Бесплатный фрагмент - Артикль №3

Проза

Елена Викман

Дисания

Круглые красные щечки, как твердые зимние яблоки, желтое плюшевое тельце. Вышитые глазки, умильные уши. Двадцать лет назад Рю подарил его любитель итальянской поп-музыки, с которым она не хотела встречаться. Она так и не удосужилась посмотреть ни одной серии про покемонов… И ни одного выпуска Сан-Ремо.

В пять лет она еще не выговорилась и смешно искажала свое имя.

— Как тебя зовут, такую кудрявую?

— Марюся…

С тех пор и повелась домашняя кличка Рю.

Она любила сложные слова и специально выкапывала их в сети.

Не всякие там ассонансы, это слишком просто, пройденный этап, а действительно редкие, заковыристые. Петрикор годился, — запах земли после дождя. Урман — густой непроходимый, бессветный почти лес, подходил.

А еще были слова из детства, полустертые, словно раздавленные ластиком на тетрадной страничке в линейку.

— Легід — шептали они, — теплый вечерний ветер

— Летіпло — летняя водичка, не холодная, и не парное молоко — нечто среднее.

Рю вставала затемно, щелкала выключателем, не открывая глаз, она считала дурной приметой начинать день, не обозначив контуры предметов, не внеся в мир обыденность и безопасность.

Вчера подросток едва не утонул, ныряя на городском пляже за редким водяным покемоном.

Другого укусила гадюка, когда он двигал корягу, под которой она мирно отдыхала, — тоже покемона выуживал.

Третьего едва не переехал междугородний экспресс, белый, с зелеными номерами Палестинской автономии. Хорошо водитель успел вовремя затормозить

Рю порой увлекалась смартфонными играми, но категорически не умела отыскивать в сети пиратские копии. Поэтому за покемонами она не охотилась. Понятно, когда игра станет официально доступна, она убьет некоторое время на поиск этих милых созданий в близлежащих парках и постройках, но не слишком много, — чувство меры ей не изменяло.

Соседская девочка вчера вывихнула ногу, — бежала, следя только за подрагивающим бипером на экране, — и не заметила ступенек.

В Америке, говорят, кто-то в похожей ситуации свалился с моста.

Одинокая Рю больше всего боялась серьезной травмы или болезни, поэтому жила осторожно: не носилась, сломя голову, не хватала с уличных лотков непроверенные продукты, не пялилась в телефон, переходя дорогу, не откликалась на соблазнительные предложения случайных интернет-знакомых. Она не нудная была, просто продуманная очень. Таким бывает профессиональный текст, не претендующий на талантливое письмо, — аккуратным, и придраться не к чему, а то, что читать скучно, так скука понятие сугубо субъективное.

Первого покемона Рю поймала в садороде (так она окрестила небольшой участок у дома, несколько кустиков и пара фруктовых деревьев, нечто среднее между садом и огородом). Он сидел на ветке мушмулы (ее здесь называют шесек). Это был Пиджи, больше всего напоминающий драчливого воробья из старых советских мультиков, пузатенький, хохластый и в меру задиристый.

— Иди сюда, — Рю протянула руку к дереву на экране смартфона. Пиджи подумал, потоптался на ветке, почти настоящей, только излишне коричневой, и перешел на рисованое предплечье перса. Рю даже почудилось на мгновение, будто ее аккуратно царапнули крохотные коготки. Она машинально сорвала с дерева два оранжевых плода, покрытых нежным пушком, ещё чуть-чуть и шесек поспеет. Тогда она притащит из сараюшки лестницу, прислонит ее к морщинистому стволу и будет тянуться, до хруста в суставах, привставать на цыпочки, оглаживать пальцами нежную кожицу. И складывать, сперва в горячий от солнца полотняный передник, а после в раскаленное звонкое ведро. Вот это, если разобраться, и была она, — простая жизнь, без всякой augmented reality. Пиджи на экране требовательно пискнул и наклонил голову. Рю погладила его, успокаивая.

На следующий день в сумерках она совершенно случайно отыскала под старой корягой у границы арабских виноградников, там, где хрипло кричат ослы и еле слышно звенят провода, редкого бульбозавра, то ли животное, то ли растение с луковицей на спине. Бульбозавр был довольно ядовит, а питался, кажется, с помощью фотосинтеза. Рю брела домой по пыльной дороге, старой кольцевой, которая прежде проходила по границе между своими и чужими лоскутами земли, прижимаясь к забору. Тогда по ней ездил неповоротливый дозорный джип с мигалкой. Потом забор перенесли, появилась новая кольцевая, и там ревели, вздымая песок и щебёнку, тяжелые джипы, а здесь пыль нарастала, слоилась, изредка змеилась следами широких, четыре на четыре, автомобильных колес. Телефон булькал, потрескивал, пищал, в общем жил своей жизнью, посылая сигналы в недополненную реальность. Рю порой думала, что если однажды исчезнут, сметенные чудовищной силой, все люди, их самсунги и айфоны будут попискивать, разливаться трелями будильников, щелкать, принимая отправленные автоматами рассылки спама — пока в них не умрут, окончательно разрядившись, батареи.

Она продолжала заполнять тетради крупным неровным почерком, чувствуя, что выбивается, выпадает из шага времени. Ей нравились запах и фактура настоящей бумаги, и чистой, и покрытой типографскими знаками. Бумажные книги имели вес и аромат, а электронные казались обманкой, поманили яркой обложкой — а под ней не шорох страниц, а скольжение пальца по бесшумному экрану и мерцающие червячки букв. Кроме того постоянно тренькают облачка сообщений из приложений и игр. Вот и сейчас посреди детектива — «звяк».

В лесу Лахиш обнаружена необычно высокая концетрация покемонов.

Два игрока в Pokemon go пропали в районе Ятирского леса.

(наверняка заблудились в поисках чудовищ, дурачки)

В зоне отдыха под Хадерой туристы жаловались на странный шум, напоминающий рычание крупного зверя, и на неприятный гнилостный запах.

(знаю я эту зону отдыха: бывшее болото, белые стволы эвкалиптов, мерцающих томно в ночи, бесчисленные мангалы и костры. Должно быть, что-то привиделось отдыхающим после восьмого пива).

— На Мицпэ Люцифер ловец покемонов едва не свалился в пропасть во время погони за экансом.

Рю посмеялась над незадачливыми игроками и вернулась к детективу. В детективе был двадцать восьмой или двадцать седьмой год, и умными телефонами даже не пахло.

— Хотела бы я жить в то время? — лениво подумала она. — Да нет, скучно, опять же — между двух мировых войн, да диктатуры, да мировой экономический кризис.

Ночью прохладный ветерок распахнул настежь окно, и в него потянулась призрачная рука, обмотанная белым газовым шарфом. «Газовая дама идет за тобой», — зашипело из-под шкафа. Рю подскочила в холодном поту и даже, кажется, закричала. Газовая дама была наистрашнейшей страшилкой ее допионерского детства. Как-то раз, летним вечером, когда стрижи чертили в розовеющем небе, а вороны носились с хриплыми криками над сквером, суетливо кружа у своих неряшливых гнезд, Петька рассказал новую историю взамен надоевшей уже Пиковой дамы. Лузга от семечек щедро засыпала асфальт у скамейки, покрыла рябинками классы, аж до пятерки. Петька плюнул, красиво, почти достал до цифры семь, — нет, не достал, остановился на шестерке, оставил у нее на пузе пару смачных черных отметин.

— Газовую Даму звать не надо, — говорил Петька, — она появляется так вдруг, без предупреждения, как чума.

— Чума всего лишь острая инфекция, — заявил умненький Марик, — и ничего она без предупреждения не является, ее разносят тарбаганы, суслики такие, и блохи. Вдруг — это когда бандит на улице нож в спину воткнет или кирпич на голову свалится.

— Значит, как урка, — рассердился Петька, — не мешай рассказывать.

В общем, она появляется, вытягивается откуда-нибудь такая прозрачная рука, обмотанная газовым шарфом, и начинает им махать вслепую. Кого заденет, пометит, может когда-нибудь за ним вернуться. Кого плотно обмотает — тот непременно вскорости умрет от удушья, или повесят его, или от газа угорит — что-нибудь такое.

— Еще может быть дифтерит, — вставил Марик, — но он сейчас редко встречается.

— Не зовите смерть, — прошамкала проходящая мимо бабка, глянув на них белыми глазами, — чего доброго услышит.

Она уже прошаркала за гаражи — бабка незнакомая, и глаза у нее страшные, будто бельмами затянутые, но тем не менее зрячие. Потом их с Мариком одновременно выкрикнули с балконов, пора было идти за музыкалку, выносить мусор. Мусорная машина приезжала в половину восьмого, если не опаздывала. Они с Мариком шли между гаражей, кидались на меткость зелеными абрикосами, когда вдруг между двумя коробками, обитыми ржавеющими листами железа, потянулась рука в широком холщовом рукаве, на руке болтался завязанный мертвой петлей белый тонкий шарф. Рю завизжала и нырнула вниз, глотая пыль, поползла по-пластунски в сторону звона, возвещавшего приближение мусорки, к людям. У последнего гаража подскочила и понеслась бегом, волоча за собой ведро. А Марика зацепило всерьез, осалило бегущего, прогладило по обеим ногам, по животу…

— Чёрт-те во что играете, — проворчала злая соседка Клава, — грязные, как негритосы.

В ту же ночь Марика накрыло приступом астмы. Он в самом деле едва не задохнулся, потому что Мариэта Львовна, его бабушка, никак не могла припомнить, куда положила ингалятор. Нашелся он, когда скорая была уже в пути, в кармане фартука с ромашками, отдыхавшего на гвоздике в кухне, слева от раковины — Мариэта Львовна была совсем немного педанткой.

Еще долго Рю и Марик боялись гаражей и шли к мусорке в обход, огибая музыкалку по периметру. Потом Рю придумала начертить мелками посреди асфальта полосу безопасности, «заговоренную», и ходить только по ней, — ну, как в сказках: человек, чтобы спастись от чертей, рисовал круг и не выходил за его границы. Действительно помогало, внутри цветной полосы страшно не было. Потом и вовсе отпустило — полоса стала не нужна, и все вернулось на круги своя. А про Газовую Даму Петька больше не рассказывал, на всякий случай. Рю потом пришла к выводу, что это он их с Мариком разыграл, но признаться боялся. Так и успокоилось, до той ночи. Усики стрелок на часах подвинулись к половине пятого, Рю все еще не спала. Это была ее личная примета: если что-то привидится, совсем жуткое, не ложиться снова до пяти утра. В пять небо меняло свой цвет, зимой чуть-чуть, а летом — вполне ощутимо, начинали орать оглашенные петухи и муторно завывать ишаки, собаки заливались бодрым утренним лаем, ревел под окнами первый автобус в город, соседи копошились, собираясь на работу. Рю и сама выходила рано, в половину шестого, поэтому в тот день ей не удалось доспать. В автобусе она листала приложения — и вдруг вздрогнула. Маленький безобидный Пиджи снес яйцо. Яйцо лежало в соседском саду, в гнездышке под шелковицей, и было вызывающе голубым. Сковзь тонкую скорлупу просвечивали невесомые белые петли. В уведомлении значилось: «Пиджи снес яйцо Газовой Дамы. Дама выйдет через 72 часа.» 72 часа. Рю знала, что яйцами Пиджи питается змееподобный покемон Эканс. Оставалось найти Эканса и высадить его рядом с яйцом.

Первым делом он пребольно укусил ее за палец, ощерился треугольной головой, приподнял хвост, демонстрируя готовность к новому удару. Рю сделала вид, что совершенно не боится маленького Эканса, даже улыбнулась ему, подула на укушенное место и громко сказала:

— И ничуть не больно, ни капельки.

Змей только насмешливо покачал головой, но принял условия игры, свернулся в уголке экрана, умиротворенно закрыл глаза.

Целый вечер Рю провозилась на кухне, сооружая торт с зеленым шпинатным покрытием, разделяя упрямый бисквит ножом — вдоль — промазывая его жидким сладким кремом. Тетрадь для заметок валялась на столе, заслуженная, потертая, в едва заметных пятнышках от фруктов и шоколада. Когда Рю «вспоминалось», она подходила к ней, открывала, царапала что-то вроде: «Написать родителям Гидона, что он не отреагировал на первые два замечания (пытался достать из сумки телефон, шуршал, болтал, колол соседей остро заточенным карандашом, рисовал на вырванном из тетради листе таблицы для игры в «Города и страны»). Когда она сделала третье замечание, мальчик оглядел ее, сузив голубые глаза, дернул углом рта и процедил: «Заткнись, корова. Не доставай меня, если не хочешь, чтобы я прыгал, орал и кидался стульями. Я могу, ты меня знаешь.» Сформулировать нужно так: «Разговаривал с учителем без должного уважения, грубил.»

Яфит (в одной руке водяной пистолет, в другой — палка) гонялась по всей территории школы за Шмуликом. Шмулик наверняка сам виноват, сказал гадость, но внушение стоит сделать обоим. Опять же — краткие СМС родителям: «Вели себя неподобающим образом, не реагировали на замечания учителей».

Шестой класс — практически весь! — завалил недельный диктант. Заставить переписать. Телефон требовательно заорал в гостиной. Рю бросилась к нему. Звонили рекламщики (Не хотите ли купить улучшенный супер-фильтр для очистки воды? Я не знаю, в какой вы сотовой компании, но наша все равно круче). Отделавшись от ненужного разговора, она зашла в «Pokemon go». Эканс доедал яйцо. Голубоватая субстанция корчилась и угрожающе пищала на ультразвуке. Пиджи бестолково мельтешил перед носом у змеи, пытался клюнуть ее, трепетал слабыми крылышками. И все равно ей показалось, что голубоватое облачко ускользнуло, просочилось между ветвями, чтобы потом вернуться и отомстить. Но это, в любом случае, будет потом.

Через три дня в Лахишском лесу нашли охотника за покемонами с четкой странгуляционной бороздой на шее, полуживого. Он нес чушь про ночные пляски козлоногих сеиров и прозрачных лилит, про джиннов, возникающих в предрассветные часы. «Выходят из дыма, сами они дым, сгущаются, обретают черты пугающие, титанические» — (Он, вроде, так и сказал — «титанические») — «приближаются, окружают, сдавливают шею горячими гибкими пальцами». А главное: они появлялись около половины пятого утра, когда незадачливому путнику начинало казаться, что опасность миновала, ночные демоны отступили, и настал понятный день.

Она вошла в класс за две минуты до звонка, шлепнула об стол корзинкой для телефонов

— Кто не уверен в том, что способен удержать смарт в сумке и не тянуться за ним каждые пять минут, пусть лучше положит сюда.

Желающих не нашлось.

— Буду отбирать, — сказала Рю скучным голосом, — приготовились к уроку. Моше, если твой учебник опять почему-то в другом классе, сходи за ним сейчас. Яффа, если ты думаешь, что продолжишь читать эту книгу во время урока, ты сильно ошибаешься. Ицик, последний раз говорю, убери нарды под парту, а то сегодня же позвоню отцу.

Дети копошились, оговаривались, просились в туалет и «выплюнуть жвачку» еще минут пять после звонка. Потом, наконец, угомонились и начали тоскливую песню: «Объясняешь ты мало, а спрашиваешь много». Рю давно научилась подобные замечания пропускать мимо ушей. В языке ведь просто: объясняешь, пока не убедишься, что до всех дошло, а потом тренируешь, тренируешь, тренируешь, пока оскомину не набьет.

