Бесплатный фрагмент - Альбертик, Виттили, Педро и Метроне в Республике Четырёх

(Из романа «Франсуа и Мальвази»)

Действия романа разворачиваются на фоне общеевропейской войны за Испанское наследство в начале 18-го века по Рождеству Христову. Несмотря на затронутые многие места Европы и даже Магриба, основное повествование происходит в диковатом разбойничем углу острова Сицилия, куда волей случая занесло наших героев

Как жили мы борясь

И смерти не боясь

Так впредь отныне жить:

— Тебе и мне!

В бессмертной вышине

И в знойной низине

В живой волне

И в яростном огне!

И в яростном — огне!

Дама Сердца

Глава XXXV. Альбертик Тарифа

Родился графский сыночек Альберто де Тарифа семнадцать лет тому назад в Испании… Эстремадуре. Но три года тому назад или более, был отправлен недовольным своим чадом отцом, бывшим к тому же очень занятым по военной службе, к тетке Диане на ее виллу в Эриче под Трапани.

Крайне напряженное положение, которое сложилось вокруг Испании вскоре оправдалось войной, внутри ее самой, надолго затянувшейся, и поэтому и в будущем у знатного отпрыска не намечалось никаких существенных перемен, чего не было и за предыдущие года. Единственное, и пожалуй самое главное изменение произошло с ним самим самым естественным образом: с неостановимым течением времени; и как не хотела тетка Диана видеть своего воспитанника все тем же мальчиком, оно неумолимо сделало из него молодого парубка, как будто нисколько не добавив в нем ума, или хоть сколько-нибудь взрослости. Раздавшись несколько более в ширь, чем в рост, он оставался все тем же чудаковатым и бедовым малым, за что и получил в округе свое имя Альбертик — лишь несколько отличное уменьшительное от настоящего, но в своей измененности играющее свою роль.

Его тетка, при которой Альбертик жил — Диана, не смотря на все неприятности, которые он ей доставлял, любила своего родственничка, и души в нем не чаяла, находя в нем черты своей вздорной натуры, отчего баловень судьбы только и сделавший в жизни что хорошо родиться, смотрел на белый свет неунывающими бесстрашными в своей балованности глазами и рос чересчур разбалованным, пестуемый черезчур тетушкиным умом.

Видя в своем воспитаннике такой большой изъян, как балованность, связанная лишь с особенностью его несерьезной натуры, охотно наняла ему в учителя представившегося в один удобный момент испанского бакалавра Ласаро. Неизвестно поумнел ли от этого Альбертик, но известно достоверно, что его подглуповатое имечко за ним осталось.

Это бы не так и заботило старую Диану, если б он постоянно оставался таким же и жил с ней. Однако ж ребенок вырос и с ним выросли проблемы: последняя из них, свалившаяся как град на голову — сватанье с княжной Мальвази. Много она в этом деле на него не ставила, зная что он из себя представляет, но отнеслась к лестному для себя предложению с большим рвением: Альбертик загодя и задолго стал готовиться к поездке.

Прежде всего учителем Ласаро были достаны книги с серенадами и выбраны для разучивания наиболее подходящие по мнению Дианы. К исполнению их под аккомпанемент, уговоренный все же Альбертик только приступал, а ему уже был выбран подходящий конь и пошит справный костюм, как и полагается в аристократической традиции перед чем-нибудь значительным.

Зная что ни ему одному предстояло сражаться за руку прекраснейшей выданницы, тетка Диана прибегла к нехитрому трюку, отправила Альбертика за день до назначенного срока, заблаговременно оповестив об этом дворцового библиотекаря Педро Квадратуру, к которому, но ни в коем случае не на продолжавшееся празднество, это в напутствиях в дорогу и всяческих наставлениях было строжайше указано, следовало Альбертику прямиком обратиться, сразу же по приезду во дворец Сан-Вито.

Итак, этим вечером, по научению тетки, Альбертик пошел вместе с Педро, прихватившим с собой гитару, петь серенады к балкону княжны Мальвази. Но по пути из тихого затемненного коридора, ведущего от библиотеки между собой, они порешили сначало все же заглянуть на кухню. Первым ощутил голод конечно же Альбертик, но Педро не стал тянуть к скорому, давая сначало освоиться в новом месте, восполнив тем самым голод души.

Альбертик боялся предстоящего. Начисто все поперезабывал, того чему учила тетка и решил как можно на более темное время оттянуть самое страшное. Они с Педро долго паслись по кастрюлям и прочим столовым приборам, содержащим различные яства, прямо с праздничного стола, перебиваясь от сладкого на пахучее, пока музыкант видя к чему идет дело не погнал жениха к месту.

Они вышли в левую оранжерею, если смотреть со стороны фасада, и вместо того чтобы зайти за угол, как следовало бы, они вышли на белую дорогу и пошли по ней, свернув затем влево, по плиточному настилу, ведущему в «поля». Так называлась та часть придворцовой парковой территории, огражденной в краях, что была скрыта за густой оградой высоких дерев от центрального ареала пред фасадом, и лежала напротив правой стороны, с некоторым понижением и виделась ровной и газонной с некоторым преобладанием лесной незатронутой дичи, затеняющей ее по краям.

Территория, по которой шли сейчас Педро с инструментом и Альбертик, благоухала сильным запахом стерни, и может быть потому и называлась полями за то, что газоны постоянно приходилось подкашивать. Педро повел его именно этим окружным путем, чтобы дать подопечному набраться больше духу.

Смеркалось, воздух наполнился стрекотанием цикад. По краям так же тянулись ровные подстриженные ряды кустов. Идти им до стороны дворца оставалось недолго, но предстояло еще идти вдоль нее в дальний край, где скрытый за деревьями находился балкон и окна покоев княжны.

Немного не доходя под них, остановив Альбертика у этого прохода акаций, Педро стал натаскивать его к предстоящему.

— Ну что, дружище, ты не робей. Установку знаешь?…Ну и все, чего там. Раньше ее видел?… Нет. Тем более нечего бояться. Что перво-наперво нужно сделать?

— Спеть песню, потом когда она выйдет на балкон…

— Какой ты самонадеянный!

— А-а! значит сначало нужно нарвать цветы.

— Цветы уже приготовлены и букетиками лежат на клумбе. Тебе первое-наперво нужно плюнуть на все и сказать себе: вас женщин у меня было… как бы это так сказать до чего у тебя их было?…Только невздумай в самом деле сказать! А-то засмеют. А это для тебя самое последнее дело. — тяжело посмеиваясь из мясистой широкой груди пошутил сеньор Педро подхриповатым голосом с одышкой-придыханьем, но повеселел от нее только сам один.

Граф Альбертик вообще скис, ему предстояло петь, в то время как кому-то было сильно смешно, и смешок действовал на него уничтожающе. Когда Педро немного просмеялся и почувствовал что делает не то, посерьезнел и поправив на себе гитару предложил идти.

— Погоди же ты!

— Скоро вечер пройдет, она вызовет гвардейцев за то что ты не даешь ей спать. По первому ж ее недовольному слову я, не знаю как ты, смываюсь. На сегодня вообще никаких концертов не положено. Все что я делаю все ради тебя и твоей незабвенной тетушки. Давай, долго еще ждать?!

По прошествии около десятка минут, они все же пошли, да и то лишь потому что подталкиваемый вспомнил, что прежде ему предстоит закидывать балкон цветами. А это хоть как-то, но оживило Альбертика и первое время двигало им. Чтобы совсем заставить жениха обрести свойственный данной обстановке дух, Педро выходя вместе с ним на более-менее свободное место под балконом стал тихо тренькать на струнах гитары, сильнее он сказал не будет, потому что еще много осталось неразъехавшихся гостей.

Альбертик стал набирать в руки аккуратные пучки цветов — букетиков и зашвыривать, другое слово отличное слову закидывать тому не подобралось бы. Делал он это естественно неумело, как и вообще все то, за что принимался. Педро оценил закидывание пахабным и захихикал, дополняя пиликанье гитары.

В зашторенных окнах покоев горел свет, но наружу доносился он слабо, так что, что там внутри понять было невозможно; но перенесемся же именно туда, где за шелком и синим атласом штор, при свете подсвечника у туалетного столика с наставленными на нем баночками и скляночками парфюмерии пред зеркалом сидели Мальвази и ее фрейлина, и давняя подружка Клементина, державшая в руках портрет, на который не могла наглядеться. Нарисовано там было лицо полного молодого человека, несомненно рукой искусного изобразителя. Масляные краски и наружно хорошо выдавали всю пухлость его нарумяненных щек и смешное приветливое лицо.

— Как хорошо тебе, Мальвази, что ты можешь взять его себе в мужья.

Та, бросив смотреться в зеркало повернулась, смеривая надменным и в то же время насмешливым взглядом и не дожидаясь когда Клементина оторвется от портрета снова принялась глядеться в зеркало, выпячивая вперед карминные губки в рабочем просмотре.

— Хорошо говорить когда просто любуешься. Можно глаз не сводить.

…Ему еще семнадцать.

— Но и тебе еще два дня тому назад было столько же! И разница в каких-то пол-года не столь существенна, — сама не желая того произнесла Клементина.

— Ты-то откуда можешь знать о разнице? — отрываясь от кисточки с помадой проговорила Мальвази, с той самой игривой тональностью.

В ответ у Клементины не нашлось что сказать и она со вздохом отвернулась на портрет, который в таком случае был поставлен на столик, обопёртый на ножку. Мальвази продолжала не сводить с нее своего проницательного взгляда.

— Может ты влюбилась в него? — спросила уже ласковей и тише.

— Брось ты, разве может бедная девушка серьезно думать о знатном испанце?

