявшему хозяину ценной вещицы.

Дальнейшее действо Ася видела как в тумане. Вокруг артиста танцевали девушки в летящих одеждах, похожие на миражи. Одну из них он заключил в черный пенал, а когда под барабанную дробь открыл его, девушки там не оказалось. Зрители вновь заволновались. Верочка, бледная, испуганная, крестилась и молилась. Барабан смолк, зазвучала скрипка, и из-под купола шатра спустились увитые бумажными цветами качели, на которых покачивалась и посылала всем воздушные поцелуи та самая девушка. На этом представление окончилось.

Все последующие дни в родной слободе Асю не покидала задумчивость. Если днем ее отвлекали разговоры, забавы, домашние хлопоты, то ночью, стоило ей закрыть глаза, как перед ней вновь и вновь возникали карие глаза с искорками, лукавая улыбка, раскрывающаяся как цветок рука с нервными пальцами. Ей снились танцующие девушки в легких одеждах, рукоплещущие ряды зрителей. Неужели вся эта яркая, пестрая, праздничная жизнь не для нее? Неужели она так и останется безымянной, безликой певчей на клиросе? И никогда никто не подарит ей такой взгляд, каким Захар смотрит на Варю? И даже имени своего она лишится при пострижении в монахини. Отказаться от пострига? Но куда ей деваться? На что жить? В родительском доме она только гостья. Нет у нее пристанища, никому-то она не нужна в миру.

Вот и последний вольный день, Масленица заканчивается, начинается Великий пост. После обеда сестры попрощались с родней, Петр отвез барышень через Волгу в город до церкви Ильи Пророка, сам отправился дальше по делам. Чем ближе подходили сестры к монастырю, тем большее волнение охватывало Анастасию.

— Ну что ты медлишь? — поторапливала Вера. — Так и к вечерней службе опоздаем. Матушка Феофания недовольна будет.

Ася остановилась в нескольких метрах от монастырских ворот.

— Не пойду я дальше, иди одна. Здесь и простимся.

— Господь с тобой, что ты такое говоришь? Предупреждала я, не надо в этот цирк идти. Бесовское развлечение. Ты после того вечера сама не своя ходишь. Вот и завлек тебя искуситель в свои тенёты. Попросим матушку молебен отслужить о твоей душе, увидишь — отпустит, и успокоишься. Пойдем скорее.

— Верочка, а тебе не страшно, что у тебя не будет ни семьи, ни деток, ничего, кроме монастырской кельи, служб и послушаний? Через два года, как исполнится восемнадцать, примешь постриг и все? Никакой другой жизни?

— Не страшно. Наоборот, мне хорошо, спокойно в монастыре. Стану Христовой невестой, Бог убережет нас от мирских искушений, не даст в обиду. Ну не пугай меня разговорами, пойдем уже!

— Нет, это не для меня. Прости!

Анастасия обняла сестру, поцеловала и пошла, почти побежала прочь.

Вера перекрестила ее спину, прошептала: «Храни тебя Господь…». Постояла в надежде, что сестра одумается и вернется, не дождалась и вошла в кованые ворота монастыря одна.

Глава 4 Фокусник

На Сенной площади было малолюдно. Ветер заметал остатки праздничной мишуры, рабочие разбирали карусель. Из шапито выносили кресла, грузили их на подводы, внутри шатра раздавался стук молотков. Ася с кошачьей осторожностью вошла внутрь. Никто ее не остановил, не обратил внимания, словно на ней была шапка-невидимка. В шатре без красочного убранства все выглядело иначе: голо, неприглядно. Ася обогнула арену, с которой рабочие сгребали опилки, вошла в служебный ход и оказалась на заднем дворе, огороженном крытыми повозками. В сгущающихся мартовских сумерках плясало пламя костра. Возле огня грелись несколько человек. Женщина что-то помешивала в котелке, пахло пшенной кашей и лошадьми.

Ася подошла к рабочему, разбиравшему металлическую конструкцию.

— Сударь, подскажите, где можно найти господина Бартошевского, фокусника?

— Ну я Бартошевский. Чего надо?

Рабочий обернулся, и Ася с удивлением узнала в нем того самого красавца, который занимал ее мысли последние дни. Без грима, фрака и цилиндра он больше походил на приказчика из лавки колониальных товаров.

— Я… Вы меня не узнаете? Ну, часы… у меня в кармане… на представлении. Помните?

— Ну, допустим, и что?

Ася и сама не могла объяснить, почему пришла именно к нему, почему решила, что их что-то связывает, что он должен ее узнать.

— Я хочу работать в цирке, хочу выступать с вами, — сказала, словно в омут нырнула.

— Выступа-а-ать? А что ты умеешь?

— Я?

— Ты, ты. Что я умею — я знаю.

— Петь умею. Я хорошо пою, всем нравится.

— Это в цирке без надобности. Здесь надо быть гибкой, смелой и выносливой, уметь красиво двигаться и пахать как каторжная. Танцевать хоть умеешь?

— Умею… Научусь, то есть…

— Понятно. Ноги покажи.

— Что?

— Ноги, говорю, покажи.

Ася в растерянности приподняла подол и выставила вперед поочередно одну и другую ноги. Бартошевский рассердился, сказал раздраженно:

— Барышня, ты была на представлении, видела, в каких костюмах танцуют мои ассистентки. Надо иметь красивые ноги и стройную фигуру. Что ты мне щиколотки показываешь? Стесняешься — сиди дома.

Ася зажмурилась и задрала подол выше колен. Фокусник обошел вокруг нее, почесал подбородок, скомандовал:

— Тулуп сними.

Она послушно скинула тулуп, поежилась на холодном ветру. Фокусник еще раз обошел вокруг нее, окинул оценивающим взглядом. «Как кобылу покупает», — подумала Ася. В ее душе нарастали недоумение, обида, ведь она ожидала совсем другого отношения, но монастырская привычка к смирению одержала верх над чувствами.

— Одевайся, простынешь, — вновь скомандовал Бартошевский. — Тебя как зовут? Чья будешь? Родители не хватятся?

— Не хватятся. Сирота я. Анастасия Севастьянова.

— А чем живешь, Анастасия Севастьянова?

— В церковном хоре пою… пела.

— О как! Из церкви да в цирк. Отчаянная ты, однако, — Бартошевский заулыбался, его взгляд потеплел, и в глазах вновь заблистали искорки.

— Зося, — окликнул фокусник проходившую мимо девушку, — вот барышня просится к нам в труппу.

В девушке, которую приняла бы за обычную мещанку, встреть ее где-нибудь на улице, Ася узнала ту самую сияющую блестками артистку. Это она сначала исчезла в темном ящике, а потом внезапно спустилась из-под купола шапито.