Они делали четвертое упражнение на настоящее длительное, которое в детстве Рю еще называлось present continuous, а потом как-то незаметно и прочно стало progressive, когда внезапно, тошнотворно и безнадежно завыла сирена. И сразу же затопало, загрохотало, загрюкало и заухало — выскочили из классов дети. Завхоз, спотыкаясь, понесся к убежищу с ключами в руках.

И снова:

— Ави, не беги. Гидон, не толкай маленьких. Авива, спрячь чипсы, потом откроешь. Шмулик, не фотографируй, ничего здесь интересного нет. Ярдена, сейчас как раз время лезть в сумку за зеркальцем и помадой.

— Сядьте, пожалуйста. — Сели, кому сказано. — Сядьте немедленно. (на разные голоса).

Через десять минут директор стоял посреди двора в позе пугала, широко разведя руки и кричал:

— Успокойтесь! Это ошибка. Я не знаю, кто ее включил!

Кто включил, так и не выяснили, тем более, что набаловали не на территории школы, а во всем поселении.

Ученики говорили, будто в темных углах, у распределительных щитков, где на днях поймали покемона видла, шастают горбатые карлики с огромными руками и жуткими пылающими глазами. В конце дня директор объявил, что игра в покемонов на территории школы запрещена (а кого поймают за этим, отстранят от занятий на три дня).

В автобусе Рю надела наушники и поставила плейлист Бернеса, песен сорок подряд. Это ее уводило в те времена, когда страх был только реальным, зримым, ощутимым, воняющим, воющим — и не мог возникать из условной реальности мобильных игр.

Еще двоих покалеченных ловцов покемонов нашли в районе кратера Рамон. Одного из них спасти не удалось. Выживший рассказывал, что из змеиного яйца вылупился красный каменный идол, могучий и ядовитый, что любое прикосновение его смерть и даже на расстоянии он опасен.

В этот вечер Рю отыскала забавное словечко: дисания — трудность при пробуждении, тяжело открыть глаза и перейти из мира снов в реальность.

— Это у нас у всех дисания, — думала Рю, повторяя словечко, пробуя его на вкус. Оно было неприятным, холодновато-серым с рыбным привкусом.

Дисания — трудности при переходе из дополненной реальности в обычную.

Страхи у всех разные, логичные и парадоксальные, большие и малые, по Юнгу, и по Фрейду, и по Лавкрафту.

Моше Барзи, например, проснулся в ночь со вторника на среду от настойчивого и громкого визга мобильника. Тот сообщал, что покемон снес яйцо банковского глиста. Глист должен был вылупиться через три часа, как раз к началу рабочего дня. Утром, ровно в девять, Моше прихлебывал черный кофе у себя в офисе, когда ему позвонил банковский служащий и нехорошим голосом сообщил об овердрафте и трех вернувшихся чеках. Моше пропотел и бросился проверять. Со счета волшебным образом исчезли двадцать семь тысяч шекелей. Когда несчастный господин Барзи и в самом деле проснулся, в холодном поту, счет был в порядке, но покемон действительно снес яйцо некого глиста.

Йоси Д. повезло еще меньше. Его покемон во сне разродился яйцом демона Нильской лихорадки. Наутро разнервничавшийся Йоси собрал сумку и проследовал в приемный покой иерусалимской больницы «Шарей Цедек».

— У меня начинается Нильская лихорадка, — твердо сказал он равнодушной регистраторше, — температура 37,3.

Тетушке Адине привиделось, что под ковриком у нее в прихожей — целая россыпь яиц блох и вшей, разносчиков страшных инфекций. Сначал она мела коврик. Потом орудовала пылесосом. Потом вынесла безнадежно испорченную вещь на помойку. Потом еще три часа кряду мыла всю квартиру с хлоркой. Потом чистила диваны. Потом снова мыла, на всякий случай. Потом отдирала бактерии от мебели. В половине двенадцатого пришлось вызывать психиатричку.

Рю ничего не снилось с той ночи, как привиделась Газовая дама. В смысле, ничего существенного. Все видения отражали повседневный опыт, почти не искажая его. Утро пахло кофе, рогаликами и сыром халуми, вечер — черным хлебом с солью, помидорами и твердыми кисловатыми яблоками, в выходные добавлялся аромат свежего зеленого чая, фруктового пирога и горького шоколада.

Как-то раз, вечером в четверг, телефон требовательно пискнул. Рекомендовал новейшее приложение «Чудовища».

Они уже здесь! Не пропустите! Не подпускайте их близко!

Рю решила почему-то загрузить приложение, на пару дней всего, посмотреть, что они так настойчиво рекламируют.

— Старый горбатый карлик пробудился на улице Йони Нетаниягу, в полутора километрах от твоего жилища, — сообщило приложение:

— Пиковая Дама гуляет в окрестностях Хайфы.

— В Лахишском лесу замечен Шаб-Ниггурат.

— Покемоны исправно несут яйца чудовищ. Наше приложение расширяется и наполняется монстрами.

— В каньоне Азриэли из витрины вышла Кровавая Мэри.

— Под мостом Алленби шалит тролль.

— Старый горбатый карлик ищет добычу. Ему необходимо убивать двоих в день.

Из чата: «Ребята, сносите эту ерунду нафиг, вместе с покемонами, а то крышу снесет!»

— Старый горбатый карлик пробудился. Карлик выбирает направление. Карлик идет на Юго-Запад.

— Карлик в трех километрах от твоего дома.

— Карлик резко меняет направление.

— Он в двух километрах от твоего жилища. В полутора. В восьмиста метрах.

— Карлик принюхивается.

— Карлик хватает бродячую кошку.

— Карлик ищет жертву. Всем лучше спрятаться! Закройте окна и двери. Сидите тихо, у карлика очень тонкий слух.

— Он прислушивается и принюхивается.

— Ходит по твоей улице. Слышишь его шаги?

Рю показалось, будто снаружи и в самом деле кто-то топает и громко фыркает, будто тянет носом. Она отложила телефон, отключила звуковой сигнал и пошлепала босиком на кухню делать чай. Обычного, из пакетиков, не хотелось, нужно было заваривать ароматный зеленый, с жасмином. Где вот он только? (Топ-топ, фыр-фыр на улице. Явно нервы шалят). Она взобралась на табуретку, стала шерудить в верхних шкафчиках. Корица, выдохшийся английский перец, ополовиненный пакет хмели-сунели, сморщенный перчик чили, гвоздика, куркума, кардамон, лимонная кислота, шафран, сухие листья базилика… Да где же этот чертов чай?! Топот на улице вроде стал тише, начал удаляться в направлении лестницы, ведущей на верхние террасы, к коттеджам. Рю облегченно вздохнула, тут же сделала неловкое движение, задела пыльную старую чашку с вишенками, прибранную наверх за ненадобностью. Чашка покачнулась — и полетела на пол, весело дробно звеня. В гостиной злобно завибрировал телефон. Кто-то подошел к входной двери, принюхался, заскрипел, зазвенел чем-то, зашуршал.

«Старый карлик подбирает отмычки к твоей двери!» —

орала красным надпись на экране телефона.

Рю схватила аппарат, бегом, под звяканье отмычек, помчалась в туалет, бросила телефон в унитаз. Шорохи и звяканье замедлились с первым же жалобным плеском. Телефон еще вякнул беспомощно на вибро-режиме, — и замолк навеки.

Но призрачный карлик удалился не сразу, помедлил еще — дисания, что тут скажешь…

На другой день форумы пестрели скорбными сообщениями о нервных приступах, инсультах и инфарктах у тех, кто не догадался или не успел отрубить дополненную реальность. Психиатры настойчиво советовали записываться на прием в кабинеты анонимной помощи.

Телефон, новый, без игр и интернета, как стало модно в последнее время, молчал. Чайник пыхтел с усилием, перед тем, как ласково и тонко засвистеть. За окном подростки поставили систему караоке и завывали, умудряясь не попадать ни в одну ноту. Мир менялся, ежесекундно перетекая из реальности в реальность. В темных переулках топало, звякало и шуршало, но никто не обращал внимания.

Жанна Свет

А что еще остаётся?!

Вика и Вик с детства считали, что предназначены друг другу.

Они принадлежали одному кругу, имели образованных успешных родителей, да и сами получили неплохое образование, Вика даже докторат сделала, не знаю, честно говоря, по какой теме, да это и неважно.

У них был роман, однако жили они, хоть и на одном этаже, но каждый в своей квартире.

Хотя какие там квартиры! Дешевые студии, где душ и унитаз отделены от остального жилого пространства не слишком толстой перегородкой, так что все звуки (и запахи тоже) становились достоянием всех, кому выпала сомнительная удача оказаться по другую сторону этой хлипкой стеночки.

Я-то знаю — на правах их общей подруги я частенько бывала в этих каморках где вечно неубранные постели светили скомканным несвежим бельем, кухонная ниша представляла собой филиал городской свалки, а собака Вика и кошка Вики спали прямо на серых простынях или ели что-нибудь, добытое из немытых тарелок и кастрюль.

Мы давние знакомые с Викой и Виком. Мы учились в одном классе, еще в школе дружили втроем, я считалась бесплатным приложением к красавице Вике, но все ошибались: я всегда сама по себе.

Они просто были мне интересны, вот и все. Тем более, что человек я закрытый, а они оба всегда так поглощены собой, так не интересуются никем и ничем, что с ними я могу чувствовать себя в безопасности от посягательств на мои личную жизнь и внутренний мир.

Школу я, правда, окончила позже, чем они: мы с родителями попали в дорожную аварию, в результате которой я стала сиротой, а врачи запретили мне дальнейшую учебу. Не потому, что я стала дурочкой, просто длительное умственное напряжение вызывало у меня дикие головные боли, так что пришлось мне искать новое поприще: ведь до аварии я хотела учиться на математическом факультете, но кому-то эти мои планы помешали, и меня остановили самым радикальным образом.

В школе ко мне отнеслись более чем по-людски, поставили средние оценки по всем предметам, что меня полностью устраивало, но высшее образование помахало мне ручкой, и нужно было придумывать, как жить без родителей и вообще без близких людей: я осталась совершенно одна, родни не было никакой.

Пришлось задействовать все свои способности и возможности, в результате, уже через полтора года после окончания школы я начала сама зарабатывать себе на жизнь.

Я всегда неплохо рисовала, поэтому, поразмыслив, окончила курсы росписи фарфора и стала делать на продажу декоративные тарелочки для стен, кружки с памятными надписями и рисунками, а потом освоила еще и роспись по шелку — вот тут-то дела у меня и пошли.

Мои шарфики и зонты пользуются бешеным спросом, зарабатываю я очень неплохо, делаю сбережения, купила квартиру, снимаю мастерскую.

Квартира моя вылизана до блеска: горничная-таиландка очень боится, что я позвоню в иммиграционную службу (хотя я бы ни за что не поступила так, но она сама придумала себе этот страх и сама себя в нем держит — тут я бессильна), а потому старается вовсю.

Я не афиширую свой достаток. Одета я хорошо, но когда меня спрашивают, где я беру свою одежду, отвечаю, что покупаю все в конце сезона, когда бутики отдают старые коллекции за бесценок. Это неправда, но Вика и Вик настолько привыкли считать меня нищей дурочкой, что верят этой лжи безоговорочно.

Кстати, они даже не подозревают, что я живу в собственной квартире в хорошем районе, думают, я приезжаю к ним на автобусе из какой-нибудь трущобы, потому что я всегда останавливаю такси за углом, куда не выходят окна их студий.

Я не люблю находиться в их жилищах, поэтому всегда стараюсь вытащить обоих из дома, мотивируя тем, что дышу целый день красками, и мне необходим свежий воздух.

Они ленивы, ворчат, но выползают из своих берлог: ведь, в общем-то, люди они безвольные, но тщеславные, им доставляет удовольствие мысль, что они великодушны по отношению к убогой больной подруге.

Мне их мотивы не мешают, я не завишу от отношения окружающих, я сама себе голова, знаю себе цену, а болезнь… что ж, все же почти восемнадцать лет здоровья судьба мне подарила. Мало ли людей больны с рождения и понятия не имеют, как это — чувствовать себя здоровым и сильным.

Тем более, что я себя больной и не чувствую, нужно только не зачитываться и не смотреть больше двух фильмов подряд.

Вика и Вик зарабатывают немного, как-то им не везет с трудоустройством, не помогают ни дипломы, ни степени. Это идиотизм, что люди, потратившие на образование почти двадцать лет и немалые средства, не могут обеспечить себе достойную жизнь, что-то неправильно устроено в перераспределении денег, хотя свои-то я зарабатываю честно — пусть не кровью, но уж потом — точно.

Правда, их ждут неплохие наследства: родители у обоих не бедные, но не дают своим детям денег со времени учебы в колледже в воспитательных целях, чтобы те научились понимать цену деньгам и поняли, как нелегко они достаются.

Бесполезно! Деньги у их детей текут между пальцами. Хотя «текут» не слишком точный образ: поскольку денег этих не так много, то они, скорее, капают, но, видимо, прорехи, через которые они капают, слишком велики, потому что уже за неделю до зарплаты парочка оказывается на мели и питается макаронами с кетчупом и даже без масла.

Иногда я сообщаю им о выгодно сданном заказе, и мы ужинаем в китайском ресторане, но делаю я это нечасто, а как они развлекаются, когда меня нет рядом, мне не известно.

Вы можете подумать, что я холодная стерва, но это не так: я хорошо отношусь к Вике и Вику, просто жизнь заставляет меня проявлять осторожность. У них есть родители и куча родни; если они заболеют, им помогут, выходят, а в старости они будут получать пенсию да еще и деньги родителей перейдут к ним.

Не моя вина, что они выросли беспечными и спокойными за свое будущее и что у них есть все основания оставаться такими.

Но и не моя обязанность тратиться на них: мое будущее зависит только от меня, а я не хочу оказаться в нищем доме для престарелых.

Не думаю, что мне удастся выйти замуж и родить детей. Во-первых, у меня скромная внешность, мужчины не обращают на меня внимания. А во-вторых, врачи утверждают, что беременность и роды могут в один миг отправить меня на тот свет — и зачем же я буду туда стремиться, если меня оставили жить? Что-то ведь моя судьба имела в виду, раз я выжила? Не хочу я ее искушать, хочу жить, а потому должна думать о старости уже сейчас.

В конце концов, если материнский инстинкт начнет меня доставать, то я сумею его удовлетворить: слишком много на белом свете детей-сирот, и почему бы нам не объединить интересы с одним из них?

Конечно, если бы я не скрывала свой материальный достаток, и для меня нашелся бы мужчина, но вот именно этого я и не хочу. Не хочу покупать себе семью: ведь близость и доверие не купишь. Я не говорю о любви — это что-то, чего я вокруг себя не вижу, что-то из книг и кино. Но, поскольку у меня свое представление о сути литературы, то я не слишком ей верю.

Мне кажется, писатели в своих произведениях описывают мечты, видения, которые не могут сбыться, ибо являются фантастикой чистой воды, не имеющей никакого отношения к реальной жизни.

Я люблю читать. Но верить прочитанному — увольте! Настолько моей наивности не хватает

А большинство людей верят литературе и пытаются строить жизнь, какой она выглядит в книгах, почему и становятся несчастными, но веры в мифы не теряют, и это является загадкой для меня. Я не способна верить, мне необходимо знание, только знание может руководить моими поступками и чувствами.