— Альбертике-то?

— О нем мне как-то однажды рассказал сеньор Педро. И еще я видела его на вилле в Эриче.

После этого нечаянного откровения Клементина окончательно смутилась и покраснела.

— Э-э, подружка! Признайся честно ты в него влюбилась!

Разоблаченная в своих потаенных чувствах и вынужденная открываться Клементина прежде поддержала ее смех, затем застеснялась, отвернувшись на портрет Альбертика.

— Представь себе!…Он так хорош нарисованным, что он просто не может не понравиться, болванчик такой, — договорила с приливом «злой» нежности вырвавшимся через неразжавшиеся зубки.

Мальвази умильно посмотрела на свою хорошенькую белокурую служанку, которая всегда ей нравилась, но сейчас вдвойне, не только потому что своим премилым видом и выражением лица особенно, в самый раз подходила к созревавшей не так давно интриге рассчитанной на то, чтобы получить наипрекраснейшую отговорку и на мужскую отходчивость дяди по всем мелким жизненным проблемам.

— Не сомневайся, кисть хоть даже самого наиталантливейшего живописца не может в полной мере передать красоту лица.

— Правда! Вот если бы и мне его увидеть хоть одним глазком! Ты потом дашь мне посмотреть на него из-за штор?

— Даже в оба глаза и с балкона. Ты можешь с ним разговаривать вот как я с тобой, ты не понимаешь?!

— Нет, я так боюсь и это не то.

— Ты не понимаешь! Тебе не придется выходить под обозрение всех Клементиной.

— Хорошо тебе! — перебила она ее в восхищенной зависти, — Ты можешь выходить. Выбирать.

— Это тебе хорошо! Ты влюбилась и все, а мне навязывают…

— А-ах, Мальвази, милая ты так же несчастна, еще более несчастна чем я!

— Да, потому что ты не стеснена самим положением и тебе я могу помочь. Только слушай меня внимательно, я для тебя приготовила сюрприз, а ты пропустила все что я сказала мимо ушей. И не бойся. Ты как огня боишься маркиза, но разве можно бояться и сомневаться сейчас, когда он стоит под балконом?!

— Он там! Альбертик! — метнулась Клементина со стула в растерянности останавливаясь и глядя на Мальвази осоловевшими от возбуждения глазами, искрящимися радостью. — Значит это он бросал букетики о стекло и пиликал на гитаре?

— Ну на гитаре играет скорее всего Педро.

— Я выйду на балкон, будь что будет!

— Постой же! Ты совсем не хочешь меня выслушать.

— Хочу! — с настырным притоптыванием возразила Клементина.

— Я подумала, мы с тобой должны поменяться ролями. Ты как я выйдешь на балкон в моем платке и охмуришь своего Альбертика — со смешливостью проговорила княжна, сама в свою очередь вставая, — Пошли переодеваться я тебя заплету.

Клементина в сдержанном порыве благодарности обняла Мальвази и поцеловала в щеку.

Вместе они обе прошли из залы, глядящей окнами и полустеклянной балконной дверью вовне, в небольшую костюмерную комнатку, обитую изнутри коричневатым драпом, потому как стены ее являлись ни чем иным, как деревянными щитами из лакированного черного дерева, подогнанными друг к другу и составлявшими указанную комнатку в большой. Располагалась она в апартаментах княжны в следствии вышеобозначенной особенности непроизвольно, и не была «привязана» по расположению к стене соседней комнаты и чего-либо еще. Комнатка располагалась в какой-то степени обособленно и прикрывала собой свободный проход из залы к спальне.

Туда и прошли две девушки, для переодевания, последняя из них Клементина, закрывая дверь украдкой взглянула на балконную дверь со стеклом. Останемся же пока пред прикрытыми дверьми, за которыми совершался обряд переодевания, а проникнем туда лишь когда взметнувшиеся подола снова опустились вниз и Мальвази на скорую руку причесывала сидящую на мягком резном стуле Клементину, перед зеркалом трельяжа. Холм на ее голове был наспех накручен и при взгляде в зеркало смотрелся очень даже хорошо. Прическу дополнила бриллиантовая брошка в золотых жилках, снятая Мальвази со своей прически.

— У тебя волосы светлые, обязательно покройся, вот хотя бы даже этой накидкой.

Говоря это она шагнув к трельяжу в одном разе схватила с него шерстяную шаль и посмотрелась в зеркало, пригнув на себя двигающуюся панель с узкой зеркальной полосой, чтобы от отображения на нем увидеть свою утонченную элегантную головку взглядом со стороны. Без снятого украшения она не пострадала. Можно было долго не задерживаться, но несколько привычных прихорашивающих движений ручкой и вот уже Мальвази сама не заметила как застряла, проторчав у зеркала до тех пор пока Клементина сзади не вырвала у нее из руки легкую шерстяную шаль, за которой она устремилась прежде спеша. И только тогда Мальвази оторвалась, в спешке выпорхнув из комнатки вслед за Клементиной, стараясь догнать и перестрять.

— Подожди же ты! Я сейчас оставлю тебя одну… На всю ночь!…Смотри это твоя единственная свободная ночь. Так что дерзай, милая, я пошла.

— Но подожди, а как же?

— Что как же?

— Там еще Педро с ним?

— Глупенькая, я все уже Педро подговорила. Понимать надо! Ты совсем уже голову потеряла, того и гляди спрыгнешь ему в руки с балкона.

— Не спрыгну! — огрызнулась напыщенно сбившись на смешок.

По-видимому она еще что-то хотела добавить, как головы обеих девушек невольно повернулись к окну. Произошло нечто неожиданное — Альбертик запел.

— О-о-о! — глухо протянула собравшаяся уходить, которую непроизвольно повлекло к выходу: единственной двери из всего замкнутого комплекса, который заканчивался следовавшей за залой маленькой передней, оформленной под обыкновенный французский будуар. Из него та самая дверь вела прямо в два длинных коридора, расходящихся под прямым углом и называющихся так же одним словом галерея. Галерея скульптур, застекленных ниш со стоящими при мечах и щитах пустых рыцарских доспехах, рядами картин, изящных мраморно-бронзовых столиков, узких и вытянутых вверх для показа еще более изящных вещиц, гобеленов на стенах и длинной буровато-красной ковровой дорожкой уходящей по полу в самые разные стороны. В описании внутренностей галереи никоим образом нельзя упускать из виду то, что на ночь она оставалась освещенной тем невзрачным спокойным ночным светом, который всегда благостно воспринимается по выходу их темноты… и еще нельзя бы было не упомянуть для объяснений дальнейшего поведения вышедшей, что рядом с дверьми стоял непроницаемый железный рыцарь в доспехах цвета сажи. Мальвази выходя быстро закрыла дверь на ключ с наружной стороны и резко повернувшись к горе ратного железа спиной, скорее удалялась от него в удобном малиновом платье фрейлины, в котором шаги были легки, словно то были не шаги, а порхание агнеца Божьего в прелестном девичьем образе, живо и радостно спешащего дарить добро.

…Однако совсем оставленный без внимания и даже почувствовавший себя обделенным нежной теплотой этого ангела железный истукан повернул в сторону удаляющейся фигурки голову-шлем. Забрало поднялось, показав внутри человеческую голову средних лет, с выражением веселого недовольства в глазах.

— Сверистелка! — проговорил стражник себе под нос, так как простаивая на часах долгое ночное время заимел обыкновение говорить сам с собой, но первое высказывание о Клементине продолжилось думой о ней же. С каких это пор она перестала обращать на меня внимание? И глубоко вздохнул.

Теперь же чтобы вернуть нашему повествованию дополнительную упорядоченность и охватить все стороны завязывающихся событий, которым в одном месте предстоит очень сильно разгореться, а в другом…, а вот что в другом, нам предстоит узнать, перенесясь из галереи, в которой ничего не было слышно, из апартаментов, где арии сольного Альбертика с прерывающимся аккомпаниментом находили в душе бедной девушки смятение и полный переполох; и даже из под балкона; перенесемся так же чуть назад по времени, когда исполнитель сего не решался расточать наружу свое песенное дарование, но когда шестерка коней с шестью ездоками весьма благополучно добралась до зарослей паркового леса, стоящего за решетчатой дворцовой оградой, огибавшей «поля» самого угла Сан-Вито и аж за старинные развалины.

Спешившись первым, Франсуа д’Обюссон торопясь предоставил друзьям искать место поудобнее и укромнее без него, или лучше не искать пока ничего, а дождаться его здесь, когда он вернется с разведки. Фернандо на всякий случай был послан с ним, но у ограды оставлен схоронившимся в кустах, а сам Франсуа преодолев преграду стал пробираться дальше, теперь уже в окультуренных зарослях и к тому моменту, от которого мы сделали небольшое отступление назад, на голос осторожно подобрался к самому месту, раздвигая руками ветви кустистых акаций, взглянул на…

То что он там увидел представилось и ему, не только, даже Педро, очень презабавным. Пухленький Альбертик отчего-то с выпяченным задом самоотверженно пел песню, задрав голову к верху, ничего не видя и не слыша, вокруг кроме себя и своих вскриков, которые сбивали всю музыку, наводимую музыкантом, колотимым и колыхаемым внутренним, еле сдерживаемым смехом, в какие-то мгновения с треском прорывавшимся наружу через супротивно сжавшееся нутро, с последними остатками держащихся трезвых сил.

Франсуа д’Обюссон взглянул еще на темные окна несомненно ее покоев и подумав проговорил самому себе вслух:

— Э! Тут мне ее не найти, раз уж женишок внизу успеха не имеет.