— Это вместо Клары взять хотите? А что? Комплекция подходящая, росточком такая же, костюм, пожалуй, впору придется. Упитанная чуток, но у нас быстро похудеет.

— Лучше бы, конечно, цирковую… Эту еще обучать и обучать.

— Обучим, лишь бы не трусила. Я тоже не в опилках родилась.

— А вот сейчас и проверим, годится или нет. Айда на арену.

Ася с Зосей стояли посреди круглого пространства, с которого все еще сгребали опилки.

— А что случилось с Кларой? — осмелилась спросить Ася.

— Да ничего плохого. Беременная, замуж собралась. И с тобой ничего плохого не случится, не бойся.

Сверху спустились качели. Вблизи, без цветочной гирлянды, они выглядели как обычные, только с узкой перекладиной вместо доски.

— Садись, — сказал подошедший Стани́слав, — держись крепче, станет страшно — скажи, опустим на арену.

Он надел на Асю пояс, тросик от которого пристегнул к стропе качели и крикнул кому-то в сторону:

— Вира!

Качели дрогнули и медленно поползли вверх. Пол уходил все дальше вниз. Сидеть на узкой перекладине было очень неудобно, даже больно. Ася намертво вцепилась в стропы. Ей почти сразу захотелось крикнуть «хватит!», но она уговаривала себя: «Еще чуть-чуть, еще пару секундочек…», боялась посмотреть вниз и разглядывала приближающийся купол.

— Стоп! — раздалось снизу.

Качели дрогнули и остановились, слегка раскачиваясь. Ася посмотрела под ноги и удивилась, как она, оказывается, высоко. Снизу расстояние до купола вовсе не выглядело таким уж большим, но сверху!.. Голова сразу закружилась.

— Майна! — крикнул фокусник, и Ася поехала вниз. Ноги коснулись пола, она спрыгнула с перекладины, но разжать пальцы рук сразу не смогла, их свело судорогой. Потребовалось несколько секунд, чтобы отпустить стропы.

— Ну что ж, годишься, беру тебя в ассистентки, — улыбнулся Станислав. — Зося, забирай новенькую под свое крыло, будешь ее обучать.

К утру на месте шапито была только утоптанная земля, по которой ветер лениво гонял обрывки афиш, клочки сена. На рассвете обоз с цирковыми артистами, реквизитом и дрессированными животными покинул Ярославль. Новая знакомая крепко спала, плотно завернувшись в одеяло, а от Аси сон бежал. И дело было вовсе не в жестком тюфяке, а в мыслях, тревогах и предвкушении приключений. От жаровни с тлеющими углями шло тепло, но в кибитке все равно было холодно. Ася вылезла из-под одеяла, завернулась в свой тулуп и высунула голову из-под полога.

Занимался поздний мартовский рассвет. Алая полоска над горизонтом ширилась, окрашивая тревожными отсветами сизые тучи. На ее фоне четко вырисовывались темные силуэты голых деревьев. Над ними кружили черные птицы, то ли вороны, то ли грачи. Показался краешек солнечного диска. Светило уверенно выбиралось из плена облаков. Еще минута — и засияло, вмиг изменив мир. И облака, и осевший снег окрасились в праздничный алый цвет. Серп луны над горизонтом бледнел, словно растворяясь. Небо быстро светлело, от ночи не осталось и следа.

Ася и сама не заметила, как в порыве чувств запела тропарь воскресный, сначала тихонько, чтобы не разбудить Зосю, затем увлеклась, и голос полетел, как в храме, торжественно и вольно, пока ворчание спутницы не прервало ее пение.

На следующий день обоз прибыл в Нижний Новгород. Ася с любопытством вертела головой. Большой, многолюдный, шумный город пугал и притягивал одновременно. Пока владелец цирка договаривался в управе о месте для шапито, Станислав пригласил девушек, работающих в его номере, в трактир, новенькую усадил рядом с собой. В ожидании полового с заказанными блюдами спросил:

— Барышни, скажите, я один слышал сегодня на рассвете, как над нашим обозом поет ангел, или вы тоже это слышали?

Все удивленно переглядывались, только Зося хмыкнула:

— Ангелов не слыхала, а новенькая спозаранок спать не давала. Петь ей вздумалось.

— Ну, раз она тебе спать мешает, могу ее в свою кибитку забрать.

Среди девушек прошелестел смешок. Зося поджала губы:

— Забирай, не впервой чать.

Ася зарделась, сказала потупившись:

— Извините, я больше не буду.

Станислав ответил уже серьезно:

— Не смущайся, поешь ты славно. Надо подумать, как использовать это в номере. Пожалуй, я сам займусь твоей подготовкой.

Сердце Аси радостно встрепенулось — Он! Сам! Она готова была учиться хоть сейчас.

Шатер разрешили установить на Софроновской площади на Нижнем базаре. Бойкое место, близость пристани и обилие магазинов обещали хорошую выручку. Пока шли работы, Бартошевский действительно взялся за обучение новенькой.

Труппа расквартировалась в «нумерах» над трактиром. Окна выходили на Волгу, запруженную пароходами, баржами, лодками. Движение на реке было не менее оживленным, чем на городских улицах. Асю поселили в одной комнате с Зосей. Девушки понемногу сближались. В редкие свободные вечера им нравилось сидеть на подоконнике, смотреть на огоньки пароходов, барж и болтать. Зося рассказывала много цирковых баек, приоткрывала секреты фокусов. Однажды, уже укладываясь спать, она вдруг сказала:

— Ты бы поосторожнее была с нашим… фокусником. Ты не первая, на кого он глаз положил. Как бы ты, открытая душа, в беду не попала. Строже будь, держи Бартошевского на расстоянии. Это я тебя по дружбе предупреждаю.

Новоявленная подруга уснула, а Ася все ворочалась, думала, вспоминая сегодняшнюю репетицию: как Станислав сжимал ее талию, помогая сделать сальто, как заглядывал в лицо, как лучились его глаза… Верить Зосе не хотелось, но с этого дня она стала осторожнее, уже не доверялась Бартошевскому так безоглядно.

Настал день Асиного дебюта. В начале представления она вместе с другими девушками вышла на арену в гусарском ментике и короткой до колен юбочке. Четко выполнив под музыку все движения, которым ее научила Зося, вернулась в кибитку, переоделась в расшитое блестками трико, струящееся полупрозрачное платье и парик — все точно такое, как на Зосе. Со зрительских мест их и не отличишь друг от друга. В кибитку заглянул Бартошевский. Вид собранный, даже строгий, нет и следа обычной дружелюбности.

— Готовы? Номер начинается, все по местам. С Богом!