Конечно, если какой-нибудь приятный мужчина заинтересуется мной — такой, какая я есть — и если он вызовет у меня ответный интерес, я его не оттолкну. Но пока этот гипотетический мужчина мне не встретился, а вот мои друзья Вика и Вик пришли к краху из-за своей безоговорочной веры в любовь до гроба.

Собственно, у них так и получилось — до гроба. И это не метафора.

В один из своих визитов к ним я заметила, что между моими друзьями, словно бы, черная кошка пробежала. Обычная их полуироническая, но вполне дружелюбная пикировка приобрела ясно видимый оттенок плохо скрываемой злобы. Видно было, как они стараются ударить друг друга побольнее, особенно злилась Вика. Вик, скорее, отвечал на ее выпады, чтобы не остаться в дураках, а когда Вика молчала, сохранял вид благодушный, полного довольства жизнью.

Я ломала голову над их странным поведением, но в тот день ничего не узнала и не поняла.

Решив, что они уже достаточно долго вместе, чтобы начать ссориться прилюдно, тем более, при мне, кого они знали с детства и не стеснялись, я выбросила их ссору из головы, но через две недели, придя к ним опять, увидела, что поторопилась: накал страстей достиг своего апогея, и они только что посудой друг в друга не швыряли.

Ни о какой прогулке, разумеется, речи не могло идти, и я сказала, что, пожалуй, пойду домой, раз они не в духе, но больше никогда не приду к ним, если они не прекратят скандалы, тем более, что я вообще не понимаю, с чего они скандалить принялись — жили ведь душа в душу и не один год…

Они примолкли и с каким-то удивлением смотрели на меня: мой решительный тон удивил их, я ведь раньше так никогда не разговаривала.

Их взгляды меня не остановили, я надела пальто и ушла.

На улице меня догнала Вика и пошла рядом. В мои планы вовсе не входило вести ее к себе домой, и я предложила ей пойти посидеть в кафе, сказала, что у меня хватит денег на чай с пирожными.

Мы так и сделали, причем она еще и бутылку вина заказала, но, зная, что мне пить нельзя, не стала мне его предлагать. Она попивала, мне это было известно, но кто я такая, чтобы воспитывать взрослую женщину, тем более, что лично мне это совершенно не было нужно.

Минут десять мы сидели молча. Я ела свое пирожное, пила чай, Вика выдула уже два бокала вина, видимо, поэтому у нее развязался язык, и она заговорила:

— Вик хочет уйти от меня, — сказала она мрачно. Я даже поперхнулась.

— Не может быть! Вы столько лет вместе!

— Вот потому и может. Надоела я ему, понимаешь? С четырнадцати лет со мной, знает меня, как облупленную, а вокруг девочки ходят, новенькие, в целлофане, незнакомые — интересно ведь.

— Он тебе сказал?

— Зачем? Я его тоже, как облупленного знаю, любое его движение понимаю еще до того, как он сам понял, зачем сделал его. Хочет. Я тебе точно говорю.

— И давно ты это поняла?

— С месяц уже. Он ведь работу поменял — знаешь? — я знала.– Ну, а там на него дочь босса глаз кинула, вот он и скапутился. Она лет на девять младше меня, папа богатый, дом трехэтажный, джип у нее свой…

— Ну, перестань! Это ты уже на него клевещешь! Он и сам не бедный, и папа у него тоже в большом порядке.

— Если бы клеветала! Он с таким упоением мне все это поначалу описывал — ты бы слыхала! А потом примолк вдруг. Но не надолго. Открыл рот опять — стал ругаться, что грязно, что пол немытый, посуды полная раковина, что не готовлю, что пицца и макароны уже поперек горла стоят, что денег вечно нет. А я виновата, что он заработать не умеет?! И я ему нанималась полы мыть? У меня докторская степень, я ее специально получала — его дерьмо за ним вывозить!

— А почему вы давно не съехались? Дешевле было бы за одну квартиру платить, могли бы домработницу нанять.

— Так он не хотел. И хорошо, что не съехались — представляешь, если бы мы сейчас в одной квартире жили? Кроме того, мы всегда могли раз в неделю-две уборщицу приглашать, не так это дорого, но, опять же, он был против. Чужой человек в доме, роется в его вещах, знает интимные подробности… Плюс — предначертание женщины, мое то есть.

— Что еще за предначертание женщины?

— Женщина должна быть хозяйкой в доме, создавать уют и тепло. Хранительница домашнего очага — слыхала такую чушь?

— Хм, Вик так говорил?

— Угу. Последний месяц — ежедневно. И тут же рассказывал, сколько у его босса прислуги и как его мадам ведет дом, отдавая приказания.

— А почему ей можно самой полы не мыть?

— А это ты у него спроси — он совсем офонарел, крыша рядом. Я знаю, он хочет со мной расплеваться и жениться на той соплячке, там родители, вроде бы, не против. Они своей дочуре что угодно готовы купить, лишь бы она довольна была.

— Слушай, а может быть, это и к лучшему? Тебе-то самой он не надоел за столько лет?

— До визга.

— Так в чем дело? Разойдитесь — и все.

— Не все, далеко не все.

— Почему? Что вам делить? Квартира у тебя отдельная, ты работаешь, от него не зависишь. Пусть катится, куда хочет.

Она только посмотрела на меня и опять проговорила:

— Все не так просто, совсем не просто, — я смотрела на нее и не могла понять, жаль мне ее или Вика. А может быть, мне обоих не было жалко, а было лишь скучно и хотелось домой.

— Я беременна, — вдруг сказала она, — пятнадцать недель, аборт делать поздно.

— Ух! — только и сумела произнести я.

— Вик не знает пока. Я и сама только вчера узнала — никаких признаков не было, представь себе. Врач сказал, что так бывает, иногда женщины понимают, что беременны, когда ребенок уже шевелиться начинает.

— Так а с чего ты к врачу пошла?

— Каждые полгода хожу. За здоровьем следить нужно. А он мне и преподнес пилюлю

— Скажи Вику.

— Ага! Он решит, что я его нарочно подловила, не понимаешь, что ли!

— Ух, — опять произнесла я. А что еще я могла сказать? Сидела, смотрела на Вику и думала, как я права, когда не верю ни в какую любовь и роковые страсти. Хотя страсти, и впрямь, выглядели роковыми.

— Ладно, — сказала Вика, — выговорилась хотя бы. Ты ему не проболтайся, хорошо? Пусть будет, что будет. Захочет уйти — держать не стану, устала я от всех этих дел, мне покой нужен.

— А с ребенком что решила?

— Еще не решила, еще думаю.

С тем мы и расстались.

Но через неделю мне на сотовый позвонил Вик и попросил прийти. Ужасно мне не хотелось идти к ним, однако статус друга обязывает, а я стараюсь вести себя правильно, чтобы потом саму себя не жрать. И я пошла.

Лучше бы не ходила.

Вик был у себя — сидел, бледный и пьяный (впервые в жизни я его видела пьяным), в старом ободранном кресле и некоторое время смотрел на меня совершенно бессмысленным взглядом.

— А, это ты, — наконец произнес он, — пришла.

— Пришла. Чего звал? Где Вика? — ответила я сухо.

— Звал… чего звал… нужно значит, вот и звал… — забормотал он, глядя на меня сухими и какими-то белыми глазами. Почему-то в них стоял ужас.

— Вик, — встревожилась я, — ты здоров? Что с тобой? И почему ты напился?

— Ты знала? — он меня совсем не слушал.

— Что знала?

— Ты знала?!

— Да что я должна была знать?

— Ты знала, ты не могла не знать, она тогда за тобой ушла и вернулась пьяная, она с тобой была?

— По-твоему, если кто-то пьян, то потому, что провел время со мной? — ледяным тоном осведомилась я.

— Что ж она одна пила?!

— Я не пью, и ты это прекрасно знаешь.

— Да, ты не пьешь, не пьешь, я знаю. А ты знала?

— О, боже, снова здорово! Что я знала?

— Про ребенка.

— Про какого? — я решила держаться до конца. Не желала я впутываться в их дела.

— Про нашего!

— У вас нет ребенка, ты что, допился до галлюцинаций?

— Нет, — покорно согласился он, — но должен был появиться.

— В каком смысле?

— В том, что эта гадина была беременна! Она была беременна, понимаешь, от меня была беременна!

— Почему «была»?

— Потому что эта дрянь, не спросясь меня, сделала аборт! Вот какое право она имела делать аборт без моего согласия?!

— Слушай, но вы так ругались в последнее время, может быть, она думала, что ты хочешь ее бросить?

— Это она тебе сказала? — вдруг совершенно трезво спросил он.

— Нет, это просто догадка. Ведь вы черт знает что друг другу говорили, я вас такими никогда не видела раньше.

— Ругались, да. Потому что сколько можно так жить — нам под тридцать, а мы все, как студенты. Я хотел изменить что-нибудь.

— И потому рассказывал ей о своей новой пассии?

— Это она тебе сказала? Какая пассия — ребенок, девочка. Отец ее ко мне хорошо отнесся, пару раз пришлось к нему домой с бумагами съездить — он ногу вывихнул, ходить не мог. Я этой дурище своей и рассказал, как люди живут, а она в ревность ударилась.

— Значит, так рассказал.

— Как мог, так и рассказал. Мы больше десяти лет вместе, неужели я за это время не заслужил доверия? — он трезвел на глазах, в голосе его послышалась искренняя обида.

— А она решила, что за эти же десять лет надоела тебе.

— Вот дура, а! Ну, дурища, ну что она наделала, гадина, тварь!

— Перестань ругаться. Помиритесь и еще одного сделаете. Или не одного.

— Не сделаем, — глухо ответил он.

— Почему? Что за пессимизм?

— Потому что я ее убил.

Он произнес это так просто, так обыденно, что до меня не сразу дошло, что именно он сказал. Я вытаращилась на него, а он усмехнулся и промолвил:

— Что зенки вылупила? Не веришь? Убил. Случайно, правда, но убил. Да кто поверит, что случайно, — перебил он сам себя, — свидетелей не было. Убил и все.

— Кккаккк убббил? — я вдруг начала заикаться. — Кккогггддда?

— Да вот перед тем, как тебе позвонил. Убил, понял, что убил, и позвонил тебе.

— Зачем?

— Вот то-то — зачем! Затем, что не знаю, что с трупом делать.

— Ты что, совсем обалдел?! Я, по-твоему, знаю?!

— Слушай, я уже давно понял тебя. Я давно знаю, что ты вовсе не та дурочка, какой прикидываешься, что у тебя деловая хватка и самообладание — будь здоров. И только ты можешь мне помочь, больше мне не к кому идти.

— В полицию тебе нужно идти!

— Не хочу в полицию. Сидеть не хочу. Я ее случайно убил, за что мне сидеть? Она довела меня, я был в аффекте.

— Вот и скажи так в полиции.

— И кто же мне поверит? Говорю тебе, — одни мы были. Даже кошки дома не было — шлялась где-то.

— Не понимаю, как это можно случайно убить человека?

— Можно. Оказывается, можно.

— Как?

— Сейчас, подожди, — он потер лоб, — сейчас, вспомню. Все, как в тумане. Я пришел к ней — она лежит, белая и зареванная. Ну, спросил, в чем дело. Она не говорит. Смотрю — на простыне кровь. Я испугался, хотел «Скорую» вызвать — не позволила. «Я, — говорит, — аборт сделала, врач права не имел, подведу его». Я так в осадок и выпал. «Какой еще аборт, — спрашиваю», — ну, тут она мне все и выдала. Мне бы плюнуть и вызвать все же амбуланс, потом бы разобрались, но у меня, знаешь, в мозгах что-то щелкнуло как будто. Я ее трясти стал и орать, что она дура, потом все потемнело, а потом смотрю — она лежит и не дышит, и все в крови, и я тоже. Ну, убежал к себе, душ принял, одежду в стиралку закинул и позвонил тебе.

— А когда ж ты напиться успел?

— Пока ты ехала.

— Так она там так и лежит? У себя?

— Так и лежит.

— Ну, ты идиот! С чего ты взял, что убил? Может быть, она сознание потеряла, а ты убежал, и она теперь кровью истекла!

— Может быть, — понуро ответил он, — я так испугался…

— Вызови амбуланс сейчас. Никто не докажет, что ты у нее уже побывал. Сколько времени прошло? Часа два?

— Три или чуть больше. Я не могу, я боюсь.

— Тогда вот что… давай, вали из дома куда-нибудь.

— Куда же я пойду?

— У тебя абонемент в тренажерный зал есть?

— Ну, есть.

— Вот туда и иди. Ты в какой ходишь — в торговом центре?

— Да.

— Отлично. Там всегда такая толпа, что никто не сможет точно сказать, когда ты пришел. А я вызову «скорую». Скажу, пришла к подруге и застала ее в таком состоянии.

— Слушай, ты настоящий друг… мне так стыдно, что я все эти годы тебя идиоткой считал…

— Ладно, будет шанс — сквитаемся, убирайся отсюда, быстро!

И он ушел, а я отправилась к Вике.

Все было, как рассказал Вик. Вика, конечно, уже умерла, сделать ничего было нельзя.

Я вызвала амбуланс, причем, мне даже не пришлось притворяться, что я напугана и расстроена, потому что я была по-настоящему напугана и расстроена, вот что удивительно.

Медики приехали очень быстро и так же быстро увезли Вику, сказав, что результаты вскрытия будут известны завтра, а я осталась, чтобы обдумать, как мне быть дальше.

В квартире стоял тошнотворный запах, я открыла окно, и тут же в комнату с улицы запрыгнула кошка — видимо, она ходила гулять.

Не найдя хозяйки, кошка полезла ко мне, чтобы я ее погладила, и я подумала еще, что как же она теперь останется одна… и собака Вика тоже… видимо, придется мне на время забрать их к себе, а потом пристроить в приют, может быть, кто-нибудь захочет их взять.

Я равнодушна к животным, но мне не нравится, что они вечно попадают в неприятные ситуации из-за своей зависимости от людей.

И люди тоже вечно попадают в неприятные ситуации по той же причине, но люди все же могут быть хозяевами своей жизни, а бедные животные нет, поэтому мне их жалко.

Правда, Вику мне тоже жалко, хоть она, отчасти, сама виновата в том, что с ней случилось. Нельзя так зависеть от мужчины, нельзя верить книжным мифам, нельзя так себя не ценить.

Но собаку Вика мне было жальче, ведь ей теперь придется жить не дома, а в приюте, потому что я сейчас выйду на улицу и сделаю анонимный звонок в полицию. Я не стану дословно передавать рассказ Вика, просто скажу, что случайно увидела, как в окне по такому-то адресу мужчина тряс женщину, и хочу сообщить об этом, как и полагается законопослушной гражданке.

Полиция обязательно сопоставит мои слова со смертью Вики, и Вику вряд ли удастся избежать ее внимания.

Не то, чтобы я хотела его наказать, просто, если он останется на свободе, то не перестанет донимать меня своей персоной, а это мне абсолютно ни к чему.

Не хочу я взваливать на себя заботы о чужом и ненужном мужике, мне о себе заботиться нужно.

Мне просто ничего другого не остается, чтобы защитить свою жизнь от его вторжения.

Единственный выход.

Другого нет.