И задвинув ветви скрывавшей его зелени обратно, шевалье заспешил назад; он и так потерял много времени. А позади, как только смолкли последние горланные звуки песни, сразу же затянулась вторая, с возросшим мастерством поднаторевшего исполнителя, уже более похожая на серенаду; и Педро удавалось ловчее подавать созвучные аккорды. Но смех все так же продолжал пронимать и разбирать волю к добротному завершению хотя бы своей роли. Его же участие пока, впоследствии можно было свести Альбертиком к тому, что он только мешал и расхолаживал дерзновения, что потом ему могло дорого обойтись по службе и со всех сторон. Это несколько насторожило библиотекаря и придало силы успокоиться хоть на некоторое время и все больше постараться подыгрывать в тон напеванию. Стоя подальше от глаз под балконом, Педро больше ничего другого и не оставалось делать, как стараться толстоватыми и тугими пальцами по струнам.

Меж тем Альбертик покончил и со второй по счету и порядку серенадой. В короткий промежуток глубоко глотнул побольше воздуха, вспоминая на ходу, что там должно было идти по программе третьим. И чуть он только затянул с нарастающим успехом третье, вызвав злобный рык неуспевшего с аккомпаниментом Педро, как на балкон вышла… о, это мог видеть только Альбертик, как раз собиравшийся туда закинуть последний букетик цветов… невыдержавшая Клементина, но не Клементина, и даже без разницы что княжна, но дама и девушка!…А этого-то он в своей жизни боялся пуще всего. Не помня себя и даже не понимая что делается, голова Альбертика продолжала петь, а рука занесенная для размаха назад, все же проделала бросок, соответствовавший душевному состоянию… Описав дугу букетик упал прямиком в Педро, вздрогнувшего от полной неожиданности, но почувствовавший сразу, что не спроста ему досталось, что что-то случилось? Догадавшись что в него не со злости запустили букетиком, а с радости, сначала он не мог поверить в сложившуюся ситуацию, но только почувствовать по срывающемуся голосу Альбертика, что и на эдакие-то брачные трели призывного периода могли ответить не подсылом разъяренной дуэньи, обрушившей бы снизу ушаты брани, после чего Альбертика хватило бы на ответные плевки и расхолодило бы до неузнаваемости… Но как раз наоборот, брачующийся просиял и засветился, как будто в ответном выражении переполнявших его чувств, от которых вначале голова чуть кругом не пошла. Женишок даже издал придурочный вскрик, невольно потягиваясь рукой вверх, но не дотягиваясь. Значит и пальчики с балкона послали на глазах преображавшемуся Альбертику трепещущий знак.

Сия догадка вовсе удивила сбитого с толку Педро, однако же с самого начала понимавшего что за всем этим кроется что-то неладное, и имевшего на то несколько догадок, а значит ни одной. В любом случае ему следовало унять свое любопытство, оставаясь под балконом и ни в коем случае не показываться оттуда, а то чего доброго неладное в самом деле еще выльется ушатом настоящей грязи. Ему оставалось смотреть что будет дальше и наблюдая за многочисленными ужимками Альбертика, и всей несуразностью его поведения пытаться не испортить сценки колотившем его уже, весь вечер смехом.

— Давай комплименты, — подсказал Педро наитишайшим шопотком, чуть не взрываясь после этого приступом хохота.

Опомнившийся Альбертик выпалил молчаливо стоявшей на верху Клементине несколько старомодных испанских комплиментов с доннами и прочей пасторалью, а затем тем же теткиным манером наинежайше попросил разрешения соблаговолить впустить его на балкон.

Педро прогнуло в корчах, слишком неестественно отскакивали от зубов зазубренные тирады, что рассмешили и донну. Клементина отвесила вниз последнюю улыбку и с молчаливой снисходительностью соблаговолила. Глаза ее повели очаровательно Альбертика к себе и знаком и взглядом; и тот не зная что делать, теряясь от восторга забегал-засуетился, не зная что делать с полученным дозволением и как побыстрее им воспользоваться? Сеньор Педро, который не подумал о возможности этой части трали-вали, был немного обескуражен и отрезвлен, тогда как именно сейчас на расторопного Альбертика, во всем своем петушином облачении по-молодецки полезшего по выступам и расщелинам камней, и можно было смеяться больше всего, тем более что до выступов подбалконного барельефа он недокорабкался, заместо этого, как и следовало ожидать от этой глупейшей затеи, сорвался вниз.

Странно, что Альбертик имел успех, там где ему казалось ничего не светило, но догадка с припоминанием о том, о чём говорилось как обухом по голове осенила Педро, свалившегося в истошном хохоте, сначало назад и потом вообще навзничь, теперь уже не удерживаясь и издавая выхлопные звуки, выливающиеся в звонкий заливистый смех.

Наоборот, поднявшийся с ног Альбертик, волоча по земле за собой съехавшую с пояса шпагу, проходя возле валявшегося хохотуна, пнул его как собаку.

С лестницей разобрались быстро, Альбертик побежал… Поставили ее стоймя на ноги и отпустили на опору к балконным перилам. Клементине едва ли удалось отскочить от них, как рога лестницы с гвалтом ударились в том месте. Альбертик, невзирая на высоту которую, он боялся не меньше чем женского полу, полез ввысь. Природа брала в нем свое и отдавала одной из своих служительниц Клементине. Та же просто не могла не радоваться ползущему к ней дару и все ее женское обаяние готово было и устремлялось навстречу смешному и желанному толстячку, и вся нежность и щедроты души хорошенькой девушки готовы были выразиться во встречном поцелуе и излиться благостной теплотой ее сердца, как уже долезший провалился ногой, и уста которые должны были сомкнуться, удалились вместе с подавшейся назад большущей головой Альбертика.

Выбравшись, тот вместо того чтобы присмотреться к потянувшейся поцеловать его девушке, спугивая ее томность представился:

— Я граф Альберто Тарифа!

И хватко уцепившись за перилу обеими руками с дрожью от непрошедшего испуга перебрался-перевалился на балконный пол, выростая перед ней во весь свой короткий рост, едва ли превышающий ее, остановился в нерешительности, ожидая теперь уже что-нибудь от нее. Но чисто внутренне, не внешне, смущенная Клементина ничего не отвечала, отмеривая волнующие внимание взгляды.

— О! Я в первый раз вас увидел и полюбил. На всю жизнь! — как ни фальшиво прозвучал дифирамб Альбертика, но он все же нарушил неловкое молчание для Клементины, немного смутившейся высказанных заранее чувств и рассмешившейся от высокопарных речей, каковые они в сущности из себя и представляли, давая лишь почувствовать теткино торопление. /внизу уже ползали на корачках/…Однако Альбертик действительно влюблялся самым что ни на есть естественным образом в хорошенькое девичье создание, с хрупким обворожительным личиком, мягким подбородочком, губками носиком, крупными глазками и приоткрытым на бок ушком с большой плашковой серьгой, очень премило выглядывающей из-под свешивающихся расплетенных кос… которые можно было подёргать и что ещё нужно более? И вообще ее платье, в котором она выглядела мило, восхитительно-очаровательно покоряли молодца и от удовольствия он вздохнул невыдержанно звучно.

Клементина не нашла ничего другого, как привести Альбертика в себя, как подать ему руку для поцелуя, на что тот всей душой откликнулся исцеловав, но по большей части измазав ее руку в своих, прижимая ее к щеке.

Клементина оживилась, она нашла ту струнку, которой следовало играть, чтобы водить Альбертиком, и взяв его за руку повела с балкона.

На сем для Альбертика учения тетки кончались, дальше ему предстояло действовать по собственному разумению и может быть даже целоваться!? Подумав об этом он испугался и по привычке к частенько рукоприкладствовавшей тетке, стал даже упираться в присущей ему манере заправского вредины с одинаковой непробиваемостью сносящего как ругань так и саму трепку. Но здесь на него только взглянули и ему показалось совестным противиться ей. Тем более что его подводили к столику с фруктами. Уселся за него он уже сам, это он любил. Благодушие с каким он раскинул свои пухлые руки над угощением, привели Клементину в бурный восторг. С порывом новых сил и энергии она уселась возле него на стул и приняла собственноручно кормить его черешней, поднося не по одной а сразу по несколько черешенок на черенках в свиной Альбертиков рот, привыкший к прожорству, и к тому же как он всегда делал дома, то также сплевывал на пол непотребные косточки. Ему про то, как быть с этим ничего не говорили и он поступал по своему разумению в известных ему обыкновениях. Привыкший жрать горстями, ему не хватало и тех нескольких ягодок, что потешаясь совала ему девица, вместе с ее рукой в раскрытую широкую пасть подносила черешню и его рука, соприкасаясь… Язык привыкший к оскоминам мог чувствовать лишь значительное количество, его неуемная потребность могла насытиться только так. И вскоре в вазе к великому и крайне эмоциональному удивлению Клементины от черешни и след простыл. А добродушный несуразный вид большого ребенка, показывал собою, что он бы не прочь был еще что-нибудь отхватить повкуснее.

Пока она ему выбирала, Альбертик с головой окунулся в привычную дурость: выбрал и подал ей желтый плод лимона, подарок отнюдь не являлся медвежьим: на столике стоял чудесный заварной напиток с востока, который очень хорошо пился с соком лимона. Он был еще теплый горячий, нагретый от тепла каминного огонька, единственно который и освещал внутренность залы, тем призрачно огненным светом, что мерцающе окрашивал и придавал подпадавшим на него наружностям особый ночной колорит.