Ася завернулась в темную накидку и, шепча молитвы, вскарабкалась по веревочной лестнице на самую макушку шатра. Здесь, приникнув к люку, ждала условного момента. Наверху было ветрено и страшно. Наконец Зося вошла в ящик, Станислав накинул на него покрывало и через несколько секунд сдернул. К изумлению публики ящик оказался абсолютно пуст. Ася знала, что Зося там, внутри, за фальшивым дном. Настал ее, Асин, черед. Скинув плащ, девушка нырнула в люк и села на увитую бумажными цветами перекладину. Скрипач заиграл вальс Штрауса, флейтист подхватил мелодию, качели медленно пошли вниз. Ася запела. В этот момент страх прошел, она даже начала слегка раскачиваться, словно на садовых качелях. Публика замерла, и лишь когда Асины ноги коснулись арены, зал взорвался аплодисментами. Номер имел поистине оглушительный успех. Все последующие дни у кассы цирка выстраивалась очередь, зал был полон, сборы выросли. Изменилось и отношение труппы к новой артистке, она стала своей. Но самое значимое для Аси было то, что изменилось отношение Станислава: исчезла снисходительность, а во взгляде появились не только интерес, но и теплота.

На летние месяцы цирк переехал в Ялту, поближе к состоятельным скучающим курортникам. По понедельникам у артистов был свободный от выступлений день. Днем все равно многие репетировали, готовили новые, оттачивали старые номера, зато вечером можно было отдохнуть. Станислав приглашал Асю на прогулку по набережной. В труппе заключались пари на то, как далеко зашли отношения этой парочки и когда эта идиллия закончится. Новоявленная «звезда» не замечала ни шепотка за спиной, ни поджатых губ подруги. Ася просто была счастлива и ни до кого, кроме любимого, ей не было дела. Однако, несмотря на влюбленность, помнила предупреждение Зоси, себя блюла строго. Станислава неприступность девушки распаляла все больше.

Бархатный сезон подходил к концу, гуляющих с каждым днем становилось все меньше. Количество зрителей в шапито тоже уменьшалось, билеты продавались хуже. Шли последние представления, на днях труппа собиралась покинуть благословенный Крым и перебираться в один из больших ярмарочных городов.

Станислав и Ася, прогуливаясь по набережной, спустились на опустевший пляж. Парочка села у самой кромки воды на отполированную морем корягу. Они разулись и подставили усталые ступни набегающим волнам. По контрасту с прохладным вечерним воздухом нагретая за день вода казалась теплой, ласкала кожу. Солнце, теряя яркость, спешило к горизонту. Вот коснулось краешком линии горизонта и расплылось желтком на голубом блюде моря. Оранжевая дорожка протянулась по мятому шелку воды прямо к их ногам, словно манила за горизонт. С каждой секундой солнце таяло, становилось всё меньше, вот-вот исчезнет совсем. И Станислав поспешил, пока оно не погасло, сказать то, чего и сам от себя не ожидал:

— Асенька, пойдешь за меня замуж?

Пока труппа переезжала в другие края, Ася взяла неделю отдыха и поехала в Ярославль за благословением родных.

Появление нарядной, счастливой родственницы, да еще с подарками вызвало изумление, в семье ее считали пропащей. Здоровье бабушки к тому времени стало сдавать, и ей было не до замужества внучки. Живая, не пропащая, жених нашелся — и слава Богу, одной заботой меньше. Перед Марусей, когда на том свете свидятся, совесть чиста будет.

Варя ходила на сносях, поэтому все ее мысли работали в одном направлении. Разглядывая фотокарточку будущего зятя, она сказала:

— Приличный господин, симпатичный. У вас должны родиться красивые детки. Ну, актер, что ж теперь? Тоже работа. Зарабатывает, поди, неплохо. Выходи с Богом.

Ася отправилась в монастырь свидеться с любимой младшей сестренкой. Верочка за прошедший год выросла, повзрослела, из подростка превратилась в девушку. Узнав в нарядной барышне сестру, Вера бросилась ей на шею, расплакалась.

— Я верила, что Господь не оставит тебя, молилась, чтобы ты была жива-здорова. Он услышал мои молитвы! Ты приехала!

Узнав о предстоящем замужестве, она опечалилась.

— Как я могу тебя благословить на такое? Думаю, мама была бы против брака с циркачом. И запретить не могу, ты старшая. Знаешь, поговори с матушкой Феофанией, у нее попроси благословения.

По настоянию сестры Ася решилась на разговор с игуменьей, хоть и боялась осуждения. Однако нагоняя не последовало.

— Хорошо, что ты не сделала ошибку и не приняла постриг, раз нет призвания к служению Богу. Я не одобряю стезю, которую ты выбрала, но это твоя жизнь и твое решение. А замужество дело хорошее, если любишь — выходи. Венчайся, и Господь благословит сей брак. А я молиться за тебя буду. Ступай с Богом.

С легким сердцем Ася вернулась в труппу, и на масленичной неделе, ровно через год после судьбоносного циркового представления влюбленные обвенчались.

Ася считала себя счастливицей, ведь у нее самый лучший муж — красивый, заботливый, нежный. Осуществилось ее желание блистать на публике. Она пела, и ей рукоплескали. Однако именно в те моменты, когда мы не ждем подвоха от судьбы, она преподносит нам свои сюрпризы.

Глава 5 Взлет Чайки

Прошло без малого три года. С окончанием очередного курортного сезона труппа, в погоне за аншлагами, перебралась из теплой Ялты в Нижний, поближе к ярмаркам.

В тот ненастный октябрьский вечер шатер был полон зрителей, и директор довольно потирал руки. Ася гримировалась к вечернему выступлению. Обычно ей помогал муж, но в этот вечер он куда-то пропал. До выхода оставалось совсем немного времени, и Ася беспокоилась. Наконец Станислав появился в гримёрке, отмахнувшись от вопросов, быстро переоделся. Ася обратила внимание, что он бледен и напряжен, не дождалась улыбки, привычных напутственных слов. В конце номера, когда Станислав помог ей сойти с трапеции, она заметила, как дрожит его рука. И — небывалое дело — муж то ли забыл, то ли не успел убрать прикрепленную к поясу длинную вуаль, и Ася запуталась в ней, делая сальто. Переодеваясь в униформу для финального парад-алле, она с беспокойством ждала возвращения Станислава, гадала, что последует за смазанным концом номера: упреки или извинения. Закончилось представление, приближалась ночь, а мужа все не было, тревога Аси росла. Дело в том, что Бартошевский оказался азартным игроком, не раз, проигравшись в пух и прах, давал зарок больше не садиться за игральный стол, но иногда срывался. Уж не сорвался ли вновь? Это сулило большие неприятности.

Ася решила отправиться в гостиницу одна, в надежде, что муж уже там, но у выхода ее остановил владелец цирка. За ним тенью следовал белый как полотно кассир.

— Так, никому не покидать цирк до прибытия полиции! Всем собраться на манеже.

— Что случилось? — перешептывались артисты. — Никак кассу обчистили?