Мария Шенбрунн-Амор

Мир с Египтом

(Глава из романа «БРИНС АРНАТ»)

На белоснежном скакуне, покрытом драгоценным персидским ковром, сгорбившись, потея и пребывая в отвратительном расположении духа, в начале августа 1167 от Рождества Христова его величество король Иерусалима Амальрик I въезжал в распахнутые ворота первого сдавшегося ему египетского города — легендарной Александрии, крупнейшего порта Леванта, через который в Средиземноморье текли неисчислимые богатства Индии.

За четыре года царствия помазанник третий раз являлся в библейскую Землю Гошен и каждый раз совершал все, что было в человеческих силах, дабы не позволить полководцу Нуреддина Асаду Сиракону-Ширкуху завладеть халифатом, который становился тем благожелательнее к франкам, чем больше нуждался в их защите. В отличие от бешеных суннитов, фатимидские шииты откладывали джихад против неверных до пришествия сокрытого до конца света имама, а до той поры надеялись использовать латинян к собственной выгоде: нынешний правитель страны Нила — визирь Шавар — уже несколько лет опирался исключительно на рыцарские мечи. Чтобы уберечь дружественную власть, Амальрик осаждал непокорные Шавару города, охранял покорные и ограждал Вавилон от полчищ Сиракона. Король выжидал удобного случая завоевать Египет, однако каждый раз отвлекали события в Сирии. Три года назад он был на грани полной победы, но Нуреддин спутал его планы, захватив в плен князя Антиохии с графом Триполийским и осадив Антиохию. Амальрику тогда пришлось безотложно договариваться со Львом Веры об одновременном выходе из Египта и мчаться на помощь северному флангу Латинского Востока.

Этой зимой стало известно, что неуемный Сиракон снова направляется в Египет. По всему королевству немедленно объявили арьербан, и все, кто по каким-либо причинам не мог участвовать в походе, уплатили десятину, даже церковные владения. Конечно, те, кому пришлось раскошелиться, тут же заклеймили монарха алчным сребролюбцем. Но Амальрика постоянно обвиняли в скупости и скаредности люди, которым своя мошна оказывалась дороже Святой Земли.

Собрав ополчение, латиняне двинулись в Египет короткой Виа Марис, чтобы опередить сельджуков, пока те спешили по пустыне за Содомским морем, с помощью бедуинов определяя путь днем по солнцу, по рельефам гор, по хребтам дюн, а ночью — по Северной звезде. Асаду Сиракону, сдается, сам Сатана помогал: он все же обогнал Амальрика, встал лагерем у подножья фараоновых пирамид в Гизе и попытался склонить визиря Шавара на свою сторону, уговорить его предать христианских союзников. Но визирь отказался, ибо только поддержка франков могла избавить его от всякого рода мрачных предчувствий и сокрушить его врагов, из которых сам Горный Лев Асад был первым, а Нуреддин — вторым. Так что Шавар, напротив, пообещал королю четыреста тысяч слитков золота, лишь бы тот не покидал Землю Плодородного Полумесяца, пока в ней остается нечестивый Ширкух-Сиракон. Но Амальрик, сознавая, с кем имеет дело, поставил условием, чтобы его с Шаваром соглашение подтвердил лично сам халиф.

Гуго, сеньор Кесарии, и говоривший по-арабски казначей храмовников Жоффруа Фуше — египтяне настояли на присутствии одного из тамплиеров, ибо знали, что их слово нерушимо, — были допущены в святая святых Фатимидов — во дворец халифа, куда доселе не ступала нога латинянина. Послы узрели невероятную роскошь, дивных зверей, неведомых птиц, сады и фонтаны, которым не имелось равных даже в Константинополе. Халиф аль-Адид оказался высоким юношей с пробивающейся бородкой, вавилоняне простирались перед ним ниц, и сам Шавар целовал его туфлю, но прямой и доблестный Гуго этим не смутился, потребовал, чтобы халиф скрепил договор рукопожатием. После некоторого замешательства и объяснений евнухов аль-Адид сообразил, что без защиты франков не доживет до следующего намаза и уступил: наместник Магомета снял перчатку и вложил мягкую, холеную длань в заскорузлую ладонь честного рыцаря, хоть и сделал это без видимой радости.

От посланников короля не ускользнуло, что Каирский Вавилон несметно богат и беззаступен, как отара без собаки, виноградник без ограды и рай без апостола Петра.

Сначала армии Амальрика и Сиракона долго стояли друг против друга на противоположных берегах Нила, затем маневрировали по Египту, потом снова заняли выжидательные позиции. Амальрик любил действовать наверняка и медлил начинать бой.

Копыта рыцарских коней вязли в здешних песках, и египетские союзники франков были вояками слабыми и ничтожными: суданцы, берберы и армяне — все эти рабы или наемники более мешали, нежели приносили пользу. А несметная армия Сиракона состояла из тюрков, курдов и мамлюков, чуть не с пеленок упражнявшихся в стрельбе из луков в человеческий рост и с младенчества не покидавших седла. Благоразумный и осторожный монарх мешкал до тех пор, пока во сне не явился ему святой Бернард и не осудил строго, сказав, что такой защитник Гроба Господня недостоин кусочка Животворящего Креста на своей груди.

Уже на следующий день Амальрик вышел на поле брани и необъяснимым образом потерял множество людей и весь обоз. Не иначе, как кто-то из его воинов вступил в бой не с чистым сердцем, не покаявшись в смертном грехе. Не могли же без причины пострадать столь многие: погиб отважный Евстафий, понес тяжкое ранение епископ Вифлеемский Радульф, а Арнульф из Турбесселя и Гуго Кесарейский — те и вовсе угодили в руки вавилонян! Эх, дорого обошлось христианину пожатие руки халифа. По счастью, Тот, Кто наказывает и исцеляет, Кто поражает и дает жизнь, Тот и теперь не пожелал, чтобы Его наследие уничтожилось вконец, подобно Содому и Гоморре — Амальрик все же сохранил большую часть армии.

Однако Сиракон захватил Александрию. Оставил одного из молодых эмиров, своего племянника Юсуфа ибн Айюба, защищать ее, а сам помчался разорять прочий Египет. Франки осадили порт. За три месяца блокады жители изнемогли от голода, и Сиракон согласился сдать Александрию при условии, что обе армии — сельджукская и франкская — вновь покинут Египет, а город вернется Фатимидам.

Ополчение Амальрика к этому времени тоже дошло до полного изнурения. Притом, едва королевская армия двинулась в земли южного соседа, Нуреддин по своему злокозненному обычаю напал на сирийские рубежи Утремера. На сей раз захватил Акаф, сравнял с землей Шатонёф, защищавший дорогу между Дамаском и Тиром, и покусился на земли Триполи, чей владелец уже три года томился у него в заточении. Ненасытный Зангид грыз северные владения латинян, как мышь головку сыра. Самой тяжкой потерей в последние годы стал Белинас-Баниас — важнейшая твердыня, оборонявшая территории Иерусалима от Дамаска, святое место, где апостол Петр получил ключи от Царства Небесного. Вдобавок перешла в нечестивые руки и возведенная Амальриком неподалеку крепость Нимрода. Теперь границу сторожил один Бофор. Взвесив положение, король благоразумно согласился на условия Сиракона.

Поэтому сразу вслед за Амальриком под оглушающий грохот дьявольских барабанов, трезвон бубнов и пронзительный писк зурн, под сенью зеленых знамен Фатимидов и в сопровождении собственных никудышных воителей, в ворота Александрии подбоченившись въезжал будущий хозяин города, единственный, кто извлек пользу из усилий, мук и жертв франков — визирь Шавар. Из предосторожности в этот жаркий августовский полдень бравый вояка был одет в стеганую казаганду, в которой под шелком пряталась кольчуга, и даже из-под чалмы на горло трусливого визиря спускалась кольчужная сетка.

И вконец портила Амальрику триумфальный въезд последняя досадная мелочь: несмотря на годы походной жизни венценосец стал так тучен, что живот свисал с седла, и приходилось постоянно менять устающих под ним коней.

Город Александра Магнуса заполнили любопытствующие победители. Братались с недавними врагами, сводили счеты, шатались напоследок по прямым, ведущим к морю, улицам, изучали укрепления, которые только что осаждали, заглядывали в мечети и в церкви коптов, любовались колоннадами, садами, мраморными зданиями, а более всего восторгались высоченным путеводным маяком, изумлявшим еще древний мир. На гигантской башне Фароса гордо, хоть и ненадолго, реял Иерусалимский штандарт.

Вечером в королевскую ставку прибыл племянник Сиракона Юсуф ибн Айюб, возглавлявший оборону Александрии. Молодой эмир ничем не напоминал дядю — низенького и жирного курда с бельмом на глазу, над внешностью которого потешались даже его собственные солдаты. Племянник был невысоким, хрупким, с аккуратно подстриженной бородкой на ввалившихся от осадного голода щеках. Глаза у эмира были живые, умные и без бельм. Юсуф поклонился и почтительно, но как к равному обратился к монарху-победителю:

— Доблестный и справедливый аль-Малик Морри ибн Фулк, я много наслышан о чести франджей. Я слышал, вы даже настояли, чтобы сам лжехалиф шиитов аль-Адид совершил немыслимое — обнаженной рукой скрепил договор с вами. Разве вы не поклялись, что жителям и нашим сторонникам не будет причинено никакого зла? А в эту минуту приспешники Шавара режут, грабят, насилуют и обращают людей в рабство. Они убивают не только жителей аль-Искандарии, но и ваше слово, и вашу честь, благородный аль-Малик.

Ну, не одни люди Шавара сводили счеты со сторонниками Сиракона. Настрадавшиеся во время осады горожане тоже спешили отомстить захватчикам-суннитам. Но нельзя было подать Льву Асаду повод остаться в Египте, поэтому его величество тут же послал к визирю гонца с требованием прекратить безобразия и даже предложил Юсуфу предоставить его раненым и больным лодки, которые довезут их до Акры. Молодой магометанин учтиво и с благодарностью принял предложение и попросил допустить к ним местных лекарей — сирийца Сулеймана ибн Дауда и яхуди Мусу бин Маймуна. Тем временем слуги внесли скромный полевой обед. Король указал на стол:

— Эмир, окажите мне честь, будьте моим гостем. У меня египетский повар.

Айюбид невольно бросил голодный взгляд на дымящееся блюдо баранины, но принялся отнекиваться. Этих басурман всегда приходится уговаривать. Наконец согласился, учтиво поблагодарил, попросил только, чтобы накормили и его оставшегося снаружи евнуха-раба Каракуша. За столом молодой человек тоже умел себя вести: ополоснул руки, пробормотал свои негодные молитвы, терпеливо, опустив глаза, дождался, чтобы хозяин закончил свои, и только после понуканий и увещеваний взял с блюда небольшой кусочек мяса, хоть руки его и тряслись от голода. Амальрик, который сам чрезвычайно любил поесть, не выдержал, стал подкладывать гостю наиболее жирные и вкусные куски. Юсуф слабо отказывался:

— Облака вашей щедрости и снисходительности щедро поят мою нужду, благородный аль-Малик Морри.

Настроение завоевателя Александрии исправлялось с каждым проглоченным куском и с каждой похвалой гостя.

— Вам нелегко пришлось во время осады, а? — спросил он с искренним участием.

— Нелегко, — просто согласился эмир, — но я бы скорее умер от голода вместе со всеми остальными жителями, чем сдал бы вам город без приказа исфахсаллара Ширкуха, хоть мне и было очень жалко жителей.

Король с любопытством разглядывал недавнего противника:

— Мы зовем вашего дядю Сираконом. Он необычайно умелый и отважный военачальник, и я заметил, что он пользуется безграничной преданностью всего своего войска. Даже мы, франки, отдаем должное Горному Льву. Поистине, мне жаль, что мы вынуждены враждовать. Если бы все мусульмане были такими, как ваш дядя и вы, Юсуф, мы бы давным-давно договорились.

Юсуф вскинул на короля меланхоличные глаза цвета угля:

— Ваше величество, вы замечательный человек, благородный и достойный, вы незаслуженно добры ко мне и милосердны к пленным и раненым, и я испытываю к вам благодарность, уважение и приязнь, но… — Он подождал, пока драгоман перевел и продолжил: — Но мы никогда не сможем договориться, потому что мы правоверны и покорны Аллаху, а вы, какими бы достоинствами вы не обладали, у вас нет главного — вам не открылся свет истины, высокородный и достойный аль-Малик Морри. И вы забрали у правоверных то, что дорого нам, как сын отцу, как возлюбленная страстно влюбленному, как дорога человеку зеница его ока — Аль-Кудс. Поэтому мы будем усердствовать на пути Аллаха, покуда любой ценой не заберем у вас нашу святыню обратно и не изгоним всех франджей из Дар аль-Ислама, земель Ислама. — Улыбнулся мягкой улыбкой: — Впрочем, местные христиане смогут продолжать жить под нашей властью, как жили всегда.

Прямота и спокойная убежденность сарацина подкупали, хоть король не понимал, как мог искренний и разумный человек упорствовать в столь чудовищных заблуждениях и питать столь необоснованные надежды.

— Мусульмане, даже сунниты, даже ваш повелитель Нуреддин, прекрасно заключали с нами мирные договоры!

— Мусульмане договариваются с кафирами либо для того, чтобы спасти себя, либо чтобы выиграть время, набраться сил и тогда напасть на вас.

— Вот поэтому мы и считаем вас коварными!

Юсуф улыбнулся и лицо его вновь из печального преобразилось в открытое и доброе:

— Обещаю, что всегда буду договариваться только на условленный срок и постараюсь никогда не нарушать заключенного соглашения. — Подумал и прибавил: — А если придется нарушить — предупрежу.

Виночерпий наполнил кубки. Эмир от вина не отказался, однако лишь омочил в нем губы. Он был умен, этот племянник Льва, а рассудительностью напоминал королю его самого. Амальрик ответил столь же откровенно:

— А я обещаю вам, что вы никогда не сможете захватить город страстей Иисусовых, и ради этого я сделаю все, что в моих силах. Но это не мешает мне тоже испытывать к вам искреннюю симпатию, эмир. Оставайтесь моим гостем до вашего отбытия в Сирию, в Александрии для вас теперь небезопасно. Мы постараемся быть учтивыми и внимательными хозяевами. Ваш недавний пленник Арнульф из Турбесселя послужит вам личным телохранителем, чтобы никто не вздумал оскорбить или задеть вас.

— С удовольствием останусь, уважаемый аль-Малик, ибо испытываю полное доверие к вам, и кроме того, от моей смерти вам не проистекло бы ни малейшей пользы.

Амальрик закатился таким смехом, что заколыхалась даже грудь:

— Даю вам слово христианского рыцаря, что пока вы мой гость, я не сделаю вам ничего дурного.

Да какой был бы толк в гибели молодого и неопытного Сираконова племянника? Но редкий случай расположить к франкам родича и пособника своего противника король упускать не собирался. К тому же новый знакомый и впрямь вызывал невольную приязнь. Поэтому, когда эмир признался, что голод заставил жителей Александрии съесть всех лошадей, его величество тут же преподнес эмиру в дар выносливого и послушного дестриэ. Про Амальрика болтали, что он прижимист, и он сам первым признавался, что корыстолюбив, но корысть — она разная бывает, за иную и драгоценного коня не жалко. У Юсуфа на глаза навернулись слезы, он явно расстроился, что у него не оказалось ответного равноценного дара:

— О, аль-Малик Морри, мне пришлось помогать голодающим, и у меня не осталось средств даже на закят, обязательную милостыню, — пробормотал он смущенно. — Все, что я могу предложить, это мои клюшки для поло. Это очень хорошие клюшки. Я ведь в Сурии был постоянным партнером султана Нур ад-Дина в этой игре.