Этим же напитком она хотела напоить того же Альбертика и потому принялась стараться впить свои коготочки в твердую кожицу желтого плода. Альбертик видя что с его подарком мучаются решил помочь, он с живостью стал вытягивать собственную шпагу из ножен!…Никогда бы не подумал что они там так туго сидят. Первый раз в жизни ему доверили шпагу и он нашёл ей применение успешно! И длины руки не хватило, чтобы освободить весь клинок до конца, пришлось прибегать к помощи второй руки и вытягивать ножны. Клементина, которая было успела испугаться необузданного порыва молодца, со вскриком выронила лимон на пол, но за то время, что он мучился, успела так же двадцать раз понять чего он хочет? И в первый же представившийся момент, лимон лежал перед Альбертиком на блюдечке и был порублен им на две части, расколотив при этом и само блюдечко на мелкие фарфоровые кусочки, которых бояться было нечего. Клементина протянула свою легкую белую ручку за половинкой предварительно вознаградив удальство молодца обворожительной улыбкой. Она выжимала Альбертику лимонный сок, а Альбертик желая ее еще чем-нибудь удивить схватил вторую дольку и отправил в рот.

— Ой! Что ты делаешь! С кожурой! — передернуло Клементину, невыдержавшую самого представления.

Но Альбертик выдерживал не кривясь, жвалы его казалось с одинаковым постоянством привыкли поглощать все и толстая кожица перемалывалась со скрежетом, подобно тому как под ножом мясорубки туго и вязко идут мерзлые жилистые куски мяса.

Но слишком большой оказалась долька даже по его рту, или очень уж не хотелось ему продолжать прожевывать вставшую колом кожуру. Рот оказался основательно забитым и движение челюстей все более вязло и замедлялось. Наконец, прожевав остановился и заглох. Вместо этого глаза Альбертика тоже остановились и вылупились, наливаясь кровью. Он все еще крепился и силился держать тон, восхищая этим Клементину до звонкого насмешничества и сострадания.

— Выплюнь! — опомнилась она, поднося к его рту вытянутую ладонь, но куда там! Горло Альбертика обильно залившегося соком лимона схватило в такой спазме и так при этом скриворотило физиономию, что никакая рука, а только пол мог сдержать все то, что сбивая руку Клементины в спазменном наклоне выплевывал и выхаркивал страдалец любви. Выше его жалели и приголубливали гладя и теребя светло-шатеновые вихры. Дали скорее запить.

Выдув все и как видно отойдя, Альбертик единозвучно просмеялся, издав из гортани долгий прыскающий смешок и охотно потянулся как ни в чем не бывало за персиком, но не рукой, а ртом, откусывать. Так ему был скормлен весь персик. Перешел на виноград.

— Кидай, я их буду ловить! — воскликнул он от удовольствия, отсаживаясь на своем стуле в противоположный край столика.

— Лови! — кинула она, стараясь как можно точнее. Взметнувшись в броске надрессировавшийся Альбертик ловко ухватил ягоду ртом на лету и счавкал..

Клементина стала поочередно отрывать виноградины от кисти и кидать на ловлю Альбертику, особенно потешалась над неудачами. И через пару минут разыгрались уже так, что стула Альбертику показалось мало, к тому же он с него слетел, принявшись после ловить стоя. И здесь он допрыгался до того, что подпрыгнув за очередной виноградиной пролетевшей выше, опустился уже потеряв равновесие и упав на спину, больно ударившись так же и дурной головой об каменный пол, не покрытый даже ковром. Клементина бросилась к нему гладить и прижимать зашибленную головушку.

— Это ты нарочно, — плакался Альбертик, вдруг сильно ее ущипнув, и пока она вскрикивала, вырвался из рук дальше, устремясь от нее бегом.

— Ах, скотина! — бросилась за ним Клементина с нежной злостью стараясь догнать и отомстить негоднику.

Но юбки! Как много это дало Альбертику преимуществ, и как ловко ему удавалось уворачиваться от нее бегая вокруг столика и довертуозничался до того, что наскочил своей неповоротливой фигурой сначало на стул. А через него и на столик. Который он свернул и упал на него поверх. Ему дали легкую затрещину.

Продолжая лежать возле присевшей возле него Клементины ничком, Альбертик настороженно поглядев на колени девушки отчетливо вырисовывающиеся на гладко-глянцевой материи платья проговорил голосом потише:

— Во, покажи мне свои сиськи?

— Ты что, Альбертик, это же нехорошо! — возразила она с серьезностью, которую особенно выдают надувшиеся губки, косо заводя половину лица за край спущенных волос.

— Ну тогда давай в колесо играть! — оживился Альбертик привставая с полу, — Я его с собой прихватил! Знаешь интересно! Нужно стараться не пропустить! Мы с теткой все время в него играли!

Но вернемся же к другой паре действующих лиц, оставленных нами в угоду первой, занявшейся сейчас по настоянию Альбертика перекаткой колеса, представлявшего собой ни что иное, как цельную шайбу, друг к другу.

Глава XXXVII. В которой у Альборана случается громкий припадок тихого помешательства

Альбертик, к которому относились благосклонно, уверенный в успехе, потемну приставлял лестницу к балкону и уже залез на две перекладины, когда нагрянувший д’Обюссон, незаметно подскочив сзади, влепил звонкую затрещину по уху и свернул лестницу разворотом ноги, так что сам Альбертик оказался на задней неперспективной стороне, на которой для него и удержаться было трудно, не смотря на все старания его неуклюжей руки с дрожной цепкостью проявленные для удержания при оказии.

— А утром кто к ним лазит бесстыдник! — наставительно прозудел д’Обюссон, пнув убирающуюся ногу, оставшуюся при падении за перекладиной.

Альбертик горестно заскулил, но не от того что ему было больно за ногу, а от того что он узнал в обидчике своего злейшего врага, несмотря на темень раннего утра. От злости и бессилия, которые исказили лицо Альбертика нервной гримасой, поднявшись он накинулся, но не на д’Обюссона а на перекладину лестницы грудью, толкая ее добавочно и руками, и для большей скорости и чтобы уж наверняка прибить её падением, вставая ещё и на нижнюю перекладину всем весом. Но гнев и особенно первый порыв его, всегда плохой советчик: стоило д’Обюссону увернуться из под падающей лестницы, как та же лестница, встав на которую для пущего нажима Альбертик успел потерять равновесие, падая и стукаясь о клумбу подкинула на высоте ноги его самого, так что сам он упал и вовсе с осложнениями. Прежде всего на руку: раздался истошный вопль.

Обе девушки и Клементина и Мальвази выбежали на балкон, напуганные произошедшим. Альбертик с болью в лице сидел на гравии, прижимая к себе руку и покачиваясь, испускал жалобные стоны. Упав он сломал руку, поставив д’Обюссона в неловкое положение оправдываться: — «Он сам»… — хотя он и сделал-то всего плохого что увернулся, и сейчас боясь поднять голову взглянуть в лицо Мальвази, предпочитая вместо ее укоризненной гримаски смотреть удивленными глазами на происшествие, всем своим видом показывал свою непричасность.

Из кустов к Альбертику выбежало двое или трое человек, но из сопровождающих дружков, среди которых достаточно знакомо узнавался флейтист Педро:

— Пойдем Альбертик.

Агрессивных намерений у них никаких не обнаружилось и троица без лишних осложнений спокойно увела горемычного Альбертика с хныканьем держащегося за руку.

Республика Четырёх

Глава XXXVIII. Партия

Пробуждение Монсеньора происходило постепенно, медленно, словно бы сознание просыпалось частями, сначало зрение, потом ощущение самого себя и памятью: кто он есть среди не спящих и бодрствующих в его охранении и что под боком у него сопит служительница тела. Вот и сейчас, почувствовав, она незаметно встала и молча ушла.

Утро у него всегда бывало на раскачку сил. Мыслей, решений и побуждений; да и как приятно понежиться под одеялом на чистом и гладком, сменить положение тела на более удобное, изведать желательную прохладу незатронутых мест. Лежа высоко на подушках он обретал как раз то самое удобоопорное положение, при котором ощущалась легкость в голове и взгляд его скользил поверх белоснежного пододеяльника с камчатым ромбом посреди, купаясь в белесом свете облачного утра, обещающего продлиться свежим прохладным деньком. Можно бы съездить на конюшни посмотреть на ожеребившихся кобыл и на то, что они произвели. Подбор обещал дать совершенное потомство. Если так, то можно бы было даже выпасти кобыл с жеребятами на «полях» и полюбоваться на них без езды на конюшни, которые как не чисть, все едино смердят и воняют даже в отдалённых загонах.

Белесый свет из окна напомнил ему что духоты не будет и поездка должна быть весьма привлекательной, даже с теми же запахами конского навоза. Впрочем вопрос о поездке решится с приходом Бофаро, этого аббата Сюлли, всех его начинаний.

Прийти он должен после девяти, когда уйдут слуги, совершащие его утренний туалет, который неминуемо его ждал в назначенный и твердоустановленный им же час. Зная как это трудно отрываться от постели и вставать самому, дабы не испытывать излишних затруднений с волей в девять ровно двери прихожей открывались и на него набрасывались мастера из группы утреннего туалета. Тянулись продолжительные многочисленные эмоционы, завершавшиеся истинно по-королевски. Он вызывал слушать своих сановников. Но то всегда бывало только под конец или по завершению самых неприятных действ, тянущихся по всем правилам и распорядку монаршего этикета. Процедуры не из приятных и особенно для него, не привычного к сему по прежней жизни и свойствам своей натуры. Но те же самые свойства позволяли ему получить с оживленного утреннего церемониала заряд ощущений приличествующих человеку наделившему себя столь самостоятельной властью и правом, и после обряда одеваний выталкиваемого в свет совершенно преобразившимся и тем прежним сильным и непоколебимым монсеньором Спорада, которым его знал этот свет.