Худшие опасения подтвердились. После представления кассир обнаружил, что вся выручка за последние дни, хранившаяся в железном сундуке, исчезла, причем следов взлома полиция не нашла, сундук был открыт ключом. Первоначально подозрение пало на кассира, несмотря на его заверения в невиновности, но следом обнаружилось, что среди собравшихся на манеже артистов и служителей цирка отсутствует фокусник, и никто его не видел по завершении представления. Перед выходом на манеж он разговаривал с кассиром и мог незаметно вытащить ключ от сундука из нагрудного кармана, к тому же в труппе знали о страсти Бартошевского к игре в рулетку, поэтому он и стал основным подозреваемым в грабеже.

Ася боялась поверить, что это муж обокрал кассу. Всю ночь она не сомкнула глаз, в тревоге ходила по гостиничному номеру из угла в угол и ждала, что он придет, и все подозрения окажутся недоразумением. Осенний ветер бездомным щенком скулил в трубе нетопленного камина, швырял в стекло струи дождя. Может, Станислав кутит где-то в кабаке с поклонниками? Такое изредка случалось. А может быть, сидит в номере приятеля, коверного Феофана? И такое случалось. Ася накинула на плечи платок и вышла в коридор гостиницы. За дверью обнаружила полицейского. Он запретил ей покидать номер.

Утром Асю увезли в отделение на допрос. Двое суток она провела в кутузке, было время подумать о своей жизни. Растаяли девичьи мечты о «вечной любви» и семейном счастье. На смену недоумению, ожиданию, что Станислав скоро объявится и развеет подозрения, пришла полынная горечь предательства. Он променял ее, их общее будущее, успех, доставшийся тяжким трудом, каждодневным риском на пачку денег. Всего-то. Его слова, клятвы, обещания оказались пустышкой. Некстати вспоминались самые счастливые дни, самые нежные слова, самые радужные надежды. Больно. Как больно! Ася кусала губы, чтобы не разрыдаться.

На третий день обвинения в соучастии с нее сняли и отпустили. Гостиничный номер, в котором они жили, носил явные следы обыска, но самым неприятным было то, что хозяин номеров отказал ей в проживании, а владелец цирка, не заплатив жалования, выгнал из труппы. Все негодование обокраденных, обманутых коллег обрушилось на ее плечи, никто не верил в ее непричастность. В один день Ася оказалась на улице без работы, без жилья, без денег, без друзей.

Она бесцельно брела вдоль улиц, подгоняемая пронизывающим ветром, оглушенная свалившимся на нее несчастьем. Давно ли стояли солнечные дни бабьего лета? Кроны деревьев сияли золотом, словно купола соборов, а под ногами расстилался мягко шуршащий ковер из опавших листьев. Как быстро промелькнули эти благословенные дни! Холодный ветер треплет голые ветви деревьев, разносит горький дымок от сжигаемых куч прелых листьев — все, что осталось от былой роскоши ранней осени. Минувшей ночью резко похолодало, к утру полетели первые снежинки, а к обеду разыгралась настоящая метель. Снег падал на черную, как антрацит, мостовую густо, хлопьями. В снежной круговерти бесшумно, словно миражи, возникали и исчезали экипажи, прохожие, спрятав лица в шарфы или поднятые воротники, скользили мимо Аси, и ей казалось, что она осталась одна живая, настоящая в этом призрачном мире.

Она совсем продрогла, увидев церковь, решила зайти погреться. На паперти двое нищих: старик в ветхом зипуне и девочка-подросток протянули к Асе озябшие руки. Положить в детскую ладошку ей было нечего, хоть и выглядела барыней: драповое пальто, бархатная муфта, шляпка с пером. Впору самой вставать на паперти с протянутой рукой, только кто же ей подаст в такой-то одежде?

В церкви было тихо, немноголюдно — обедня уже закончилась. Ася молилась пред иконами и размышляла, что может свалившееся на нее несчастье это наказание за отступничество, за то, что покинула монастырь, погрязла в мирских грехах? Но ведь Бог не зря дал ей красивый голос, талант, не для того, чтобы скрыть их в монастырских стенах. Она должна стать настоящей певицей, петь для людей. Это ее дорога. И она будет петь, что бы вокруг не происходило, Господь ей в этом поможет! Откуда пришла такая уверенность, Ася не знала, но в голове созрел четкий план действий. Выйдя из храма, она прямиком направилась на Студеную улицу, в лучший в городе ресторан Наумова, куда ее однажды водил муж.

Она заняла столик возле окна, откуда был виден весь зал. Осмотрелась: белые накрахмаленные скатерти, позолоченная люстра с подвесками, чахлые пальмы в кадках по углам, немногочисленная чистая публика — ресторан выглядел весьма прилично. В простенке меж бархатных портьер установлено лакированное пианино с канделябрами, сидя за ним щеголеватый тапер наигрывает модные романсы. У дальней стены дубовая стойка буфета с горкой пирожных в стеклянной вазе и глянцево-румяными фруктами в плетеных корзинках. За спиной буфетчика шпалера бутылок с яркими этикетками. Рядом с буфетом конторка кассы, в которой восседает солидный господин. Пряди напомаженных волос, зачесанных от уха, едва прикрывают предательски поблескивающую лысину. С ним-то и надо Асе поговорить, вот только как к нему подойти? Просто спросить, не нужна ли в ресторане певица? Станет ли он слушать незнакомую барышню, пришедшую с улицы? А ведь от его ответа сейчас зависит ее судьба, если этот важный господин скажет «нет», шанс будет потерян, уговорить его уже не удастся. Ася понимала, что рисковать нельзя, поэтому не спешила, обдумывая план действий.

Возле столика возник половой в черном сюртуке и длинном, в пол, накрахмаленном белом фартуке:

— Чего изволите-с?

Ася посмотрела меню и поняла, что денег хватит только на стакан чая, его она и заказала. Говорила небрежно, словно могла себе позволить все меню, но что-то не хочется. В глубине души боялась, что ее прогонят, однако, вежливый половой принес не только хорошо заваренный ароматный чай в прозрачном бокале, но к нему выставил на стол блюдце с тонкими ломтиками лимона, вазочки с вишневым джемом и кусками сахара и тарелку с парой печенек. Вот почему чай здесь такой дорогой! Несмотря на сосущее чувство голода, Ася не торопилась, сидела над тарелкой с печеньем, неспешно пила чай по глоточку, тянула время, дожидаясь, пока зал заполнится публикой.

Выждав момент, когда тапер после очередного перерыва направится к инструменту, она подошла к нему, положила на клавиши последний гривенник и сказала:

— Я хотела бы спеть «Чайку», подыграйте мне, пожалуйста.

— А вы, сударыня, умеете петь?

— Умею. Я певица, — как можно уверенней ответила Ася.