— Мой друг, если вы будете столь добры, преподнесите мне такой дар, который не может сделать никто другой: уговорите Нуреддина проявить милосердие к нашим северным принцам, которых он держит в Алеппо: смягчить условия их заключения. — Эмир превозносил Амальрика, и ему было приятно в ответ продолжать поражать гостя заботой о ближних.

— Обещаю вам это, — улыбка вновь преобразила серьезное лицо Юсуфа. — Я много всякого слышал о ваших обычаях, но впервые наглядно убедился, что франджи могут быть щедрыми, благородными и милосердными, великий государь.

Король покраснел от приятного смущения. С каждой минутой гость нравился ему все больше:

— Не сомневаюсь, что вам пришлось выслушать полно наветов на нас! По вашему мнению, мы высокомерны, глупы, грязны и невежественны! А между тем в западном мире процветают науки, искусство и ремесла, мы ценим свободу, мы не поклоняемся правителям как божествам и не ввергаем подданных в рабство. Истинный рыцарь беззаветно предан сюзерену, защищает вассалов и благороден с врагами. Он должен быть учтивым, сдержанным, сострадательным и щедрым. — И наставительно подчеркнул: — Помните, друг мой, нет лучшего средства завоевать сердца, чем безграничная щедрость принца.

Недальновидные люди, упрекающие Амальрика в стяжательстве, не понимали, что монарху необходимо иметь средства, из которых он потом может осыпать своими милостями! Но басурманский эмир согласился:

— Да, Пророк сказал: «Когда щедрый оступается, Аллах берет его за руку!»

— Ммм… Аллах за руку? Ну это, наверное, только тех, на ком креста нет, — Помазанник потрогал висящую на груди реликвию и, успокоившись, продолжал: — Христианский рыцарь обязан помогать обездоленным и защищать бессильных, и если мы уступаем вам в чем-то, — Амальрик подставил кубок кравчему и подмигнул гостю, — так только в количестве жен, но зачем иметь много сварливых жен, когда можно иметь сколько угодно ласковых возлюбленных?

Довольный, гордый собой и всеми прочими латинянами король лихо опрокинул кубок, пока драгоман переводил.

— Хвала Аллаху, облагодетельствовавшему нас Исламом, он заповедовал каждому мусульманину все то, что у вас предписано только рыцарям! — лукаво заметил гость.

— Э, нееет! — Амальрик покачал пальцем, чуть заикаясь от приятного волнения. — Рыцарь должен обладать не только совершенно незапятнанной честью, но и иметь ясное разумение. У него должно быть дддва сердца: одно крепче алмаза, а другое мягче воска, и превыше всего он должен всегда стремиться совершать поступки, которые принесут ему славу, и ценой жизни избегать пппоступков, способных опозорить его.

Эмир уточнил:

— Значит, вы никогда бы не нарушили свое слово?

— Никогда! — король решительно икнул.

— Даже слово, данное мусульманину? — теперь Юсуф смотрел серьезно, словно поймал гяура в ловушку.

Его величество снисходительно усмехнулся, прощая неведение язычника, пояснил:

— Если рыцарь дал слово свободно, по собственной воле, то, разумеется, он должен его держать! Без нас мир погрузился бы в хаос. Есть, конечно, святые обязанности христианского рыцаря защищать Церковь, Веру и Господа, которые мусульманам недоступны, но даже вы, сарацины, не отказываете нам в умении сражаться. Вон я с пятьюстами рыцарями и пятью тысячами латников захватил Александрию с пятьюдесятью тысячами жителей. А что, по-вашему, делает нас столь доблестными воинами?

Юсуф ждал ответа, приподняв брови, и монарх торжествующе грохнул кулаком по столу:

— Да то, что костяк нашей армии состоит из рыцарей, и только рыцарям дано сочетать в бою ярость во имя Господа со строжайшей дисциплиной. Ну и Животворящий Крест, конечно. Как африканские слоны оживляются для боя при виде крови, так и рыцари, вассалы Христовы, воодушевляются, видя Животворящий Крест и вспоминая о Страстях Господних. Мы никогда не знали поражения, если шли в бой под этой святой реликвией.

Король откинулся на стуле, любуясь впечатлением от своих слов. Гость миролюбиво заметил:

— Нам никогда не понять, как две сбитые крест-накрест доски смогли бы сделать вас такими же многочисленными, как последователи Пророка, и осушить море, отделяющее вас от ваших собратьев в странах Дар аль-Харба, но я запомню ваше предупреждение насчет Креста.

Амальрик отмахнулся:

— Пока существует вечная Ромейская империя, вам с нами не справиться! Но вы, мой друг, вы тоже обладаете немалой долей рыцарских достоинств: вы мужественно сопротивлялись нашей осаде, вы учтивы с врагом, вы умеете сдерживать свои порывы, вы пришли ко мне просить о других! — Подумал, и великодушно добавил: — Будь вы христианином, вы могли бы превратиться в достойнейшего рыцаря!

Королю уже казалось, что если он докажет преимущества рыцарства, то грядущая победа латинян станет очевидной этому обходительному и приятному родичу Сиракона, а тем самым и неприятному Сиракону, а вслед за ним и ненавистному Нуреддину:

— Если вас интересуют наши обычаи, то мой коннетабль, прославленный Онфруа де Торон, с удовольствием расскажет вам все об обязанностях и требованиях чести.

Конечно, христианнейший монарх не сомневался, что молодой, незнатный курд жаждал узнать как можно больше о рыцарях, потому что даже в глазах врагов воины Запада являлись необыкновенными, чуть ли не мифическими существами. Недаром сам император Ромейской империи увлекся их несравненными обычаями и пытался подражать им!

— Аль-Малик Морри ибн Фулк, я тронут и принимаю ваше предложение с таким же чистым сердцем, как вы его сделали. И я постараюсь всегда, когда смогу это исполнить, не подвергая опасности священный джихад, действовать по отношению к вашим людям так, как требует того честь.

Амальрик откинулся от стола, распустил передавивший брюхо пояс. Он был доволен. Пусть этот Юсуф всего-навсего один из множества эмиров в армии Сиракона, он все же племянник Горного Льва, и, впитав правильные понятия, молодой львенок невольно расположится к латинянам. Так у защитников дела Господня окажется доброжелатель в стане врага.

Юсуф гостил в королевской ставке до отбытия сельджукской армии из Египта и за эти несколько дней со многими баронами свел приятельство, с некоторыми из них обменялся дарами и на всех произвел наилучшее впечатление. Прощаясь со своим хозяином, признался:

— Аль-Малик Морри, до сих пор я был лишен всякого честолюбия и никогда не жаждал большего, чем быть простым и верным исполнителем повелений моего господина. Сказать правду, даже в походе на Миср меня принудил участвовать мой дядя. Я не искал ни подвигов, ни завоеваний. Но ваши слова о том, что рыцарь должен стремиться к славе, запали мне в сердце. Отныне я намереваюсь добиваться героических свершений, и для врагов мое сердце будет тверже алмаза. Но я постараюсь смягчать его ради достойных милосердия.

Доблестный Онфруа II де Торон так расчувствовался, что, расставаясь, преподнес гостю отличный меч. Собственноручно опоясал эмира и наполовину в шутку, а наполовину всерьез воскликнул: «Вставайте, шевалье Саладин!», назвав Юсуфа по его почетному прозвищу.

Сиракон с его полчищами и племянником покинул Египет, а Амальрик привел свое войско к Каиру, где должен был получить от Шавара первые сто тысяч слитков золота и оставить в городе небольшой гарнизон, его командующим Амальрик назначил Гуго д’Ибелина, нынешнего супруга Агнес де Куртене.

Когда латиняне увидели, что Каир беззащитнее распеленатого младенца в колыбели, они возликовали. Deus vult! — этого хочет Бог. А хочет Он, — и как Ему такого не хотеть? — чтобы отныне несокрушимый Утремер простирался от Ливанских гор до Йемена и Нубии.

— Сир, эта земля в наших руках, — потер руки образцовый рыцарь, коннетабль Онфруа де Торон.

Но король всегда был благоразумным и осторожным, он видел не только возможности, но и их последствия, он всегда по семь раз отмеривал, просчитывал все за и против и действовал, только убедившись, что бездействие окажется гибельно. Обмануть Шавара с Сираконом и завладеть Каиром легко, но как удержать его?

— Мы пожали руки с халифом, я дал слово, — отмел искус его величество.

Однако бароны не уступали. Каждому было ясно, что когда ворота крепости распахнуты, следует въезжать в них, а разобраться, нужна тебе эта крепость или нет, легче изнутри:

— Шавар — нечестивец, а халиф — вообще сын дьявола, — сыпали они неопровержимыми доводами, — договор с ним ничего не стоит. Другой возможности завладеть Египтом может не случиться, а от этого зависит судьба Латинского королевства! Если мы не захватим Вавилон, то Сиракон уже весной непременно вернется, и нам придется заново воевать с ним.

Амальрик любил диспутировать и поэтому возразил своим верным соратникам вдумчиво и терпеливо:

— А если захватим, Сиракон вернется немедленно, и придется защищать Каир, а мы не можем себе позволить длительную кампанию на берегах Нила, в то время как Нуреддин угрожает Триполи.

Филипп де Милли, сеньор Наблуса, в сердцах бросил перчатку оземь:

— Мы уже понесли на севере огромные потери, и сам граф Триполийский в сарацинском плену. Все эти жертвы будут оправданы, только если мы захватим страну фараона!

Онфруа де Торон мрачно добавил:

— Ради этого Египта я пожертвовал своим Балинасом, а теперь мы уйдем с пустыми руками?

Король покраснел от невыносимой жары и досады, напомнил:

— Ммммессиры, мы выполнили то, что намечали — предотвратили падение Египта в руки Нуреддина, у власти дружественный нам Шавар, — кто-то пробормотал «дрянь редкостная», но король сделал вид, что не расслышал этой, в общем-то, верной оценки своего союзника, и продолжил: — Вавилоняне во всем нам ппппокорны и будут выплачивать каждый год огромную дань. Неужто мы хотим рисковать всем достигнутым?

Бароны хотели рисковать и не сдавались. Отойти от Каира им было труднее, чем азартному игроку покинуть карточный стол в разгар везения. Они наперебой убеждали помазанника не упускать редчайший случай. Каждый из них ставил на кон жизнь и свободу ради этого Египта, и вот он — лежит перед ними, беззащитный, как птенчик в гнезде, как муха в паутине, как однодневный жеребенок. Этот колосс на глиняных ногах слаб, как старая куртизанка. Отказаться и уйти было бы даже не грехом, а хуже — невиданной глупостью! Гуго д’Ибелин воскликнул:

— Ну не для того же мы собрали всеобщее ополчение, наложили на все королевство десятину и полгода месим тут пески, чтобы теперь все подарить нечестивой собаке Шавару?

— Я готов отрубить себе руку, которая касалась руки халифа! — верный Гуго Кесарейский потряс негодной рукой, ввергнувшей франков в нарушение Божьей воли.

Бароны с жаром поддержали Гуго, все они тоже были готовы отрубить ему руку, лишь бы овладеть страной, в которой золота имелось больше, чем песка. Их суверену было больно поступать противно советам и желаниям вассалов, но он видел дальше их слепой жадности и потому не мог пойти на неоправданный риск, обводил взглядом, протягивал руки, убеждал:

— Мессиры, как только я сочетаюсь браком с какой-либо из родственниц василевса, и мы заручимся помощью ромеев…

— Василевс тянет переговоры с вашим сватовством уже два года и не станет нам ни в чем помогать, пока вы полностью не пожертвуете суверенитетом Антиохии, — указал Жоффрей Фушо с прямотой тамплиера.

Магистр ордена госпитальеров Жильбер д’Эссайи, влезший в изрядные долги в надежде возместить расходы египетскими трофеями, хлопнул в досаде перчаткой по бедру:

— Моих пятьсот рыцарей и пятьсот туркополов хватит, чтобы завоевать всю Нильскую пустыню! В наших руках окажутся несметные богатства страны фараонов и морские пути с Индией и Африкой, и пусть потом хананеи попробуют их забрать! Много они смогли Святую Землю отнять? Вот тогда Мануил родную дочь пришлет вам на самом быстроходном дромоне!

Но Амальрик колебался. Он был дальновидным правителем, обладавшим острым, подозрительным умом, любившим действовать наверняка и потому старавшимся избегать опасных безумий, которые его недалеким приближенным казались удачными возможностями и геройскими подвигами. Напомнил в отчаянии:

— Захватим сейчас Каир, будем вынуждены воевать с Нуреддином на юге и на севере одновременно.

— Ваше величество, от Мануила нам придется ждать помощи дольше, чем вина от еще не посаженной лозы! — убеждал своего суверена Гуго д’Ибелин, которому предстояло гнить в гарнизоне паршивого Каира, пока в столице у Агнес не будет отбоя от желающих развеять ее одиночество.

— И когда нам вновь удастся объявить арьербан и снова взыскать десятину?! Следует брать посланное небесами. Лучше жалеть о сделанном, чем о несделанном, — сокрушался Гуго Кесарийский, который видел роскошь халифского дворца и потому знал, что Амальрик собирается отойти от распахнутых райских ворот.

— Правы тамплиеры, что отказываются участвовать в египетских кампаниях. Только ослабили Заморье, потеряли незаменимых людей, север забросили, а чего ради? — безнадежно вторил Магистр госпитальеров Жильбер д’Эссайи. — Что значат эти жалкие сто тысяч динаров в сравнении с исполнением Божьей воли, когда ясно, что из Египта можно выжать во сто крат больше?!

Свиту растолкал патриарх Иерусалима Несль, с кряхтеньем опустился перед венценосцем сначала на одно колено, а потом, морщась и опираясь обеими руками о посох, согнул и второе, склонил митру до земли:

— Сын мой, Иисус дал вам Египет и уповает на вас одного. Искупитель рода человеческого и Пресвятая Дева льют в небе слезы и молят, чтобы вы не бросали Землю Гошен, в которую Они когда-то бежали, ибо без нее погибнет, не устоит и Гроб Святой. Разве не завещал Иосиф эту страну своим братьям? Разве не обещал Господь семени Давида всю землю от Евфрата до реки Нила? На вас Божественной благодатью возложено выполнение долга примерного христианина.

Король закусил губу: Господь обещал, а спрашивают с него, с Амальрика! И именно Несль унизил монарха, потребовав от него развестись с Агнес де Куртене в качестве условия восшествия на престол. Вот и теперь он пытается заставить государя танцевать под свою дудку! На лицах приближенных читалось одно: решись, Амальрик, решись! Но монарх — не искатель приключений, которому нечего терять, не шальной ловец Фортуны, он облечен огромной ответственностью за Латинское королевство, он связан соглашениями и договорами, и на сей раз им придется послушаться своего суверена, никто не заставит помазанника действовать вопреки его собственному разумению. Амальрик склонился к святому отцу, пытаясь поднять его, оба потели и пыхтели, но пастырь упирался, выворачивался из королевских объятий, оседал грузным телом:

— Сын мой, клянусь Крестом Животворящим, на себя возьму весь грех нарушения договора! Сам отмолю его! Немедленно пошлем посланников к Римскому Понтифику, Святой Отец разрешит вас от обета! Вы губите Землю Христа, сын мой! Опомнитесь!