Впрочем, исходя из силы своего могущества, он мог отменить на сегодня совершение утреннего туалета; но тем-то и слаб человек, остается слаб в отношении своего могущества, что повеление окажется направленным ни сколько не против мастеровитой гвардии, но против самого же его, единожды повелевшего так, а не иначе и посему вынужденного исполнять естественный распорядок, каким бы нудным он ни казался. Можно было его избегнуть, сыграв с самим собой в прятки, посвятив себя Богу. В самом деле, пока время до утренней мессы еще оставалось / взглянул для большей достоверности на часы /, можно было хоть на один день оставить и без того зачищенное забреенное лицо, а выхоленные руки в покое, самому же отправиться на поклонение к алтарю. Бог примет его с однодневной щетинкой и кожей с остатками предночного умащения ее мазями и мягкой розовой помадой, наносимой на лицо.

Решению пойти в часовенку, куда быть может пришла его кузена могло бы способствовать и то, что он долгое время не посещал месс, но это как раз более всего и способствовало тому обратному решению, отчего он отвык, что повлияло на настрой, а он ветер мыслей и решающих в конечном счете все. Сегодня не был тот день недели, не было епископа, на мессу к которому было просто грех не прийти и это бы потребовало объяснений. Одаривать в его лице святую церковь было обязательным обязательством.

При воспоминании о том, как охотливо этот пузатый индюк даже в своей сутане правит свой скаредный бал, стабильно наведываясь к нему каждую неделю один раз как минимум за очередным даром, у маркиза вышла неожиданно громкая усмешка. Как однако же приятно было попадать под ритуальную власть жадного святоши, власть которого над ним к тому же только чисто ритуальная распространялась не далее чем в нескольких шагах от алтаря; чуть далее достойный прелат вел себя так как и подобает каждому священнику.

Подумав о том, что епископ Трапанский неизменно сопутствуемый коадьютором должны скоро приехать, перевел свои мысли в кабинет, где его дожидается и дожидаясь работает сеньор Бофаро, который-то конечно же уже должен был знать о приплоде… Внезапно эта мысль, похожая на страсть, разбудила в нем желание к бурной кипучей деятельности, которой наполнить и чем спасти оставшееся время.

Рука Монсеньора сама потянулась к шнурку с помпончиком на конце и несколько раз подергала, издавая мелодичный звон… что означало: к подъему. Звон еще стоял в сводах высокого потолка, как приоткрытая дверь в переднюю растворилась на одну половину и держась за нее перед ним прытко предстал темпераментный малый, с густой завивающейся локонами шевелюрой, еще не расчесанным после пробуждения на своем мягком посту на диванчике, на котором он проводил все ночное время, на что его никто не обязывал, но заставляло лишь только то, чтобы иметь преимущество перед остальными быть первым и первым поймать на себе благостный после сна взгляд Монсеньора, который встречал его всегда приветливо, каким бы хмурым и тяжелым он не был до…, имея обыкновение проясняться на всем что радовало и нравилось.

— Здравствуй, мальчик мой! Касба, малыш, сбегай узнай сеньор Бофаро уже пришел?

— Сеньор мажордом как всегда на своем месте, дожидается вас в кабинете. Я уже слышал оттуда звуки проявляемой кипучей деятельности.

— Очень хорошо, справься у сеньора Бофаро о жеребятах?…

— Сейчас!

— Да! И еще принеси мне корзину щенят…

— Сейчас!

— …И не впускай сюда этого проклятого массажиста, он меня мучает. — чуть ли не в стенающем тоне проговорил Спорада, слыша и видя через раствор двери что по неширокой прихожей уже идут служители утреннего туалета.

Касба резко обернулся на них; послышался короткий лязг быстровынутой из ножен шпаги. Монсеньор снова обратил внимание в сторону прихожей. Касба угрожая кончиком клинка пошел на массажиста, заставляя отступить, затем послышался грохот упавшего человека со всевозможным деланным на то многозвучием и артистчески раскинувшимися по дорожке руками…

А в случае если и в самом деле придется защищать, скольких врагов он сможет покласть на своем посту, добавит ли собой этот бравый юнец действенной силы к караульным заслонам, встающим на пути внезапного нападения? Он метко стреляет… на показах. К тому же ему скорее всего надлежит сопровождать его вместе со свитой по спуску в казнахранилище за толстенные стены, литые из твердейшего цемента.

Эти и другие мысли посетившие вдруг голову Монсеньора навеяли так же теплое представление огромного куба, полого внутри, подпиравшего фундамент и облегаемого отростками самого фундамента дополнительно.

Меж тем входили остальные служители, пропущенные Касбой, внося вперед всего небольшую ванну, полную горячей воды с шапкой пены и прочих снадобей намешанных в воду, от чего она приобрела красноватый оттенок. Ванная была поставлена перед самой постелью. На случай если маркиз изволит в ней искупаться, но он такого желания не выразил.

Вместе с ванной были разложены по местам другие предметы туалета, и двое служащих принялись сначало отгибать край одеяла, потом разоблачать самого поднявшегося из лежачего положения от ночного халата и всячески помогать омовению, то подавая мыло, то отодвигая пену и выливая из графина теплой чистой воды на руки, дабы придать ощущение окончательной свежести.

Подали большое мохнатое полотенце, помогая вытирать все части груди. В следующую очередь подошел брадобрей со столиком самых различных инструментов своей практики. Нанеся на шею щеточкой пену, намешанную в стаканчике, двумя ловкими и быстрыми движениями снес налет на опасное лезвие, затем выжидая время когда маркиз омоет лицо вторично и тщательно вытерется.

Теперь в его руках были маленькие ножнички и зеркало, кое он предоставил маркизу, а сам некоторое время почиркал подравнивая бородку так же гребенкой.

Спорада взглянул на то как она смотрится издали, отводя руку подальше… Нет не получилась бородка на его лице, слишком козлиная она ему показалась. Края.

Его омраченный взгляд заставил брадобрея побледнеть и скорее убраться со всем своим скарбом. Ванную пододвинул поближе, чтобы в нее без затруднений можно было опустить ноги, а на тело надели нижнюю рубашку.

Касба вышел с известием когда куафер аккуратно убирал волосы маркиза в прическу, достойно справляясь со своим делом:

— Монсеньор! Тройка.

— Что значит тройка, когда ожидалась двойка. Выходит двое из них близ… ну да близнецы? Плохо, будут слабыми и блеклыми. Пойди вырази сеньору Бофаро мое неудовлетворение и строго накажи, ему от меня чтобы он более не в свои дела не лез.

Сказанное произвело на присутствующих сильное впечатление и они рассмеялись самым неподдельным смехом, каковой им положен был придворным этикетом отвечать на остроты. Больше и громче всех смеялся конечно Касба, заражая смехом и самого маркиза Спорада, если бы не одно обстоятельство, заставившее его невольно выразить иные эмоции — недовольства по поводу боли причиненной резким прохождением зубьев гребенки чрез сбившийся клок волос.

Куафер упал под его взглядом на колени.

— Простите…

— Касба, малыш, слетай к сеньору Бофаро еще разок, разузнай все получше. А то ты носишься, как сломя голову. А толком не выполнил ни одного моего задания. Отсюда я вижу в прихожей массажиста, который только и дожидается чтобы сюда войти.

Дверь из побочной спаленки отворилась. Из нее вышла и прошла служанка с корзиной щенков в руке. Поставив ее на постель, она так же молча и бесшумно удалилась, за что необыкновенно нравилась маркизу, провожаемая несводимым взглядом.

Издали послышались резкие останавливающие крики Бофаро, вырываясь от которых через прихожую вбежал смеющийся Касба:

— Сеньор Бофаро сказал «три отела».

Теперь уже Монсеньор хохотал больше и громче всех:

— Видимо сеньор Бофаро корчил тогда из себя такого знатока, что никто ему и слова против не смел сказать. Интересно бы знать по чему именно он выбирал коня, что даже не заметил на нем рога!

Касба хохотал тише всех, потому что свалившись с ног, он уже не мог хохотать и выполз за порог прихожей на коленках. Слышались шаги идущего сфатисфактицировать сеньора Бофаро, неправильно понятого:

— Этот негодник намеренно меня спросил сколько произошло отелов. И когда я ответил ему сколько и хотел уже было поправить, он побежал выставлять меня так, как будто это я сказал! — пышал нарочитым негодованием полный старик от телесной своей грузности очень естественно добавляя одышку, отчего получился даже задыхающимся от возведенной на него напраслины.

— Я хотел вас проверить!

— Ах, Бофаро, — Бофаро — хитрец! Я подозреваю, что вы не прочь были и подыграть ему. Чтобы получить предлог и самому рассказать о том, что вы знаете. Давайте скорее не тяните, я чувствую у вас для меня припасены новости из самых лучших. Порадуйте же меня поскорей. — говорил монсеньор Спорада, вынимая ноги из ванны и отдавая их в широкое полотенце вытирателю ног, и смотрителю за ногтями и кожей ноги. Ванну унесли.

— Мне есть чем вас порадовать, Монсеньор, вы угадали: одна в яблоках, разукрашена словно кистью художника, а два других жеребенка белы как бумажные листы, и только на одном из них обнаружена темная точка, а в остальном они абсолютно как побеленные…

— С точкой отдайте полковнику! Дю Валло любит черных. Хотя нет! Что я говорю?! Ему ж еще расти и расти…

Ненадолго воцарилась молчаливая тишина. Служитель ног перешел от прочищения ногтей к умащению наиболее подозрительных частей кожи размягчающими мазями. Чувствуя как приятно его ногу облегают надеваемые чулки, из легкой тонкой материи, но дающие заметные ощущения сухости и охлаждения, еще учащенней поласкал щенка спаниеля в руках.