Тапер пожал плечами, забрал гривенник и сел за инструмент. После вступительных аккордов Ася запела, и ее сильный, бархатистый голос полетел вольно, как та самая чайка. Все головы в зале повернулись в ее сторону. Стихли разговоры. Люди, покидающие ресторан, остановились в дверях, вернулись за свои столики. Она допела, публика разразилась аплодисментами. Раздались выкрики: «Браво! Бис!». Ася спела еще один романс — «В лунном сиянии» — и снова успех. Раскланявшись, она вернулась за свой столик. Через пару минут возле нее возник тот самый напомаженный господин, к которому она не осмелилась подойти.

— Вы позволите, сударыня? — и, не дожидаясь ответа, уселся за ее столик.

— Я хозяин этого заведения. Мне понравилось ваше пение, и, если вы не связаны иными обязательствами, предлагаю вам контракт, для начала на три месяца. Вы каждый вечер будете петь в моем ресторане, развлекать публику, а я обязуюсь исправно платить денежки. Плюс бесплатный обед.

— И ужин, — добавила Ася.

— И ужин, помявшись, повторил господин.

— Сколько вы платите в день таперу?

Ресторатор назвал скромную сумму, Ася уверенно запросила вдвое больше. Поторговавшись, сошлись на полуторной цене.

Весь вечер она пела перед полным залом — все столики были заняты. Половые без устали бегали с подносами. Довольный ресторатор потирал руки, подсчитывая прибыль.

Поздним вечером Ася покинула заведение сытая и с деньгами в кармане. Она сняла себе номер в ближайшей гостинице и впервые за последние дни уснула спокойно. Ее больше не мучили страхи, появилась уверенность, что не пропадет она без своего беглого мужа.

Минули три месяца, за ними еще три. Ася продолжала каждый вечер развлекать пением посетителей ресторана, и каждый вечер зал был полон. Люди приходили семьями, чтобы послушать романсы и народные песни в исполнении никому доселе неизвестной певицы. Она взяла себе псевдоним Чайка. Личность Чайки была окутана тайной, публика гадала, откуда взялась эта дива. Цирк уехал из Нижнего, и никто, кроме хозяина заведения не знал ее настоящего имени.

Однажды в перерыве между выступлениями тапер Шишунов шепнул ей:

— Гляди-ко, вон тот столик, у пальмы… Знаешь, кто эти господа? Сам Собинов пожаловал тебя послушать!

У Аси сердце ухнуло вниз. Кто такой Собинов она, конечно, знала, доводилось и граммофонные пластинки с его голосом слушать, видела афиши концерта в Дворянском собрании и мечтала попасть хоть на галерку, чтобы вживую послушать великого тенора, но билетов было не достать. А увидеть великого певца вот так, запросто, за столиком в ресторане и не ожидала.

— Да полно вам, просто пообедать люди зашли. Тоже, поди, едят, как и мы. Я тут причем? — неуверенно ответила Ася.

— Давай-ка исполним «Акацию» для такого гостя, — предложил Шишунов, и его пальцы побежали по клавишам.

Ася запела модный романс «Белой акации гроздья душистые». Она любила этот романс и пела особенно искренне, душевно, каждый раз вспоминая майскую Ялту, первые признания в вечной любви, свои мечты. И оттого, что все то чистое оказалось поруганным, в ее голосе дрожали слёзы. Зал замер. Слышно было, как кто-то уронил вилку. Допела. Посетители ресторана не жалели аплодисментов, кричали: «Браво!», «Ча́йку давай!». Ася спела и свою коронную «Чайку», а следом романс Юрьева «Молчи, ямщик», имевший особое воздействие на слушателей. Раскланиваясь, она увидела, что сам Собинов и его товарищи аплодируют стоя. Тапер встал, тоже поклонился публике и, отирая пот с лица, направился в подсобку, служившую им гримуборной и комнатой отдыха. Ася не замечала усталости, хотела петь и петь, но вынуждена была отправиться следом. Не успела присесть, как в дверь постучали. На пороге стоял взволнованный Собинов.

— Извините меня за вторжение, я пришел выразить вам, уважаемая Чайка, свое восхищение. Заставить молчать и слушать ресторанную публику может только большой талант. Вы талантище!

Ася ощущала себя как во сне, словно не с ней это происходит. Будто крылья за спиной выросли. Она и гостя видела как сквозь туман.

На следующий день ей в гостиничный номер доставили целую корзину чайных роз от Собинова, а следом пришел и сам Леонид Витальевич. В этот визит она рассмотрела его хорошо. Красавец! Холеный до невозможности, а в общении простой и открытый. Скоро в разговоре Ася забыла о смущении. Собинов предложил ей принять участие в благотворительном концерте в оперном театре наравне с лучшими певцами России. Ася растерялась:

— Я? Я же простая крестьянка, и в нотах-то слабо разбираюсь, все с голоса разучиваю… В консерваториях не обучена. Я же просто пою, по-народному. Куда ж мне с вами…

— Вот и пойте, как поете, сердцем. Техничных-то певцов у нас хватает, а таких, как вы, из народа, из самой его серёдочки, и не найти больше. Пора вам из ресторана да на большую сцену. А я помогу. Все-таки мы с вами земляки. Я ж тоже ярославский. По одним улицам в юности ходили, одним воздухом дышали.

И Ася решилась, дала согласие.

Ночь накануне выступления она не спала и уж жалела о своем согласии. Ну куда ей, бывшей слободской девчонке, на театральную сцену? Как говорила бабушка Матрена, «со свиным-то рылом, да в калашный ряд». Но все же к назначенному времени Ася уложила косу короной вкруг головы, надела свой лучший наряд и пришла, не чуя под собой ног, в оперный театр. Боялась, что вахтер ее не пустит, не знала, как ответить на вопрос: «Вы, дамочка, кто такая будете?», однако, услышав фамилию Собинова, вахтер пропустил и показал, куда ей идти.

Открыл концерт Собинов и зал взорвался от аплодисментов, как только он вышел на сцену. Впервые Ася слушала его пение вживую, не на пластинке, и оно подействовало на нее так сильно, что она забыла о своих страхах. Потом выступал дуэт певцов, и наконец, Ася услышала: «А сейчас для вас поет Анастасия Бартошевская!». Ее начала бить нервная дрожь. Леонид Витальевич слегка подтолкнул в спину. Она на ватных ногах вышла на большую сцену. Свет рампы ослепил, а дальше — черная пропасть, в которой угадывалось, жило, дышало что-то огромное, многоголовое. Аккомпаниатор пробежался по клавишам рояля, Ася запела, и тут же страх уполз. Ася стала различать лица сидящих в зале, видела, как внимательно ее слушают, и она готова была петь и петь.

Успех был грандиозный! Истинные ценители вокала аплодировали стоя.