Амальрик уступил — оставил упрямого клирика валяться в пыли. Но уступить и совершить безумство — захватить Каир — он не намеревался. Его армию, а с ней и весь Утремер, может погубить одна-единственная оплошность. У Нуреддина не считано сельджукских собак, он может одновременно атаковать Антиохию, Триполи, Иерусалим и франкскую армию в Египте, а у защитников Гроба Господня всего полторы тысячи рыцарей, его войско не может надолго застрять в нильских песках. Амальрик непременно завоюет фатимидский Вавилон, недаром ведь Господь обещал! Но только заранее все обдумав, запланировав и заручившись помощью греков или сицилийцев, не опрометчивым наскоком. Не говоря уже о том, что король Иерусалима должен совершать славные и почетные деяния, а не те, за которые придется у папы индульгенцию вымаливать.

И была еще одна причина, почти невесомая, ничего не решающая, нелепая настолько, что король в ней даже самому себе не решался признаться: нестерпимо было представить, что молодой эмир, перед которым он похвалялся достоинствами и честью своих людей и который так восхищался «аль-Маликом Морри», сменил бы уважение на презрение.

Франки оставили небольшой гарнизон для защиты благоденствующего в гареме Шавара и покинули бессильный халифат.

Поистине, горе тем, чей правитель ценит собственную честь выше, нежели пользу государственную.

Елена Джеро

Будь моим

— И-э-а-о-у…

Звуки казались цветными шариками, сплетающимися в бусы. Они обматывались вокруг шеи, с каждым оборотом сдавливая все сильнее.

— И-э-а-о-у…

Удавка превратились в бумажную ленту с непонятными значками. Они проявлялись один за другим, словно военная шифровка, и вдруг обернулись кардиограммой. Зубцы всплывали и обрушивались вниз, увеличивая амплитуду.

— И-э-а-о-у.

И оборвались безмолвным штилем.

— Пять минут до эфира, — скомандовал усиленный динамиками голос откуда-то сверху. Движение пушистой кисточки по щеке прекратилось. Гример пожелал удачи и исчез прежде, чем Алекс открыла глаза.

Свет. Белый. Холодный. Слишком много, словно не в телестудии, а в операционной. Или в морге. Патологоанатом-ведущий сложил губы трубочкой, растянул, высунул язык.

— И-э-а-о-у.

Почему он смотрит на нее, делая все это? Словно ее нет.

Ниоткуда появилась ассистентка, положила на стол серебристую коробочку с логотипом «Be mine», придуманным самой Алекс. Два треугольника — стилизованные буквы «В» и «М», но, по мнению Майка, они символизируют равенство. «Ты сделала то, что не смог ни один политик!» — эту фразу Алекс слышала от него каждый раз, когда пыталась отказаться от интервью. Она ведь не глава корпорации, а всего лишь квантовый физик. Лабораторная мышь. «Вот поэтому все и хотят тебя!» — парировал босс. Все — это пользователи. Покупатели. То есть, боги.

— Пожалуйста, мэм.

Ведущий с безразличным лицом протягивал раскрытую коробку. Два черных кольца на бархатном ложе почему-то напомнили нарисованные глаза. Алекс сняла одно с подставки и медленно надела на палец. Кольцо со щелчком сжалось, подстроившись под ее размер.

— Десять секунд до эфира, — сообщил голос свыше.

Как раз. Ведущий надел свое и уставился в мигающий огонек камеры.

— Семь. Шесть. Пять.

Студия теперь казалась мастерской художника. Сосредоточенный и отрешенный, маэстро готовился положить первый мазок на чистое полотно. Волосы, падающие на лоб, добавляли его профилю что-то мальчишеское. Он резко повернулся к ней, и прядка с малым опозданием прыгнула на чуть прищуренные глаза. Художник улыбнулся, слегка прикусив губу, кивнул и повернулся к камере ровно на счет «один».

— Здравствуйте, дорогие телезрители, в эфире программа «Как это было?» и я, ее ведущий Ричард Уайт.

Какое красивое имя, Ричард!

— Сегодня у нас в гостях человек, который без преувеличения перевернул мир. Точнее, перевернула! Встречайте — лауреат Нобелевской премии дама-командор Королевского Викторианского ордена изобретатель трансформера мисс Алекс Росс!

Раздались аплодисменты, хотя зрителей в студии не было. По своим предыдущим выступлениям Алекс знала, что запись хлопков включают, чтобы гости вовремя делали паузы и оживляли кадр. Улыбнувшись, она показала несуществующей публике руку с кольцом:

— Здравствуйте.

Тембр чуть глубже, согласные мягче — для него. Ричард смотрел на нее блестящими глазами. С гордостью, с обожанием, с интересом. Подарил ей полувздох-полунамек и снова вернулся к камере.

— Еще пять лет назад невозможно было и помыслить об управлении любовью. Признаемся, мы вообще не знали, что это такое. Физиологи говорили про дофамин и серотонин, химики — про двафенилэтиламин, психологи — про нервное расстройство. Но никто из них понятия не имел, что именно является триггером к выработке гормонов, отчего вдруг сдают нервы, и главное — почему невозможно запустить эти процессы по собственному желанию? Было невозможно. Пока аспирантка Хьюстонского университета не взялась за дело. Алекс, как вам в голову пришла идея трансформера?

Он опять смотрел на нее, инстинктивно покручивая кольцо. Волнуется.

— Вообще-то сначала такой идеи не было. Я просто изучала волны мозга, и наткнулась на новое излучение, индивидуальное для каждого человека. Сообразила, как его измерить, а уж потом попробовала устроить резонанс.

— Любовь — это резонанс, друзья! — воскликнул Ричард. — Раньше его устраивал наш мозг, когда хотел, с кем хотел и насколько хотел. Многие из нас могут подтвердить, что это происходило в самых неподходящих ситуациях, с неподходящими людьми и на совершенно неподходящие сроки. Вы еще помните муки неразделенной любви? Я вот помню. Знаю, трудно поверить…

Он сделал страдающее лицо, и сразу же грохнули аплодисменты. Прекрасный актер. Но Алекс все равно хотелось сделать какой-нибудь утешающий жест, погладить по спине или хотя бы взять за руку.

— … думали, Алекс?

Ну вот, она пропустила вопрос. Надо сосредоточиться.

— Ценю вашу скромность, мисс Росс, но наши зрители, — Ричард махнул в пустоту рукой, — желают знать, о чем вы думали, конструируя первый трансформер? Вы хотели сделать миллионы людей счастливыми?

Если бы! Она хотела научного руководителя. А он ее — нет.

— Да.

— И вы это сделали!

На мониторе сбоку включился ролик, который Алекс знала наизусть: женщина в кругу подруг режет торт с кремовой цифрой «40», очкарик подпирает стенку на дискотеке, беременная девушка ждет перед телефоном, и самый нелепый эпизод, как муж возвращается из командировки…

Ричард подлил воды в ее стакан.

— Если вы не против, Алекс, я спрошу о самом ярком личном опыте с трансформером.

Перед глазами тут же возник этот опыт, пыхтящий на атласных простынях. Он не хотел расставаться со статуэткой «Оскара» всю ночь. Ей это казалось забавным. Какой ужас!

— Тогда мне придется соврать вам, Ричард.

Он понимающе улыбнулся, качнул вихром.

— О родителях можно?

— Окей.

Реклама заканчивалась — очкарик говорил невесте «Будь моей». Ричард блестящим взглядом оглядел темную студию.

— Be mine. Два волшебных слова. Но действительно ли они означают вечную любовь, или это всего лишь временная влюбленность?

Алекс посмотрела «зрителям в глаза», краешки губ дернулись, пауза длилась ровно столько, чтобы зритель успел засомневаться. Один из трюков Майка.

— Любовь будет вечной, если зарядить аккумулятор.

Ричард захохотал одновременно с овацией. Его смех был приятным — недолгий и искренний. Или нет?

— А если все-таки не заряжать аккумулятор? Любовь пройдет?

Алекс развела руками.

— Аккумулятора хватает надолго, так что не сразу. Но может, как и обычная любовь. Ведь даже после измены чувства не иссякают в тот же миг. И чем больше времени трансформер индуцирует любовь, тем дольше будет идти обратный процесс. Поэтому если вы надеваете новый трансформер на пару часов в кабинете зубного или даже на несколько дней, если это необходимо по работе, ваша любовь к супругу не угаснет! К другим людям вы будете чувствовать лишь легкую симпатию.

Она опять предъявила публике кольцо, на этот раз маэстро приставил и свою руку, нарочито играя бровями. Алекс мысленно похвалила себя — эту тему Майк велел непременно поднять из-за недавней статьи в «Таймс». Слишком многие были еще обеспокоены вопросами морали.

— Но индуцированная любовь… — задумчиво произнес Ричард, буравя взглядом зрительские души, — настоящая она или не очень? Есть мнение, что искусственное изменение сознания — это наркотик. Что скажете, мисс Росс?

— В таком случае придется назвать наркотиком и другие вещи, изменяющие сознание. Разве книги не рождают в нашем воображении новый мир, в котором мы живем до последней страницы? Картины, которые переносят нас в другие реальности, музыка, открывающая простор мечтам! А фильмы? Один фильм способен поменять жизненный маршрут миллионов людей!

Хлопки заглушили ответ ведущего. Он улыбался, кивал и показывал рукой на гостью, после чего аплодисменты усиливались. Наконец, тишина снова позволила говорить.

— Трансформер — это как самолет после телеги, — продолжила Алекс. Надо было закрепить мысль яркой картинкой. — Он ведь настоящий, хотя еще несколько веков назад его сочли бы богом. Или дьяволом. Но самое главное, это необратимо: после самолета нельзя вернуться назад, если, конечно, ты не аманит**.

На этот раз Ричард не дал овациям шанса. Выпрямившись, он поднял вверх указательный палец и перешел в наступление:

— Однако плюсов без минусов не бывает, не так ли, мисс Росс? Вот вы привели в пример самолет. Верно, в пункт назначения попадешь очень быстро, однако пропустишь все, что мог бы пережить, выбрав путешествие по земле. Не попробуешь фирменное блюдо в придорожном кафе, не заночуешь в лесу, не потеряешь кошелек, не обретешь друзей, ничего этого не будет. Процесса не будет. Только результат. А можно ли высоко ценить то, что далось слишком просто?

Он сделал трагическую паузу и посмотрел на нее, красуясь. Хорош, до чего же хорош! Подготовил ей прекрасный трамплин перед главным аргументом.

— Вы правы, — кивнула Алекс и повернулась к камере. Брови озабоченным домиком, в глазах суровость и жалость, пополам. — Но что насчет тех, кто не доедет? Тех, кто потратит двадцать лет на дорогу и поймет, что это неправильное направление? Тех, кто заблудится и потеряет веру… Может, им лучше сесть на самолет?

Она развела руками и разрешила сжатым губам дрогнуть только после рукоплесканий:

— У всех есть выбор.

Безупречное туше. Майк будет доволен!

Маэстро взял ее руку, чтобы были видны оба их кольца.

— У нас есть выбор! У американцев. А еще у жителей Канады и большей части западной Европы. Однако недавно стало известно, что и восток потихоньку сдается компании «Be mine». Верно, Алекс?

— Мы начали поставки в Польшу и Чехословакию, и, будем надеяться, переговоры с Россией тоже пройдут удачно. Как раз сегодня я лечу в Москву.

— О! Желаем удачи, — Ричард скрестил пальцы, предлагая зрителям сделать то же самое. — На родине. Вы ведь родились в России?

— Да. Мои родители эмигрировали, когда мне было три года. Я знаю только «водка», «новий год» и «я ни гавару паруски».

Они немного посмеялись. Конечно, это была неправда — язык она понимала, и даже могла сносно объясниться, но шутка про водку всегда работала.

— Говорят, это уже не та Россия, о которой вам рассказывали родители.

Алекс пожала плечами. Пока были живы, ее родители не то что говорить, даже слушать о родине не желали. «Эта ненормальная страна, — утверждали они, — которая никогда не изменится».

— Рад сообщить, что водку пьют уже не все, и медведи по Красной площади больше не гуляют. Как вы считаете, улучшатся ли отношения между нашими странами благодаря «Be mine»?

— Я оптимистична. Судя по нашему опыту, трансформер действует и на политиков.

— Да, но русские не такие как наши!

Они хохотнули в унисон. Интервью получалось живое, легкое. Как приключение. Как игра.

Бабочки в животе порхали до аэропорта. Потом сдохли. Низкие тучи, казалось, стремились теснее прижаться к земле. Алекс почти вбежала в спасительный терминал, горящий разноцветными огнями, и сразу направилась в зал отдыха.

Поужинать не получилось: заказала пасту с морепродуктами, однако съела три креветки и отодвинула тарелку. Еда была безвкусной, резиновой — иногда после трансформации такое случается, но проходит через пару часов. На телеэкране шло утреннее интервью, уже со зрителями. Записанные непонятно когда, они хлопали, улыбались и хмурились идеально в тему. Алекс заметила, что несколько соседей по залу смотрят прямо на нее.

«И не скрыться никуда, — подумалось грустно, — и никогда». Майк говорит, что нелюбовь к публичности у нее из-за синдрома самозванца, который атакует всех гениев — они, мол, уверены, что созданное ими недостаточно хорошо.

Но он ошибается. Алекс в величии трансформера не сомневалась.

Она всегда выбирала скорость, технологии и комфорт: двенадцать часов до Москвы в личном купе, с кроватью и большим телевизором. Между кино и сном Алекс собиралась почитать московские журналы, чтоб расшевелить в памяти одеревеневший русский язык. Стюардесса выбрала светские сплетни, самую неинтересную тему. Хотя какая, собственно, разница? Глаза заскользили по странице.

«Жена знаменитого актера ушла к любовнику», «Звездный брак подошел к концу», «Невеста разорвала помолвку из-за брачного контракта». Ничего, скоро «Be mine» изменит и ваши заголовки.

— И-у, и-у, а-а-а, мама-а-а! — вдруг послышалось неподалеку. — Блин. И-у, а-а, мама-а-а!

Алекс выглянула за перегородку. Пассажир из соседнего купе, расставив в стороны руки, стоял перед стюардессой и старательно трясся. Та смотрела на него с приятной улыбкой, за которой читались нехорошие мысли.

— Turbulence. He suffers from aerophobia, — перевела Алекс отчаянную пантомиму. — Ви бояться летать, да?

Человеческий самолет опустил крылья и хлопнул себя по лбу.

— Турбулентность, точно!

Перегнулся через перегородку между их кресло-кроватями первого класса, протянул руку:

— Александр. Алекс.

— Очень приятно.

Алекс вложила в его ладонь свою. Повисла пауза. Русский сиял как ребенок, встретивший Деда Мороза, и руку не отпускал.

— Мисс Росс, — подсказала стюардесса, — что вам будет угодно?

— Шампанского, пожалуйста.

— А мне водки! Водка, плиз! — откликнулся русский и поцеловал руку. — Очень приятно, мисс Росс.

— Александра. Алекс, — разрешила американка, изучая соседа. Медведь с детскими глазами и «Роллексом» на запястье, в вороте рубашки — здоровый крест. Звать ее «Алекс» наотрез отказался, ему больше нравилось «Саша».

— Турбулентность, Сашенька, раз на раз не приходится, — рассказывал он, выпив стопку залпом и заказав еще, — капитан вчера объяснил.

— Вчера?