Бофаро стоял в дверях в выжидательной позе, готовый отвечать на любые вопросы задумавшегося Монсеньора.

— Да, сеньор Бофаро, вы давно мне обещали рассказать о партии камней отправляемых в Вену, да все никак не удосуживались…

Он заметно сбавил обороты своего настойчиво вопросительного тона к концу предложения, почувствовав что о таких вещах говорить он выбрал неподходящее время и место. Вовремя и к месту с приличествующей тону обстановкой могло быть только в кабинетном уединении, после облачения в верхние одежды, без которых он сейчас находился, в незамечаемом выжидании, когда куафер кончит колдовать с его прической… Поэтому охотно согласился на предложение мажордома для большей ясности пройти с ним в кабинет ознакомиться с бумагами.

Чтобы исправить возникшую заминку в самом себе маркиз вспомнил о теме, которая в самый раз подходила к тому чтобы говорить о ней при множестве слышащих ушей. Хотя возле него слуг осталось к данному моменту только двое, остальные из них покончив со своими обязанностями дожидались в галерее и не могли пропустить мимо ушей ничего из сказанного.

— А что у нас слышно на любовном фронте? Подыскали вы кузене муженька? Случник вы старый, как ваш замысел, дотлел?

— Как вы наверное хорошо знаете — разгорелся с новой силой сеньор Бофаро. — Альбертик ни в какую не хочет от нее отказываться, и ничего слышать не желает о возвращении.

— Как, так и отказывается?!

— Ни в какую! Залег у дона Мастеро в лечебной комнате, руку залечивает. И она к нему ходит. Конечно от такой жизни нельзя отказаться.

— Но может быть вы сильно дунули, сеньор Бофаро, огонек то был особый, — любовный, как иногда бывает от легкого дувка, язычок пламени затухает, а от сильного еще и разгорается. Не получилось ли у вас так?

Вы попробуйте спокойно увещеваниями его подвести к мысли о неловкости его дальнейшего пребывания в гостях. Намеками.

— Какие намеки, вы что, ему напрямую в глаза говоришь!…Что называется хоть ссы в глаза — все божья роса. Простите мня Христа раде. Парит руку под одеялом, заставляет Мастеро делать примочки. Всех остальных считает за дураков, я не знаю!

— О, Господи! — возвестил Монсеньор саркастически, вставая на ноги и предоставляя свою персону в полное распоряжение облачателей, — Как же хорошо дуракам на этом свете живется-то. Ну подумайте хорошенько, сеньор сводник. Могли бы вы применяя все ваши махинаторские способности умудриться остаться на его правах? Нет же, на вас приходятся только метастазы вашей неплохой в общем то идеи заставить девицу знатьсвое место. Приходиться вам только пособолезновать, что в сей сортир вы набрали половину — дураков, которые развалили весь тупик на смех любой деревенской куре, за что я на вас очень сильно пеняю. Так опозориться с Альбораном. Над нами смеется весь Палермо! Мне стыдно туда показаться. Не знаю как поразится свет узнав о вашем Альбертике. Да-да, это ваш Альбертик и улаживать с ним дела предстоит вам.

…И как можно скорее, — уже совсем серьезно добавил маркиз, несколько омрачаясь, — Потому что если об этом узнает его тетушка и два сапога не будут в паре, она поднимет такой скандал. Мы с ними как в испанских сапогах застрянем!…От этого уж я вас попрошу меня избавьте. С кухаркинским романом нужно кончать и немедленно, сейчас же! Смотрите и учитесь как это делается. Вы не с того края начали. Нужно приструнить сначало Клементину и уж посредством ее нажать на Альбертика.

Лучше всего будет препоручить заняться этим Руччини. Девушки ужас как боятся военных, а значит уважают… Позовите ко мне капитана! — крикнул монсеньор маркиз обращаясь к Касбе ли, и так что бы хорошо было слышно в галерее, в следствие чего его фавориту не пришлось далеко ходить, лишь до дальних дверей прихожей. Заглянув за которые он убедился, что за капитаном гвардейцев уже послали и нет надобности идти самому.

Руччини пришел как всегда быстро, может быть создавая такое впечатление тем, что по вызову он ходил длинным интенсивным шагом, коим в два счета обмерил прихожую и оказался на виду у Монсеньора. Склонившись в низком почтительном поклоне, с элегантностью и грациозностью, которые не могли быть наработаны, а только исходили от внешнего вида человека, его ярковыраженное мужское обаяние и обходительность не могли считаться эталоном, они были слишком особенными.

Руччини чинно поднял голову показывая лицо, на котором особенно выделялись изящные черные усы.

— Приветствую вас, Монсеньор. У вас, я полагаю, ожидается занятой день, что вы меня вызвали как только встали?

— Во истину так! Как ты говоришь, дел у меня на сегодня по горло и все больше потому что сеньор Бофаро не хочет с ними справляться. Но на тебя я надеюсь как на самого себя. И думаю ты мне славно поможешь в одном нагоревшем деле.

— Обязательно. Только если это конечно будет в моих возможностях.

— Будет, без сомнения. Будет!…

— Однако лучше вас предупредить и предложить не думать обо мне столь обобщенно. За все время моей беззаветной службы вам, вы может не замечали, я лично: выполнял все ваши приказания — блестяще, в том случае когда они касались именно меня и зависели от меня не косвенным образом. А такое бывало десятки раз только потому что приказания эти приходились к моим способностям. Но на что у меня нет способностей, на то я не способен вообще.

— Не прибедняйся, друг мой, — выказывая к нему свое расположение двояко, когда как до этого одним «ты», ибо оное при обращении высших мира сего как раз то и обозначает, что это знак особого внимания, а так же когда они снисходят до уравнения в отношении. У Монсеньора, чей прилив был вызван тем, что ему очень нравилось и даже очень льстило когда его придворные вели себя так браво и столь красноречиво, умели развивать пусть даже обыкновенное словословие, так облагораживавшее разговоры и обстановку вокруг.

— …Кому как не мне знать, — продолжил маркиз Спорада протягивая руку в рукав камзола, — насколько всевозможны и неограниченны твои возможности. Ну, а то, что я хочу чтобы ты для меня сделал сущий пустяк…

— Монсеньор не пренебрегайте пустяками, тем более сущими, они подводные камни больших вещей.

— Да что сегодня с тобой случилось?! Ты не только не даешь мне слова сказать, но и прямо пугаешь меня своими высказываниями, которые прибеднения есть.

— Что поделаешь, если я весь пронизан страхом. Мне почему-то кажется… нет! Это прямо наваждение какое-то! Только что я хвалился перед вами как самый невыдержанный хвастунишка, а вот сейчас меня мучают сомнения. Мне кажется что вы мне сейчас отдадите приказание, на которое у меня сразу же опустятся руки и я буду просто не в состоянии его выполнить. У меня не хватит сил и я крупно опозорюсь в ваших глазах.

— Успокойся же ты, — рассмеялся тронутый маркиз, — В конце концов то, что я хочу от тебя можно назвать тем что у тебя черт возьми хорошо получается. Мне нужно чтобы ты маленько повоевал.

— Ура! — оживился радостно Руччини смело хватаясь за рукоять эфеса шпаги, — Повоюем! С французами?

— Ах ты мой смельчак! Требуется даже меньше того: сходить в покои моей кузены и устроить там им нагоняй. Особенно хорошо будет если ты изловишь эту заразу Клементину где-нибудь одну…?

— Ну-у-у-у! — протяжно закончил Руччини, от недовольства приседая на корточки и отворачивая недовольное лицо в сторону, — Чувствовало мое сердце, сбылись мои предчувствия:…воевать с бабами!…Кого-то там в кого-то влюбили, мне ходить разбираться на какой какое платье тогда было?

Оказавшийся с этими словами надураченным Спорада просиял выцветшим светом. В течение нескольких минут его подводили к ловушке, и он ничего не замечая в нее попался, как простак, не подумав о простейшем: его предупредили или точнее он сам вызнал, зачем его зовут. Он даже может быть подслушал и так подготовился к…

Не сразу набравшись духу после досадной ошибки настойчиво спросил:

— Капитан?! Это что? Вы отказываетесь выполнять мои приказания?

— Ни в коей мере нет, но я его не выполню потому что не способен. То, на что вы меня толкаете это, говоря другими словами: лезть в бабьи дела / делал упор /. Я опять начинаю предчувствовать меня отсеят и так ловко, что все надо мной будут после смеяться, вы этого хотите? Вот награда за самоотверженность и добросовестность…

— Что ж, если вы боитесь за свою репутацию, оставьте это на мою.

Взгляд его вовсе непроизвольно упал на Касбу, который заметив это склонился в нижайшем поклоне, так, что спина Руччини его совершенно скрыла и больше он из-за нее не показывался. Благодарю покорно!

Но не надежные посыльные ему уже нужны были теперь, решение переменилось, точнее тактика, отчего он так легко отступился от первоначального замысла.

— Ладно, приведите Клементину сюда.

— О-е-ей! Ваше сиятельство, — вступился возражать сеньор Бофаро, — как можно допускать такую оплошность?! Сеньора Мальвази ее к вам не отпустит, сославшись на ее прямые обязанности. Вы разве женщин не знаете. Нельзя ни в коем случае допускать ни одной ошибки. Любая даже самая маленькая победа кружит им головы, и с ними тогда вообще невозможно поладить. Вы дождетесь того, что они почувствуют силу и объединятся, а это, согласитесь, будет страшно, ведь нам нужно чтобы все прошло бесшумно.

— Да вы точно сговорились все перечить мне. Точно это сговор! Руччини, я тебя прошу, не в службу, а в дружбу, пойди соверши не возможное. Я знаю ты сможешь!