За кулисами артисты поздравляли с дебютом, а Леонид Витальевич вручил букет нежных роз. После концерта последовал банкет, а затем слегка пьяненький Собинов вызвался отвезти Чайку на своем моторе до гостиницы. Час был поздний, а выпитое шампанское кружило головы, и он остался в ее номере до утра. Ася уже не была наивной, понимала, что в жизни дамского любимца Собинова, это всего лишь эпизод, один из многих. Она, как и многие женщины, не устояла перед его обаянием, но сознавала, что самое ценное, на что может рассчитывать, это дружба с великим певцом. Ею Ася дорожила безмерно.

Наутро завтракали вместе в ресторане гостиницы. Просматривая свежие газеты, Леонид Витальевич прочитал отзыв о вчерашнем концерте. Рецензент написал, что среди великих певцов каким-то образом затесалась кафешантанная певичка Бартошевская. Собинов рассердился: «Этот писака за кого меня принимает? Придется объяснить, что я, Собинов, тоже кое-что в пении понимаю!», и сразу после завтрака он поехал в редакцию разбираться с незадачливым журналистом. На следующий день в свежем номере этой газеты была новая статья с извинениями в адрес певицы и признанием ее успеха. Этот поступок великого певца сразу поставил молодую певицу в один ряд с признанными артистами, сделал ее известной.

Жизнь Аси круто изменилась. Собинов предложил ей совместный гастрольный тур по России. Города, театры, лучшие гостиницы замелькали, как в калейдоскопе. Проснувшись поутру в гостиничном номере, Ася не сразу вспоминала, в каком городе сегодня находится. Пришла известность, значительные гонорары. Вчерашняя крестьянка не знала, что делать с такими деньгами. Ее туалеты заблистали жемчугами, в ушах, на пальцах сияли бриллианты. Поклонники караулили после концертов возле служебного выхода. Номера в гостинице были похожи на цветущие оранжереи. Асе казалось, что она спит и никак не может, да и не хочет выбраться из этого ошеломительного сна.

Глава 6. Слава и любовь

Сентябрь. Еще вполне по-летнему жаркий ялтинский полдень. Легкий бриз едва колышет штору в распахнутых окнах гостиничного номера, наполняя его запахами моря, нагретых солнцем трав. На чайном столике остатки ресторанного завтрака. С улицы доносится шум проезжающих экипажей, голоса, чей-то смех. День в разгаре, а у Аси он только начался. Она неспешно расчесывает густые темно-русые волосы, сидя перед зеркалом. Видели бы ее сейчас родные! Им приходится вставать затемно, тяжко трудиться от зари до зари, а она привыкла ложиться спать за полночь, вставать к обеду. Только родные далеко, да и вспоминают ли ее? Уж несколько лет, как не бывала она в Яковлевской слободе.

Много ли общего между той босоногой слободской девчонкой в затрапезном платьишке и этой дивой в атласном пеньюаре? Та Аська мечтала хоть одним глазком увидеть теплые края, куда улетали на зиму журавли. И ведь сбылось: Ялта, море, пальмы, да вот напасть — этим ее уже не удивить. Меняются города, но каждый день похож на другой: концерты, праздная публика, ресторанная еда, мелькание гостиничных номеров. Все временное и в то же время порядком надоевшее, утратившее прелесть новизны. Чего она хочет? Сама не знает…

Посыльный принес записку Собинова, а в ней пригласительный билет на домашний концерт на царскую дачу в Ливадии, на обороте приписка: «Мы приглашены петь перед семьей императора. Заеду за тобой к четырем часам пополудни, будь готова». У Аси перехватило дыхание, закружилась голова. Петь перед императором! Могла ли она такое вообразить, бывшая девочка-сиротка из церковного хора?

Около четырех часов дня перед гостиницей остановился щегольской экипаж. Собинов в легком белом костюме взбежал по ступеням крыльца и через минуту вошел в номер. Увидев Асю в ее лучшем концертном наряде — парчовом с золотым шитьем сарафане и расшитом жемчугами кокошнике, присвистнул:

— Да разве ж можно ехать в Ливадию по жаре в таком виде? Ты ж вспотеешь хуже лошади!

— Так ведь перед царской семьей буду петь, — растерянно оправдывалась Ася.

— Вот именно, а наш император, равно как и императрица, предпочитают разумную простоту и комфорт. Помпезность у них не в чести. Сама увидишь.

Леонид распахнул дверцы шифоньера и извлек летнее платье из белой кисеи, лиф которого украшала гирлянда из мелких шелковых розочек.

— Надень это, в самый раз будет. А волосы заплети в косу. У тебя десять минут. Жду в пролетке.

Ася быстро переоделась, косу уложила короной вкруг головы. Суета на время затмила волнение, ехали, словно на обычную прогулку, перекидываясь легкой дружеской болтовней, любуясь видами южного Крыма, морскими пейзажами. Но стоило Асе ступить на территорию царской дачи, как волнение с новой силой обрушилось на нее, и она уже плохо понимала, что говорит ей спутник. Впрочем, он тоже примолк, сосредоточился, волнение Аси передалось и ему.

На лужайке перед дворцом расположилась группа фрейлин в светлых батистовых платьях. Вокруг бегали дети, шумные и непоседливые, как все дети в их возрасте. Рядом на теннисной площадке молодежь играла в теннис, оттуда раздавались крики, звуки ударов по мячу, смех зрителей. С лужайки открывался завораживающий вид на спокойное бескрайнее море, сияющее в солнечных лучах, на обсаженную стройными темными кипарисами аллею, ведущую к пляжу, яркие шатры купален на берегу. Большой полосатый тент был раскинут здесь же, на лужайке, он защищал от солнца стол, уставленный вазами с фруктами, кувшинами с крюшоном. Из серебряных ведерок со льдом торчали горлышки бутылок игристых вин. Атмосфера всеобщей расслабленности, беззаботности подействовала и на приехавших артистов. Ася представила, как нелепо выглядела бы она сейчас в своем концертном платье, и шепнула «Спасибо!» своему покровителю и другу. Он понял, улыбнулся одобряюще.

Музыкальный вечер удался. Ася пела много, охотно, волнение, как обычно, оставило ее, стоило только начать петь. Во время небольшого перерыва она спросила у друга, когда же прибудут император с императрицей.

— Так вот же они. Разве ты их не узнала? — удивленно ответил он, указав взглядом на невысокого подтянутого офицера с аккуратной бородкой и роскошными усами и одну из дам, одетую в батистовое летнее платье и широкополую шляпку. У женщины было красивое лицо с правильными чертами и печальным взором. Обычные люди. Ася была поражена, так мало походили Николай Александрович и Александра Федоровна на парадные портреты, висящие в присутственных местах.