— Да я на одну ночь прилетел только, — русский махнул рукой. — Проспорил. Я самолеты не очень. Короче, никогда не летал. Посмотрел, который рейс с кроватью, ну, чтобы спать. Получилось, Хьюстон.

— Ви сумасшедший? — уточнила Алекс.

Медведь пожал плечами.

— Я честный. Раз проиграл — надо лететь.

Она смотрела на его серьезное лицо и изо всех сил пыталась не расхохотаться.

— И как вам понравилась Америка?

— Не понравилась, — сразу признался великан и даже нос сморщил. — С фасада все красиво вроде, но как-то не по-настоящему. Люди улыбаются, а на самом деле наплевать им на тебя! А если кто не улыбается, жди беды. Вон, меня даже обокрасть пытались! Только не вышло.

Он предъявил красные костяшки пальцев со сбитой кожей.

Увлекательный зверь. И к тому же носитель языка. Гораздо лучше, чем светские сплетни. Она покопалась в сумке и вынула коробочку с двумя треугольниками — свой личный комплект.

— Будь моим!

Медведь уставился на золотые кольца, лежащие на бархатной подставке, потом медленно поднял глаза на Алекс. Прошла целая вечность, прежде чем он моргнул, почесал макушку и сказал серьезно: «Хорошо».

Через минуту неуклюжий попутчик превратился в самого желанного мужчину на свете. Но вместо того, чтоб продолжить беседу, он завалился в ее купе и начал целовать.

Алекс не сопротивлялась. Она последовала за ним ввысь, вдаль, в вечность. Они проваливались в бесконечную темноту космоса и выныривали к сверкающим звездам. Они бродили в туманностях и играли с метеоритами до тех пор, пока Млечный Путь не привел их в незнакомую галактику, новую, неисследованную, в которой не было ничего, кроме них — двух путешественников, держащихся за руки.

— Говорит капитан. Просьба вернуться на свои места и пристегнуть ремни безопасности. Посадка через тридцать минут.

Их пальцы были сплетены до самой земли. Саша думала, что получит трансформер обратно после посадки, но Алекс не снял кольца, даже когда они все так же, не разрывая рук, миновали таможенный контроль и вышли в огромный мраморно-стеклянный зал.

— Приветствую, Сан Ваныч, — подскочил лысый тип и перенял у Алекса тележку с чемоданами. Саше кивнул и спросил, куда подвезти.

— Домой, — ответил за нее Алекс, и Саша уверенно прошагала мимо господина, держащего в руках табличку с ее именем. Сегодня ведь пятница. Впереди два выходных.

— Сегодня ведь пятница, Майк! — говорила она в телефон из темно-оконного джипа. Указатель с надписью «Владимир» пролетел мимо и скрылся в ночи. — Впереди два выходных. В понедельник приеду сразу в офис.

— Мне нужен отпуск, — сообщила она генеральному в понедельник с утра. — Нет, причину объяснить не могу.

Майк все равно не поверил бы. Потому что трудно поверить в то, что существуют люди, которые не слышали про трансформинг. Еще сложнее — в то, что они заключают помолвку с первого взгляда. И уж совсем невозможно представить себе, что, поняв эти две вещи, лауреат Нобелевской премии дама-командор Королевского Викторианского ордена изобретатель трансформера мисс Росс не уехала немедленно из странного города Владимира.

Она честно решила рассказать правду. Только вот правильный день для признания все не наступал. Может, оттого, что все остальные дни были правильными: лесные дни, с шепотом молодых берез; речные дни, с хватающими весла лилиями; базарные дни, с запахом яблок и кваса, и банные, с заунывной песней про мороз. Но она знала, что однажды придет и последний, с билетом в Хьюстон. День, когда до Владимира доберутся трансформеры «Be mine». Сколько еще ждать? Месяц? Два? Три?

«12 недель» — высветился на тесте приблизительный срок. Саша смотрела то на две полоски, то на два треугольника на кольце, то в старинное зеркало. Голая женщина в позолоченной раме — раскрашенное лицо, застывший фонтан волос. А позади раскинуло по кровати рукава белое с жемчужными вставками платье.

Саша присела рядом, погладила вышитые узоры, медленно, осторожно взяла на руки, словно боясь, что нитки разойдутся в любой момент. Когда глаза вернулись к зеркалу, голая женщина уже превратилась в невесту. Она дотронулась до Сашиной руки, зажмурилась сильно-сильно и вышла из рамы.

— И-э-а-о-у, — бубенцы кареты казались цветными шариками, сплетающимися в бусы. Они обматывались вокруг шеи, с каждым оборотом сдавливая все сильнее. Стены домов превратились в ленту с непонятными значками. Они проявлялись один за другим, словно военная шифровка, и вдруг обернулись кардиограммой. Зубцы берез всплывали и обрушивались вниз, увеличивая амплитуду.

Пока не оборвались в безмолвном притворе. В церковных сумерках торжественно плыл священник со свечами в руках. Таков здешний обряд: сперва обручение, затем венчание, а потом будет уже слишком поздно.

Саша медленно сняла трансформер с пальца.

— Алекс, эти кольца, — голос в натянутой тишине гремел как крик, — не настоящие.

Пусть выгоняет. Из церкви, из сердца, из страны. Лучше так — пока не связаны. Ничем и никем. Так — честно.

— Помолвочные! — встрепенулся Алекс, стащил свое кольцо и сунул в карман пиджака.

Возврат из волшебного мира занял всего мгновение. Трансформация пока действовала, но любовь уже не была бессмертной. Она сделалась обычной, как пять, как сто, как тысячу лет назад.

Вокруг растекался терпкий дым благовоний, темный храм отступал перед свечами, молитвы превращались в заклинания. Смогут ли они помочь?

— Имаши ли произволение благое и непринужденное, и твердую мысль, пояти себе в мужа сего Александра егоже пред тобою зде видиши? — включился в ушах певучий голос священника.

Имеет ли она твердую мысль взять себе мужа, зная, что счастье может закончиться? Что оно скорее всего закончится? Оборвется, сгорит, утечет, оставив воспоминания и боль. Так происходит почти со всеми, кто любит обычной любовью. Почти всегда. Почти…

Но почти — это ведь не значит точно! Ведь существует вероятность, что у них все будет по-другому? Теоретически ведь такое возможно?

— Да.

Татьяна Рашевски

Слепой бандурист

(Крымская баллада)

И кому пришла в голову бредовая идея добираться на электричках? Дни в августе в нашей степи еще теплые, порой даже жаркие, трава на лугах выжжена и вытоптана, как рваная циновка, но ночи стали по-осеннему холодными, пахнут мокрым сеном, на скользкие скамейки вместе с тусклым светом оседает роса. От полотна к перрону поднимаются пары с привкусом лыжных ботинок — запахом дальней дороги.

Первую пересадку сделали в Валуйках, следующая — Макеевка. Куда нас везут, мы с Ольгой пока еще плохо себе представляем. Все решают мужчины. Их с нами четверо, но это ровно ничего не значит. И не только потому, что девушек сперва оказалось пять, с нами — семь, плюс по пути, в Осколе, внезапно примкнули еще какие-то три Наташки из области, кажется, Орловской — словом, нашего полку продолжало прибывать, покуда не насчитало одиннадцать дам. Но, повторюсь, дело не в этом. А в том, что из этих четырех было решительно не на кого положить глаз. Мы с Ольгой, перебрав всех по пальцам, поняли это еще до начала похода.

Ольга была совсем молода, и ей срочно нужно было замуж. Поэтому, когда холостой сосед этажом ниже, рыжебородый богатырь Игорь, пригласил ее тоже, мол, присоединяться, поначалу восприняла это как сигнал. Однако, присмотревшись, поняла, что этого слишком взрослого и слишком серьезного для нее человека как женщина она не интересует, и тотчас же сама перестала им интересоваться. Для меня подобные габариты, признаться, тоже были где-то за гранью амурного восприятия.

Вторым по весу — как телесному, так и в смысле организации поездки, шел другой бородач, Фима. Этот на женщин вообще не реагировал. Хотя на него реагировали многие. Набивались в лучшие подружки к младшей сестре. Некоторые считали его женоненавистником, а, может, и того хуже. Правда, ходили слухи, что он довольно долго бегал за Лизой — мальчишеского типа, из хорошей татарской семьи, когда та была еще школьницей, и что чем решительнее Лиза ему отказывала, тем более упорно и неистово Фима ее добивался. Говорили, что именно из-за нее он тогда на год бросил университет и уехал пожить к родственникам в Тамбов. Я же давно поставила на Фиме жирный крест, и, можно сказать, теперь он мне стал даже немножко неприятен. Ни общих тем, ни общих интересов. Обрюзг, зарос бородой. Словом, это был уже совсем не тот человек, который когда-то на университетской турбазе позвал меня поиграть в бадминтон. А к старым чувствам я никогда не возвращаюсь. Тем лучше. К тому же, Лиза тоже сегодня здесь, среди нас — вот и пускай им.

Оставались — близкий Фимин друг Лешка, ехавший не сам по себе, а в одной палатке со Светой, подругой Лизы, и вечно одинокий, тоненький, некрасивый Тема, которому, как и всякому человеку, несомненно, хотелось любви и тепла, но для женщин он всегда оставался только другом. Здесь же была и Надя, его бывшая неразделенная любовь. Но о Наде за многие годы создалось впечатление, что мужчины ее не интересуют вовсе. На все предложения и признания она лишь делала удивленные глаза и пожимала плечами. Когда окончится поход, Надя уедет в Америку поработать программистом — сначала нелегально, а потом выйдет замуж за американца.

Поняв, что нам здесь в определенном смысле ничего не светит, мы с Ольгой приняли решение расслабиться и получить максимум удовольствия от моря, солнца и кипарисов. К тому же, отсутствие мужчин как класса исключало между нами возможность какой-либо конкуренции.

Когда ты не влюблен, ты внутренне свободен. Ты надеваешь самые удобные босоножки на носки, обрезаешь под корень больше не модные джинсы, кое-как повязываешь самошитую шелковую блузку с сиреневыми разводами, на шею вешаешь чехол фирмы «Кодак», в который влезает фотоаппарат-мыльница, паспорт и деньги, крепишь к карману шорт кассетный плейер. Из ушей торчат провода — и ты улыбаешься чему-то своему, время от времени пританцовывая на ходу — потому что слушаешь свою любимую музыку, совсем не похожую на ту, что привыкли слушать они.

Они слушают бардов. Благодаря чему, собственно, поход и начинался со Старого Оскола, куда остальная компания съехалась несколькими днями раньше на фестиваль. Я прибыла в Оскол со своим рюкзаком уже под самый конец, ибо высокой страсти к жанру КСП давно не испытывала, а если честно — не испытывала никогда, просто однажды перестала притворяться.

С тех пор как окончательно разлюбила Фиму. А разлюбила я его сразу после откровенного разговора под горой за зданием университета, куда, чтобы не стоять в глупой позе, а как будто бы куда-то двигаться, мы спустились в лес к роднику. Вернее, до самого родника мы так и не дошли — все выяснилось гораздо раньше, говорить стало не о чем, оставалось только повернуть назад и подниматься по разбитым каменным ступеням под сводом то ли лип, то ли ясеней — какое мне до них было дело! Ведь подниматься всегда труднее, чем наоборот. Чем, например, упасть. «Упасть в любовь» — говорят англичане. Влюбиться. Все равно как вляпаться или наступить на грабли. Ноги наливались тяжестью и не желали идти дальше. Возможно, они хотели спросить что-то еще, но ответ был слишком однозначен, чтобы нуждаться в разъяснениях.

Когда человек не влюблен, он внутренне свободен. Он смешной, распущенный и не играет словами. Нужно хорошо запомнить это состояние, чтобы при случае правдоподобно воспроизводить. Для пущей убедительности еще можно часто и громко смеяться. А потом снова смеяться — уже над тем, как ловко удалось всех одурачить.

Смутно мелькали желтые и розовые арки железнодорожных станций, окошки билетных касс, ларьки с кока-колой и сосисками в тесте, бабушки с пирожками в дверях вагонов, облезлые лавки и бледные разводы фонарей за грязными стеклами. Рюкзаки со стандартным набором: спальник, тушенка, сгущенка, пакетик растворимого супа и кило крупы — так распорядился Игорь о том, что найдешь не в любом гастрономе — день ото дня странным образом теряли в весе, ни на грамм не опорожняясь. Минимальный бюджет полуголодных странников уходил на кока-колу и привокзальные сосиски с горчицей. Перед отходом в обратный путь пронесенное на спинах добро будет высыпано на корм птичкам и роздано нищим.

Впрочем, в единственный вечер в Осколе я попыталась было развести костер, но Игорь посоветовал «перекусить что-нибудь у себя в палатке». Мы с Олей поели плавленый сырок с огурцом.

В Оскол Оля уехала со всеми лишь для того, чтобы не заблудиться в одиночку, а так-то у нее в плейере играла почти та же музыка, что и у меня; правда, ее в каждом новом городе еще интересовали уличные панки — довольно странный вкус, учитывая, что сама Оля из семьи доцентов-математиков и на панка внешне не тянет.

От ключевого пункта — Симферополя, где была съедена очередная порция сосисок, а условные мужчины, очевидно, что-то заподозрив, обменяли деньги и срочно купили на всех обратные билеты, кое-как добрались до Евпатории.

* * *

Внезапно потянуло солью и тиной. Воздух расширился, стал большим, прозрачным и теплым. Розовато садилось солнце, за спиной потянулись золотистые тени. На пляжный песок, вблизи от тихо набегавших волн, под дырявую сетку ограды брошены расплющенные палатки и отдана команда чуть-чуть поплавать и залезать в спальники — прямо под открытым небом. Утром снова в путь.

Там-то, на берегу, под затухание последнего луча, я сообщила Ольге, что влюбилась.

Понятно, что я не собиралась ей говорить, в кого. Мне нужен был зритель. А любопытная Ольга пусть помучается. И Ольга честно мучилась. Помимо того, что ее начала беспокоить и своя задача — ведь Тема такой добрый и умный, к тому же работает программистом — даром что некрасивый, но ее красоты хватит на двоих! — она изо дня в день наблюдала, взвешивала и снова перебирала по пальцам. Иногда отчаивалась и спрашивала напрямую: такой-то? Но на каждый вопрос получала один и тот же ответ, возможно, лишь с небольшой разницей в интонации. Выбора не было, и, как человек, мыслящий широко, она даже заподозрила, что это может быть девушка. Вот, например, одна из Наташек, тех, что из области — у нее очень красивая фигура. Конопатая широколицая Ксюха — вообще какая-то деревенщина, хоть и вся из себя — не она. О, а вон та девчонка такая малоприметная, просто серая мышка — ее зовут Анечка. За время похода мы обе поймем, что Мышка — очень хороший, возможно даже, самый лучший из нас человек, и Ольга будет сокрушаться, как ей не повезло с внешностью.

Порой я захожу на фейбсук с фейкового аккаунта и просматриваю профили людей из прошлой жизни. Ну, чтобы не думали, что они меня слишком волнуют сами по себе. Из чистого любопытства. Бескорыстного интереса к работе времени. Судя по фото, Фима, Игорь и Лиза найдут себе подходящие партии. У Светы с Лешкой будет крепкая семья и двое детей, пока его смерть — нелепая, случайная — перелом, ошибка врачей — не разлучит. Видела Мышку. У нее очень элегантный вид и финская фамилия.