— Эх, Монсеньор. Невозможное оно и есть невозможное.

— Капитан!

— А?

— Мне скоро придет патент на герцогский титул, я его перепишу на тебя. И хоть ты не дворянин по крови, ты достоин его! Только сделай то, что я прошу.

— Увы, я рад бы, но опростоволосюсь! Я дам им одержать огромную победу, после которой они запросто вознамерятся взять графа Альберто к себе.

— А-а!!… — смекнул маркиз Спорада, смотря на каждого, оглядываясь даже на слуг. — Да это настоящий заговор!? Круговой! Но что мне делать?!

— Я знаю что! — подхватил слова отчаяния сеньор Бофаро, выступая из тени к нему навстречу впопыхах короткими неудержимыми шажками, — Ваш мажордом всегда знает что делать. И спешит на помощь!

Прежде чем высказать свое мнение, мне бы хотелось набавить ясности. Альбертик потому себя так уверенно чувствует и смеет дерзить сеньору Бофаро, потому что постоянно имеет возможность видеть возле себя влиятельных друзей и еще каких! Я даже не говорю о подружках! Они нашкодничали и помалкивают себе. Я имею ввиду тех, кто главные виновники провернутой интрижки.

— Сеньор Бофаро, вы меня удивляете! Кто же?

— Те, кто постоянно ходят и навещают мнимобольного, давая черпать ему из чаши уверенности себе силы, после чего конечно можно собачиться с мажордомом. Вперед всего я говорю о сеньоре Педро, это главная бестия.

— Это вы говорите о библиотекаре? И так выражаетесь?

— Можете быть уверенным, Монсеньор, когда я ломаю голову и думаю как нам отделаться от Альбертика, я еще и не так выражаюсь. Ведь он шельма и каналья, с самого начала во все был посвящен и только способствовал. Он целиком и полностью стоит на стороне княжны Мальвази, и это он подготовил Альбертика к тому чтобы узнать о подлоге, хотя мне так же кажется, что это дело языка Метроне, потому что после него я зашел к тому дурачку и тот все знал.

…Ну да ладно, не так важно. Я хочу у вас откровенно спросить: зачем вам такие слуги? Зачем мне такие библиотекари, которые используют свое место в сугубо личных целях для прочитки буквально всех богословских трудов и постоянно отлынивают от переписки бумаг, которые мне требуется держать в разморженном калиграфическом состоянии!?

— Сеньор Бофаро, говорите пожалуйста своими словами. Скажу вам вы очень здорово сумели, ругая Педро, закинуть камушек, даже два, в огород Метроне, но заранее вас предупреждаю, не старайтесь навлечь мой гнев на него. Тем более что и комендантская должность, которую я ему выбрал, настолько необременительная, что сама говорит за себя и за него.

— Монсеньор, все мы знаем, что в трудные для вас времена, когда вы вынуждены были покинуть отчий дом и родные края с вами уехал и всегда оставался сеньор Метроне — ваш лучший слуга. Но вот ведь к чему приводит леность и разбалованность. Вот к чему привела Педро, по чьей протекции он и стал библиотекарем. Образовалось маленькое содружество от безделия и разболтанности, пришедшее к тому, что начали вытворять, что им заблагорассудится. Я настоятельно прошу вас, Монсеньор, прямо сейчас принять меры чтобы приструнить и даже наказать за натворенное.

— Я думаю всего лучше будет разбить дружков друг от друга, какое наказание вы требуете для Педро?

— Лишение должности — это прежде всего, потому что у меня на примете есть много полезных людей, заслуживающих хоть какую-нибудь должность. Я прежде всего имею ввиду нашего верного сметчика, которому библиотека нужна как воздух, потому что моя канцелярия уже начинает задыхаться в своих четырех стенах. Но при этом мы можем сразу разрешить назревающий скандал. Пускай исправляют то, что сами наделали.

— Каким образом?

— Ну посудите сами: если Педро выгнать вместе с Альбертиком, куда ему останется податься как не вместе с ним, и куда их приведет дорога? — На виллу тетки. А когда же она узнает что учудил ее подопечный, если она уже не узнала; на кого обратится скандал? Да и потом выдворять Альбертика одного ни в коем случае нельзя, он будет околачиваться поблизости, а по ночам лазить. Но этого не будет если с ним будут все его друзья, оставшиеся без должностей и денег. Они конечно же потянут его домой и это случится тем верней, когда их с ним будет двое. И Метроне, какое он имеет большое влияние на Альбертика!

— Бофаро, вы опять?!

— Дражайший Монсеньор! Вы не правильно понимаете значение моих слов. Я нисколько не желаю настроить вас к опале сеньора Метроне, но согласитесь пожурить его слегка просто необходимо. Хотя бы создать видимость, пусть поездит немножко, исправит то, что не предотвратил. Пусть сделает хоть одно полезное дело. На самом же деле сеньор Метроне как прежде останется все тем же Метроне и деньги будут ему начисляться как коменданту.

— Я считаю с Педро будет лучше послать кого-нибудь другого, поосведомленней, чтобы точно знал, что ему нужно делать… Но черт с ним, идемте займемся настоящими делами, а не делишками. — направился маркиз Спорада на выход. Двери тотчас открылись на обе створки, все кто находился возле них расступились, пропуская его и склонились в поклоне.

Первым вслед за маркизом последовал Бофаро, он же растворил ему вторые двери прихожей и дверь кабинета. Сидевший там с поклоном бросился к столу ложить на видное место только что просматриваемые бумаги.

— Вот, — произнес Бофаро копаясь среди них, пока наконец не нашел то, что было нужно. — …письмо из ювелирного дома Венцингеммеров. Они согласны за эту партию, что вы осматривали.

— Ах, Бофаро, значит.. Я мельче сделками не занимаюсь. Добавьте на крайний случай какую-нибудь безделицу.

— Можно было поторговаться и натянуть цену. Это же самое говорит и наш сметчик. — указал мажордом на третье лицо, находившееся в кабинете, с бесстрастным поклоном отнесшегося к обращению на себя внимания.

— Не надо, время уйдет, а оно тоже стоит денег. Я хочу чтобы обозначенную сумму мне выдали имперскими и отложи к еврею поглавней.

— Будет сделано и разумеется в полной тайне. Еще один такой вопрос. Я собираюсь пригласить к нам одного известного в прошлом огранщика, ныне он занимается оценочной практикой и вообще может во всем. А это как раз то, что нам подходит, ведь вы собирались заводить собственную гранильную мастерскую. Без ума ее не заведешь. И еще я забыл показать вам образцы ожерелий, которые предложил он. Он так же курирует Венцингеммеров. Вот взгляните: они несравненно лучше заказываемых нами. Посмотрите какое изящество. Они несравненно дороже и камня сэкономят куда как больше.

— Им?

— Взамен они обещались возместить множеством самых различных драгоценностей и украшений.

Бофаро поочередно показал три листка исписанных и изрисованных представлением самых различных золотых художеств.

— Ну да! все что у них залежалось.

— Обоюдная выгода.

— Не согласен. Придется вводить вторую моду. В провинции еще в ходу пресыщенная роскошь.

— Так, я вам не досказал про ювелира сильно меня интересующего. Я наводил о нем справки: он состоятелен и заманить его будет не так-то просто. Помимо больших денег, я считаю следует удовлетворить и иную струнку деятельной души. К предложению обустроить во дворце маленькую мастерскую в самый раз подошло бы в придачу ему комендантской должности.

— Тогда не пойму зачем нужен будет этот сметчик? /указал/. И библиотекаря ему еще?

— Что вы?! Монсеньор, он неоценимый знаток в тканях и яствах. Умы следует всячески поощрять и лелеять. Платить за знания всегда выгодно! Нужно только преодолеть в себе предубеждение!

— Делайте что задумали, и все как можно быстрей…

— Наверное. Делайте что задумали и все как можно быстрей…

Темп — наш современный чародей!

…Идемте за стол и бога ради не докучайте мне деловыми разговорами хоть там. Я уже от них устал. Вы меня сегодня заставляли так много снимать. Так вот извольте получить: я снимаю с должности и вас… до конца этого дня.

Они вышли присоединяясь к кучке людей, ожидавшей в галерее. Маркиз шел впереди наслаждаясь белым светом из окон, кои сулили желанный свежий день, как вдруг заметил впереди себя вышедшего из-за угла знакомого и всем известного типчика… на стадии шарханья от встречи с ними. Он не успел разобрать кто это был, но сама сцена шарханья с его пути, ровно как и от него лично, подобно той как бывает заслышав вас ваш любимый кот вышмыгивает навстречу вам и чего-то пугаясь на бегу делает резкий заворот в сторону, до того резкий, что теряет сцепление с полом и некоторое время бежит скользя когтями на одном и том же месте, затем уносясь как от какой собаки, сцена достойная этой, но не с котом, а с человеком и произошла перед Монсеньором, оставляя в нем ошеломительный след непонятной выраженности, скорее неприятный.

— Это Виттили, — проговорил Руччини и выступая вперед, взяв в руку ножны чтобы не создавать шуму на носочках понесся вперед по мягкой красной дорожке настигнуть тихоню, но не совсем обычно, как это делается, а соответствующе.

Подбежав к углу он остановился и осторожно выглянул, после никуда более не устремляясь. Дождавшись подхода остальных и главным образом Монсеньора он подвел его к самому шкафчику, тянувшемуся вдоль стены, в котором до этого им слышалась возня.

Взявшись рукой за ручку крайней дверцы Руччини не стал открывать ее сразу, желая обострить курьезную ситуацию..затем внезапно открыл.