— Знаешь что, Асенька, спой-ка ты им свои простые народные песни, император любит все настоящее, — подсказал Собинов.

И она спела и про горемыку-мужика, попавшего в Сибирь, и про московского ямщика, про горюшко горькое осиротевших детей. Пела те самые песни, что слышала в детстве, в родной слободе. Смолкли веселый смех и беззаботные разговоры. Теннисная площадка опустела, офицеры собрались вокруг лужайки. Император слушал, опустив голову, на его глазах выступили слезы.

Чтобы разрядить обстановку, Ася запела девичий заигрыш, звучавший на крестьянских посиделках. Слушатели оживились, заулыбались. Раскланиваясь, певица встретилась глазами с молодым поручиком, облокотившимся на изящную деревянную балюстраду беседки. Ладный черноглазый красавец с орлиным профилем, в белом летнем кителе с золочеными эполетами. Тонкие полоски темных усов, внимательный взгляд… Ася понимала, что не могла ранее встречать этого мужчину, ведь она не была вхожа в светское общество, но у нее возникло ощущение, что между ними есть какая-то связь. Да и он смотрел на молодую женщину слегка удивленно, словно вспоминая забытые черты.

После концерта растроганный ее пением Николай Александрович поблагодарил певицу, сняв с пальца, подарил перстень и сказал на прощание:

— Какая же вы Чайка? Вы соловушка. Мне сказали, что вы нигде не учились пению. Вот и хорошо, и не учитесь, вам это не надо. Так и пойте, сердцем своим, душою.

Остаток вечера, до глубокой ночи Ася взволнованно ходила по гостиничному номеру, не в силах успокоиться после пережитых впечатлений. Сон сморил лишь под утро, да и то оказался беспокойным. Ей снился тот самый взгляд, золоченые эполеты. Тонкие усы щекотали ее губы. Сон был таким жарким, до неприличия, что она проснулась вся в поту.

Через неделю певица вновь получила приглашение на музыкальный вечер в Ливадию. Волновалась еще сильнее, чем в первый раз, но причина на этот раз была другой: она и хотела, и боялась встретить того самого поручика. А еще больше боялась не встретить его никогда.

Ветреный день напомнил о приближающейся осени, из-за испортившейся погоды концерт перенесли во дворец. Ася увидела заинтересовавшего ее офицера сразу, едва войдя в гостиную. Поручик улыбнулся ей, как знакомой, и она улыбнулась в ответ. Весь вечер Ася пела, то и дело встречаясь с ним взглядом. Похоже, он догадывался, что в этот раз она поет для него. Румянец заливал ее щеки при воспоминании об утреннем сне.

После концерта поручик вызвался проводить певицу до ландо и, прощаясь, поцеловал ее руку. Ничего необычного, ей часто мужчины целовали руки, но этот поцелуй стал для Аси особенным. Совсем близко увидела она коротко остриженные волосы, два завитка на макушке — признак удачливости, почувствовала аромат его туалетной воды. И вдруг услышала внутри себя голос: «Это он, твой суженый». Слова прозвучали неожиданно, но так явно и уверенно, что она, еще не зная его имени, уже ни минуты не сомневалась, что этот мужчина станет самым важным в ее судьбе.

На следующий день посыльный принес в номер певицы две корзины: одну с крымскими розами, и вторую, наполненную разноцветными виноградными кистями — темно-синими, розовыми, прозрачно янтарными. Ася подбежала к окну. Она не ошиблась — тот самый офицер садился в пролетку. Заметив ее в окне, улыбнулся и четким движением приложил руку к фуражке, отдавая честь. Среди роз Ася нашла визитку: «Поручик Кирасирского Её Величества лейб-гвардии полка Бекасов Виктор Николаевич».

Их роман развивался быстро, бурно. Две страстные отчаянные натуры не скрывались от чужих глаз. Совместные прогулки, поездки в горы, ужины с шампанским на берегу моря. Их счастливые дни не омрачало даже то, что Анастасия Бартошевская по-прежнему была официально замужем за своим беглым мужем. Она просто о нем не вспоминала, эта деталь биографии вдруг стала такой несущественной для нее, словно Станислава и не было вовсе.

Теплые дни бархатной ялтинской осени пролетели быстро. Императорская семья со всеми придворными вернулась в Северную столицу, а вместе с ними отбыл и офицерский полк. Ася с печалью в сердце отправилась в очередной гастрольный тур.

После того как певица была признана и обласкана самим императором, ее слава и гонорары взлетели до небес. Теперь Ася могла выбирать, где и на каких условиях петь. У нее появились импресарио Самуил Яковлевич Штерн и целый штат прислуги, просторная квартира на Пречистенке, собственный экипаж. Больше не было нужды петь за обеды и ужины, и она расторгла все ресторанные контракты, а вместе с ними исчезла певица Чайка. Анастасия Бартошевская пела только в лучших концертных залах. Газеты наперебой печатали рецензии на ее концерты, смаковали подробности необычной, наполовину придуманной импресарио биографии. Только что появившиеся студии звукозаписи выпускали граммофонные пластинки с ее песнями. Бартошевскую даже пригласили сниматься в новомодном развлечении — кино! Это стало увлекательным приключением. Ася снялась в двух-трех сентиментальных лентах в качестве артистки. Но съемки отнимали много времени, мешая гастролям, а немые фильмы не раскрывали ее главный козырь — голос, так что больше Бартошевская согласия на участие в съемках не давала.

Асю этот золотой дождь не столько радовал, сколько пугал, она не знала, что с таким богатством делать. Бережливость и практичность выросшей в бедности женщины мешали сорить деньгами, а сберечь их, применить с пользой и просто контролировать свои доходы она не умела. Певица очень устала от этих забот, от ежедневных концертов, бесконечных переездов, толп поклонников у служебного выхода из театра, норовящих оторвать в качестве сувениров пуговицы, куски кружева с ее платья.

После очередного концерта разгоряченная публика, караулившая возле служебного выхода, чуть не смяла Асю, тяжелый букет угодил в лицо. Толпа кричала, свистела, под ноги летели цветы. С помощью пары юнкеров едва живая от испуга дива добралась до своего экипажа. С тех пор на выходе ее сопровождала охрана. Набрав в легкие воздух, как перед прыжком в воду, в окружении солдат, не глядя по сторонам, Ася быстро пробегала расстояние между служебным выходом и экипажем с поднятым верхом, и выдыхала только тогда, когда экипаж трогался с места.

Однажды, кажется, это было на гастролях в Уфе… или в Казани, ей показалось, что среди поклонников мелькнуло знакомое лицо. Станислав? Возможно ли? Или померещилось? Или просто кто-то похожий? Но останавливаться было опасно. Ася вскочила в экипаж, захлопнула дверцу. Ночью в поезде, мчавшем ее в Екатеринбург, никак не могла уснуть, мучилась сомнением, он это был или нет.