Я тоже мыслю широко и согласна с Ольгой, что у Наташки красивая фигура, и нам обеим нравится ее разглядывать как произведение искусства — но нет, не она. И вообще не женщина. Это единственное, в чем я готова ей поклясться. Задача усложняется. А нашего Мистера Икс мы отныне будем называть N.

Я не помню, когда мне показалось, что N прекрасен. Должно быть, еще где-то в электричках, когда одна из нас схватила простуду, а вторая — то есть я — почувствовав ее приближение, решила, что тому не бывать и, такая же, как все, голодная, проглотила всю имевшуюся в сумке «Кодак» аптечку. Простуда миновала, но удар аптечки был велик, и ехать с того момента я не могла даже сидя. N заботливо выбирал для меня в каждом вагоне лучшую скамейку и разгонял прочь возмущенных теток — ишь, мол, тут, разлеглась!

Следующим пунктом был мыс Тарханкут — каменная выемка в скале, с сонмом медуз в темно-синих волнах и отсутствием пресной воды. Условные мужчины порой куда-то уходили и возвращались с полными баклажками, но, чтобы не свихнуться от жажды, этого, к сожалению, не хватало. Сонные мухи странной пестрой породы то и дело липли к телу, и их было почти невозможно согнать. Развести костер оказалось не из чего — под ногами нашлось лишь два тоненьких сучка и одна щепка. И все время хотелось пить. Мы с Олей, запасясь пустыми бутылками, вылезли наверх, в голую степь, и успели пройти несколько метров. Но Игорь нас поймал и строго вернул на место. Мало ли, потеряемся.

— Сиди, рисуй комиксы про нас, — повелительно сказал N.

И я рисовала комиксы про нас. И все смеялись, и я вместе со всеми.

Фима тем временем облюбовал деревенскую Ксюху и упражнялся с ней в любви. Судя по всему, лишался девственности. Впрочем, я, как бывалый солдат, заметила, что поначалу он пытался поиграть пышным хвостом некой Ленки. Но когда встревоженная Ленка начала слишком часто звать его по имени — Ну-ну, попалась очередная! Как и я после бадминтона! Погоди, милая, как только ты среагировала, он тут же сделает ноги и будет бежать от тебя на край света! — возникла Ксюха. Пожалуй, ей легче всего не наобещать лишнего. Непонятно, красивая она или нет. Оля говорит, что у нее «такой народный ротик» и смеется.

Ксюху все жалеют: «Бедная! Ведь Фима ее совсем не любит! Он ею пользуется!» Я ее тоже очень жалею и улыбаюсь ей от души.

Но, кажется, я переиграла. Ксюха возомнила меня лучшей подругой и лезет с откровениями. Мне с ней неинтересно. Пора сваливать.

Ольга битый день уговаривала меня не отправляться в четыре утра со всей компанией в Ялту, а выспаться и идти дальше под руководством доброго Темы. К счастью, мы не одни — с нами бывшая Темина любовь Надя. На остатки общественных денег Тема купил нам арбуз и билеты на автобус до Черноморска. Карманных почти не оставалось — все истрачено на сосиски. И это мы еще взяли из дома больше, чем нам советовали. Но, вроде, в Ялте нам обещали сколько-то вернуть.

Небольшой курортный городок Черноморск. Еще одна ночевка на пляже.

— Тема, пожалуйста, я помню эти места. Когда мне было девять лет, мы здесь отдыхали большой семьей. Был и мой троюродный брат из Москвы, примерно в эти дни он и его жена должны сюда приехать, пойду поищу. Не надо провожать, найду сама.

Но Тема не отпустил и пошел вместе. Пляжный тир, беленые мазанки из туфа — в отличие от Симферополя, с которым я знакомилась, можно сказать, заново, здесь за пятнадцать лет почти ничего не изменилось. Мы с Темой нашли дом. В нем я никогда не жила — только вечерами играла с другими детьми в беседке. Помнится, наша семья никогда не садилась здесь даже за стол. Говорящая на непривычном языке старуха в выпяченном вперед фартуке широко растопырила колбасообразные руки, точно боясь пропустить нас с молодым человеком дальше калитки. Брата с женой нет, будут на следующей неделе. Свекровь московской родственницы я узнала, а она меня — сказать не могу. Слишком примитивные лица трудно читать.

Однажды родственница, профукав приличного мужа, спохватилась и срочно рванула на курорт в поисках нового. И вот, нашла. Низенького, уродливого, слегка пьющего. Какая разница — главное, не «брошена», не одинокая, есть с кем идти по улице под руку. Привезла в Москву, сделала ему работу и прописку — ведь нужно, чтобы муж зарабатывал. Сын был еще совсем маленьким и мечтал об отце. Увидав дядю в яркой рубашке, кинулся к нему на шею: «Мой папочка, мой попугайчик!» — попугайчики были его детской страстью. С годами попугайчик жестоко запил, а при разводе отжал у них с матерью половину квартиры у метро Университет.

В каждом походе, по обыкновению, рождаются свои шутки и мемы. Одним из них у нас было «неглиже». Уходя из Черноморска, Ольга делилась впечатлениями. Оказалось, что Тема не только добрый парень и хороший программист — а что и со всем остальным у него тоже в порядке! Море, ночь — у Ольги было достаточно времени, чтобы проверить!

И снова забегу вперед. Оля с Темой поженятся почти сразу после похода. Родят красивую дочь. А через год — разбегутся в разные стороны, создавать крепкие семьи и новых детей. Перед свадьбой она признается: «Я ношу ему на работу пирожки. Ведь в жизни я совсем не такая, но чего не сделаешь ради любви!» Позже мама ее учила: «Оля, покорми мужа!» И Оля бежала к холодильнику в поисках упаковки крабовых палочек.

А потом — снова Симферополь. И звонки из телефонной будки в условленное время на условленный номер — ведь не было еще ни вотсапов, ни интернетов, ни эсэмэсок. Проводные телефоны — и те считались роскошью! А первые мобильники появятся лишь лет через пять, с такой абонентской платой, что если ты можешь себе это позволить — значит, ты очень крутой олигарх. Обычные состоятельные люди, вынужденные приобретать их из крайней необходимости, научатся формулировать мысль за десять секунд, чтобы вовремя отключаться.

Компания, одетая во все чистое, встретила нас в Ялте и деловито объявила, что сняла квартиру и мы должны еще какие-то деньги, которых у нас нет. Общим собранием создан новый фонд и расписаны долги по возвращении в город. Ведь банковские карты тогда тоже — если и были, то либо у иностранцев, либо у очень крутых олигархов.

«Квартирой» оказался частный дом с фруктовым садом и фанерными постройками, до того косыми и блохастыми, что в них было страшно войти, и потому, по уже сложившейся привычке, мы расстелили спальники прямо на земле, под яблонями. Страшнее всего было ходить ночью в туалет без фонарика или хотя бы зажигалки — света в доме почему-то не было, но судя по запаху — как бы во что не вляпаться. В одной из невидимых комнат дремал вечно пьяный хозяин. Единственным плюсом был шланг с родниковой водой — ибо по всей остальной Ялте вода в домах, и даже в гостиницах, выдавалась строго по расписанию — на два часа в сутки.

Наутро, пешком в Ливадию, умытые и принаряженные, мы пересматривали бюджет, и, составив в уме формулу, я убеждала N, что вчерашние расчеты нуждаются в правке. N соглашался. На нас смотрели как на равных, шепчась: «Они — одной крови, они обсуждают деньги». Я чувствовала на себе его взгляд. Другой из мужчин, выглядывая из-за каждого куста, корчил рожи, изображая персонажей из «Собаки на сене». У ворот на камне сидел старый слепой бандурист в длинной рубахе, похожей на тогу; струнные звуки плыли над парком и искажали реальность. Мы торжественно спускались под сводом увитых кустарником арок по мраморным ступеням Ливадийского дворца. Дворцовые фонтаны били нам свой салют.

Последняя стоянка была в окрестностях прибрежного поселка Симеиз, на поляне среди поросшего соснами склона горы. Спать продолжали все так же в ряд, под открытым небом, разбив единственную палатку, чтобы сложить в нее рюкзаки. Каждый день условные мужчины уходили в поселок и из нового фонда вечерами устраивали нам дегустацию вин — Массандра, Бастардо, Каберне Совиньон. И снова нам повезло с водой — неподалеку обнаружился родник. К нему выстраивались очереди из посельчан с ведрами и кастрюлями — в домах Симеиза, как и в Ялте, воды не было. Волосы свалялись от морской соли, затылки чесались. Я оказалась единственной, кто рискнул помыть голову в источнике — он был ледяным. Зато волосы теперь — мягкие и красивые. Наклонившись за котелком, N вымазался в саже. Я несколько раз показала ему, где вытереть. N столько же раз вытер мимо, и, наконец, подставив нос, закрыл глаза и перестал дышать. Оля это заметила и решила, что он в меня влюблен. Но вот в кого влюблена я — на эту тему она продолжала загибать пальцы и строить догадки.

Очередным утром мужчины и с ними большинство девушек ушли за вином. Не будучи хозяйственной — скорее, наоборот, я все же решила, что пора, в конце концов, что-нибудь поесть. Порывшись внутри вещевой палатки по рюкзакам, нашла несколько картошин, соленый огурец, луковицу и штук двадцать пакетиков одинакового супа под названием «Пикантный». Сходив за водой, почистила картошку и забросила продукты в котелок. К приходу компании суп был готов. Народ просил вторую, третью, а кто и четвертую порцию.

— Путь к сердцу мужчины лежит через миску! — со смущенным пафосом провозгласил N, вытирая дно булочкой. Ольга это тоже отметила.

К ночи, после дегустации вин, лежа рядами в спальниках и глядя в небо, во что-то играли и чему-то смеялись. Внезапно Оля попросила: «Спой!» Это была странная просьба. Потому что, несмотря на наличие слуха, я не умею петь. Тем более авторскую песню. Однажды, еще во времена КСП, правда, попыталась, в результате умерла со стыда и решила, что больше этого делать не нужно.

— Не могу, — ответила я ей.

— А надо, — произнес с другого боку голос N. Сам он, впрочем, никогда не пел — только слушал. И, возможно, с его стороны это вообще была шутка, о которой он тут же и забыл. Но со мной — то ли от вина, то ли от звезд над головой, что-то произошло. Это была известная песня. Спустя двадцать лет обе стороны — языка оригинала и его перевода — узрят в ней политический смысл и кровавое пророчество. А тогда это была просто песня о слепом бандуристе, о его любви и смерти. Я знала, что она нравится Ольге. Для нее нужен сильный низкий голос. И этот голос я услышала и не узнала. Мне он не принадлежал. У N вырвалось испуганное: «Кто это?» Другие тоже спрашивали: «Кто?» На фразе «Теперь пройду и даже не узнаю» Ольга хихикнула.

В середине ночи я почувствовала, как моими волосами играет чья-то рука, дотянувшись через одного человека. Играет долго. Затем, очевидно, поняв, что не сплю, словно бы ошибка:

— Анька, ты?

Равнодушно, по-пацански:

— Неа.

Рука убралась. Вот только Мышка лежала от него с другой стороны — ведь она тоже спрашивала «Кто?» И мытая голова здесь была у меня одной. И волосы явно короче.

Весь день перед отъездом, разбредясь на кучки, гуляли по Ялте, среди непривычной глазу геометрии фонтанов, темных кипарисных стрел и плотной стриженой зелени — ощущение зимнего сада под небом. На берегу загребали ладонями мокрую гальку, на коже белыми разводами высыхала соль. Вдыхали легкие запахи хвои, дынь и жареных баклажанов с чесноком на рыночных прилавках. Смешивались с праздной толпой курортников. Разглядывали на лотках сувениры: раковины, похожие на поросячьи уши — в которых всегда «шумит море», лакированные дубинки из дерева, котята и птички, кораблики с парусами и крашеные бусы из ракушек любых сортов — в детстве я любила их находить сама; переводные картинки на плоской гальке, портреты в профиль, вырезанные из черной бумаги — счастье, что на всю эту пошлость у нас не осталось денег! Вытирай с нее потом пыль, не решаясь выбросить.

Зажглись фонари, мы спустились в порт. В лицо подуло водорослями и рыбой. Мы остались наедине с Лизой — невольно я заметила, что мы с ней чем-то похожи. Она мне открылась. Для нее эти две недели были адом. Ей каждую минуту приходится улыбаться и изображать радость. Она любит Лешку и была уверена, что он позвал ее в этот поход для себя. Фима ей как мужчина никогда не нравился — он назойливый и слабый. Ей до сих пор стыдно смотреть в глаза его родителям — ведь из-за нее он пропустил год учебы! А Лешка сильный — такой, как она. Ясно, что Светка оказалась просто более доступной, к тому же вероломной подругой. Но она не покажет, как ей больно. Чем больнее, тем веселее она будет прыгать и дурачиться. Я была ее зрителем, почти как моим — Ольга. В конце набережной показалась компания. Лицо Лизы напряглось.

— Идут! — предупредила она. — Надеваем маску радости!

И, отчаянно переигрывая, принялась приветственно размахивать руками и громко смеяться.

Про N я ей ничего не рассказала. А Ольге о том, кто это был, признаюсь значительно позже, когда все кончится, теперь уже по-настоящему. Когда, после возвращения в город и накрытого стола в честь окончания похода, N — правда, на этот раз ненадолго, всего на месяц — бросит учебу и уедет пожить к родственникам в Тамбов.

Эстер Кей

Орлик

Тихий снег падал на живую волну прохожих, на афиши и ларьки Крещатика, на утолщенные пушистой белизной контуры деревьев. В отражении витринного стекла Орлик увидела свое лицо, измененное и уточненное гримом и, в результате этого умелого изменения, будто чужое, чрезмерно красивое. Больно было видеть его таким красивым и никому не нужным. Она пошла дальше, осознав свою одинокость и не желая в нее углубляться.

Существует ли на свете один человек, который бы это лицо узнал и полюбил, даже совсем не приукрашенное — и даже не именно лицо, а внутреннее содержание, им выражаемое, душу, сущность, натуру ее? Или… такого человека просто нет?

Орлик зашла в универмаг, четыре этажа которого неспешно выдали ей некую унылую закономерность: те же самые товары, чередуясь и меняя расположение, заполняли излишне большое, ненужное пространство магазина. Товаров первой человеческой необходимости, простых и добротных, не было… зато всевозможные сувениры, экстравагантные одеяния, цыганские блестки и обилие мистических знаков на предметах любого назначения, а также бурно представленная книжная продукция, по большей части бульварная — все это наводило на мысль, что помещение заполняется товаром, завозимым неталантливой мафией, не допускающей притока здоровой торговли в этот чертог частного предпринимательства. Сердце посетителя уставало от вида нулей, стоявших, как охранники, рядом с цифрами цен, и покупать ничего не хотелось… Шел 1993 год.

Снег на улице выдавался первоклассный и недорогой, чистенький и радующий.

В подземном переходе у метро музыканты грелись лирической своей работой — струнами, строками, трубными звуками. Романс перекрывался хриплым ревом проповедника, ратующего за что-то, аккордеон сменял студенческий перебор гитары. Продавцы газет, снадобий, гороскопов неумело пытались завлечь прохожих каким-то призраком надежды и спасения. Кафетерий, полный привозных сладостей, играл с народом все ту же глупую шутку трех ноликов — каждый шоколадный батончик стоил не меньше тысячи купонов (украинских дензнаков нового времени).