Осточертела ей эта слава! Окруженная поклонниками, завистниками, настырными журналистами, Ася чувствовала себя как никогда одинокой. Были, конечно, и друзья: Собинов, Шаляпин, Станиславский, они заботливо относились к такому же самородку из народа, каковыми являлись сами, но у великих певцов были свои гастроли, теплые встречи случались нечасто. Асе хотелось в Петербург к Виктору, казалось, он один по-настоящему ей близок, и только с ним она может быть счастлива. Однако гастрольный график был жестким, а импресарио неумолимым, поскольку билеты раскупались задолго до концертов. Ася стала жертвой своего успеха, заложницей собственной славы. Мир искусства, богемы оказался вовсе не таким сладостным, каким рисовался в мечтах.

Она заболела. Ею овладела апатия, сил не было встать с кровати, пропал аппетит. Приглашенный доктор, осмотрев больную, сказал:

— Пока не вижу ничего страшного, просто переутомление. Необходимы отдых, покой, смена обстановки. И временно никаких страстей, выступлений, суеты. Съездите-ка вы, голубушка, домой, к семье, к своим корням, побудьте какое-то время подальше от публики, поклонников, газетчиков.

И Ася вдруг осознала, как соскучилась по сестрам, по бабушке, по ощущению себя частью семьи. Остро захотелось пробежаться по лугу за околицей, поплыть на лодочке по Волге к высокому правому берегу с куполами церквей, с белыми беседками в зелени, услышать ярославский колокольный перезвон. Домой, в родную слободу, увидеть родные лица, солнечные блики на беленом боку печки, услышать ворчание бабушки и смех сестер — вот что ей необходимо!

Штерн вынужденно смирился. Концерты на ближайший месяц отменили.

Глава 7. Новая затея

Тихо таял апрельский день. Лошадка неспешно чавкала копытами по непросохшей дороге. От речки Урочи тянуло сыростью. Жаровня в ногах Аси остыла, и она зябко куталась в шерстяной плед. Наконец дорога, вынырнув из леса, поднялась на пригорок и влилась в главную улицу Яковлевской слободы. Ася с жадностью вглядывалась в знакомые строения.

— Стой, приехали, — она коснулась рукой в шелковой перчатке спины кучера.

Экипаж остановился перед родительским домом. Сколько она здесь не бывала? Лет семь или больше… Последний раз приезжала за благословением на брак с Бартошевским. Батюшки, неужто десять лет минуло? За эти годы родительский дом словно съежился, потемнели стены, потрескались наличники, покосились ставни. Не только люди стареют, дома время тоже не щадит.

Возле дома на завалинке, освещенная последними лучами заходящего солнца, сидит старушка. Неужели бабушка? Совсем немощная стала. Ася отпустила возницу с экипажем в город, на постоялый двор, сама подошла к Матрене и присела рядом.

— Здравствуй, бабушка, вот я и приехала.

— Кто здеся? — Матрена повернулась к ней вполоборота, и Ася с болью в сердце поняла, что та ее не видит.

— Это я, бабушка, Ася, внучка твоя. А ты что, совсем не видишь?

— Почему не вижу? Немного вижу. Вон там солнышко садится, — махнула она рукой в сторону заката, — а вон там амбар… или сарай, я забыла… А ты котора внучка? Не Варька? — Матрена цепкой, высохшей, как куриная лапка, рукой ощупала руку, плечо, голову Аси.

— Нет, бабушка, не Варя. Помнишь, у тебя кроме Вари еще есть внучки Вера и Ася?

— Так Верка в монастырь ушла, а Аська, пропащая душа, вовсе уехала. Бросили меня, старуху.

— Ну-ну, пожалься людям, пожалься. Бросили ее… В дом пойдем, вечерять пора.

Ася оглянулась. На пороге дома стояла Варя. У Аси на мгновение закружилась голова — так похожа стала за эти годы старшая сестра на покойную матушку. Словно Мария с того света вернулась.

— А вам, барыня, кого надобно? Ищите кого? — обратилась Варя к Асе и тут же схватилась за сердце:

— Ох, сестренка, ты ли? Да какая же ты стала! Барыня барыней, где ж признать-то?

Ночью Асе не спалось. Привыкла она к мягким перинам, уюту будуара, а тут пришлось лечь на лавке. Раньше это не мешало ей спать крепко, не мешали разговоры родителей, стук ухвата, а теперь каждый шорох гнал сон прочь. И теснота родительского дома раньше воспринималась как норма, все в слободе так-то жили, а нынче она знала, что жить можно гораздо комфортнее. Вдруг Асе пришла в голову мысль, что у нее достаточно денег, чтобы круто поменять быт своей семьи. Чем спускать гонорары на наряды и рестораны, лучше построить дом для сестры, племянников, бабушки. Да не просто новую избу поставить, а выстроить каменный дом, как в городе, такой, чтобы и столовая, и спальня, и детская, чтобы и для нее, Аси, светелка была, и для бабушки теплый закуток нашелся. Мало ли, как жизнь сложится? Свой угол никогда не помешает.

Загоревшись этой идеей, Ася не могла молчать, выложила за завтраком семье. Варя только рассмеялась да рукой махнула:

— Скажешь тоже, каменные палаты в нашей-то слободе. Да зачем это? Изба у нас теплая, крыша не течет. Живем же.

Бабушка вообще не поняла, о чем разговор, сосредоточенно жевала картошку беззубыми деснами и смотрела лишь в свою миску. Похоже, она и слышать стала плохо.

Племянники норовили скорей вырваться из-за стола на волю. Они и не слушали, о чем там взрослые толкуют.

Лишь Захар понял и поддержал свояченицу, засомневался только, где же столько денег взять.

— Да моих гонораров хватит, — уверила его Ася. — Куда же их девать, как не на постройку своего дома? Лучше и не придумать, как ими распорядиться. Деньги как раз не проблема. Рабочих где найти честных да умелых? Да инженера грамотного, чтобы дом правильно поставить, чтобы и внуки в нем жили и забот не знали.

Захар задумался, запустив пятерню в шевелюру, и Ася впервые заметила проседь в русых волосах.

— С инженером сразу-то не соображу, помозговать надо, в городе поспрашивать. А рабочая бригада есть на примете. Артель — дома ставит, крыши кроет, печи кладет. И хозяин артели круто рабочих в руках держит. Пока заказ не сделают, никаких пьянок, шалопайства — сразу выгоняет. Заработки у них хорошие — вот люди-то и держатся.

— А сведи-ка меня с ним, — заинтересовалась Ася.

— Сведу, че ж не свести?

— Да ты его и сама знаешь, — вмешалась в разговор Варя. — Это ж дружок твой, с коим в лапту играли, да по огородам лазили, Ляпин Маркел.