Лицо Виттили виноватое и стесняющееся своего нахождения, вровень с сапогами Монсеньора с глупым унынием взглянуло на них, а что в его обнаруженном положении можно было сделать еще?

Ну, а этот дополнит партию.

Глава XXXIX. Опала

Альбертик в спокойной задумчивости лежал под одеялом пиликая на струнах в тон своим вялотекущим мыслям… И может быть поэтому не сразу заслышал, но все более почувствовал людей за дверьми. Буквально сразу же вслед за этим для больного грянули три или четыре резких и самых ошеломительных в жизни Альбертика секунды, начавшиеся мигом когда дверь распахнулась словно от удара пушечного ядра и этим ядром пред беззащитно лежащим Альбертиком предстал свирепый барон д’Танк с рапирой в руке и настолько свирепый и разъяренный, что указывая рукой на двери первое время от переполнявшей его ярости не мог ничего сказать. Наконец:

— Бро-сок!!!…!!!

И не успевший и пошевелиться, застывший от ужаса Альбертик подхваченный за шкирку в мощном броске могучей баронской руки вылетел с постели в направлении дверного пролета, добавляя свой ход ногами выносясь за порог прямо на распрекрасную троицу своих друзей: Педро, Метроне и Виттили, встречу с которыми он не чаял такой, но ожидал, почему оказался перед ними совсем не в разоблаченном виде. Под одеялом он лежал в обуви.

Вслед за ним вылетело его верхнее довольно пышное оперение и шляпа с настоящим петушиным хвостом, которую на кровати неудобно было надеть и которую подхватил Виттили и напялил на свою голову, когда как остальные два друга, которым было не до веселья в горести своей принялись выручать попавшего в такую же беду беднягу, помогая тому одеваться.

Но задержки, даже самые необходимые не входили в планы барона, намеревавшегося при исполнении служебного приказа не останавливаться ни секунды, погнал весь собранный им квартет прочь и вон, угрожая кончиком рапиры. Благо что до этого Альбертик уже кое что успел и с первыми бегущими шагами умудрился-таки завязать на себе штаны. В кинутые д’Танком наперед по пути пару его сменной парадной обуви с высокими языками ботфортов влазить было уже и вовсе легче — вприпрыжку прямо во внутридворцовой лёгкой обуви, не заплетаясь словно в мешке, тем более у Альбертика имелся большой опыт влазить в сию легконадеваемую и очень удобную обувь с разбегу — в прыжке.

Далее на бегу, который барон д’Танк все развивал по мере их приближения к выходу из дворца и на открытом воздухе, одеваться становилось вовсе легче, застёгиваясь на пуговицы. В конце концов осталось только нахлобучить на голову шляпу и сделать бег надобным, правда не хватало для этого шпаги на боку, она была в руках у барона.

Как не был граф Альберто ошеломлен и подавлен свалившейся как снег на голову прошедшей минутой гона, он все же оставался все тем же неунывающим Альбертиком: заметив свою шляпу на Виттили он погнался за ней, а точнее за ним — придурком, так как Виттили, исходя из естества своей натуры, конечно бы так просто ее не отдал. Он и не отдал, увильнув сначала в сторону, но затем видя что за ним бросился не только Альбертик, но уже и барон, кинулся во всю прыть своих легких ног, давать стрекача.

Если смотреть со стороны от дворца, то картина представлялась примерно нижеследующей: сначала из выхода на лестничную паперть прыжком, игнорируя нормальный сбег, выскочил резвый малый, мельтеша ногами так что не возможно было различить на нем плотноматерчатое трико, в которых бы щеголять, а не являть две загогулины облегаемые синим, чуть развивающемся сзади… За ним, через некоторый промежуток времени, заметно отставая, но казалось несясь с такой же быстротой выбежал вдогонку Альбертик, при всей своей малоподвижности и неуклюжести полноватого тела вытворявшего бесподобное, когда за своё…

За ним через промежуток куда меньший выбежали еще двое, даже трое, но не столько за ним, сколько как раз от третьего, пыхтя и отдуваясь от старающегося догнать гонимых собой, поддать хоть для виду. Но не будь дураками высоковатый Метроне в сравнении с утолщенным и грузноватым Педро не давали сему случиться, наоборот еще более отрываясь от задыхающегося уже барона, оставляемого в неожиданной роли догонять, или хотя бы поспешать, что впрочем нисколько не изменяло сути выполняемого приказа, хотя быть может было все слишком не так…

Ибо навряд ли до того, к чему привела агрессивность барона д’Танка можно было додуматься в представлении, не то что бы суметь выразить этой устной речью, отдавая словесный приказ, и при чем на полном серьезе. Мы же пользуясь авторской возможностью различного рода описания попробуем хоть в какой то степени и хоть какой-то степенью попытаться представить на образ представления нашего читателя, картину происходящего, постараясь как можно выразительней и многообразней передать второй и срединный акт комедии «Опала», являющейся целиком лишь первой частью первого акта большой трагикомедии, каковую им неподражаемо придется сыграть в нашем повествовании.

Итак, возвращаясь к обещанному застать драпающую четверицу мы уже сможем на понижающейся главной лестнице, похожей больше на дорогу, по которой бежали в некотором разрыве между собой известные лица. И первый из них — Виттили, который находился в таком отрыве от ближайшего преследователя, сейчас заметно сдал: у него на бегу с ветерком сняло шляпу и поэтому много времени было потеряно на исправление допущенной ошибки и разбегаться по новой пришлось уже перед самым носом Альбертика, точнее перед самыми языками ботфортов, которые слышно бились об носочек и в обратном направлении.

Но, конечно же больше всего от Альбертика были слышны время от времени изрыгаемые им проклятия и обыкновенный псих, который нервными звуками заполнял все остальное время и когда он отставал и когда нагонял. Последнее скорее всего зависело не от него, а от того кому было не прочь побольше подразнить и без того уже доведенного Альбертика.

Вторая пара бегущих бежала в основном молча и без эмоций, лишь изредка переговариваясь, но часто оглядываясь на грозного бугая с рапирой в руке.

Вся уморительность всей несущейся когорты бегунов, пожалуй и заключалась в частичном понимании при непонимании общего: кто тут от кого бежит? И куда? И почему? А также и остальной весь набор врассыпную: как такое могло случиться??? В чём дело? Что случилось?

Составленность когорты представлялась самой пестрой, действия производимые должностными лицами, гостем и любимчиком ошеломляли представления не сведующих и каждый не сведующий мог бы с недоумением почесать голову, если прежде всего частично не догадался о происходящем по свирепо-запыхавшемуся барону д’Танку.

Те же немногие у ворот кто знал ухахатывались до упаду.

Струйка стремительно скатилась с лестницы и самым кончиком углубилась в открытое пространство створа ворот. Приостанавливаясь за ними Виттили дождался когда и Альбертик пересечет четко обозначенную железной реей черту, пустил шляпу в лет обратно в ворота.

Пролетая перед ним шляпа заставляла поворачивать за собой голову и в то же время остановила Альбертика, но слишком сильно он устал и запыхался, что проделал это с большой долей инерции и направился назад самыми мелкими и спокойными шажками в отдохновении. Он догнал свое.

Педро и Метроне видя куда их выгоняют приостановились сами собой: у них имелись в их личном пользовании собственные кони и только с ими они согласны… но завидев барона в непосредственной близи от себя все прежним решительно настроенным с оголённым лезвием наперевес, решили не искушать провидение, а выскочить за черту, дальше которой их гнать было некуда, или вернее незачем.

Альбертик пропустив последних, как уже говорилось снова направился за своей шляпой, но заместо получил от д’Танка в кидке вослед на вылет свою шпагу с ножнами и ремнем со словами.

— Получишь свою Мальвази когда убьешь француза Альборана!

Под раздавшийся с обоих сторон смех и позади, и впереди него, заскрежетал пущенный в действие механизм, ставший стремительно закрывать едущую на роликах по черте воротину.

Но у него еще за ней оставалась шляпа?! И Альбертик резво кинулся вправо в обход барона за уходящий край в промежуток… из которого ему эту шляпу и выпнули.

Ворота закрылись и все стихло.

Завернувшись за тем чтобы поднять головной убор, сбивая пыль и сдувая ее с перьев снова обернулся представ лицом перед глухой коричневой дощечатой стеной. Буквально меньше трех минут назад он не о чем еще не подозревал.

Стукнул кулаком.

— Вассал!…? Выйди сюда, подлый трус, я тебя папишу!…?

Только сейчас Альбертик понял, как много потерял за эти три минуты и сердце его заныло по потеряному и попеняло на себя за растерянность, которую сейчас тщетно пытался исправить словословя на барона и чем удивляя троицу позади, знавших д’Танка совсем другим.

Находясь под пристальным наблюдением своих друзей Альбертик очередным своим выкриком просто напугал и вывел из себя Метроне, подозревавшего что если барон сейчас вылетит, то им всем достанется.

— Дуралей, ты видел у него какая рапира в руке была?

— Ну?! — презрительно усмехнулся Альбертик в руках у которого была шпага!

— Он выйдет тебе ей по пипиське надает! — мерзко повыкрикивал Виттили, подняв за воротами хор смеха.

Виттили истошно выхахатываясь стал загинаться в обассыкающейся манере приседаний.

— Пошел ты!… И Комендант, и все вы пошли…

Он еще и насмехался!…по его вине, по крайней мере только благодаря его приезду они втянулись, даже не по собственной воле, а по просьбе и по другой просьбе невольно влипли с этим дураком в большую дурость, каковой всегда становилась обстановка вокруг Альбертика. Воистину говорят: «c кем поведешься — того и наберешься», да и: «что с дурака взять?»

Метроне уже не сердился на него и на его посыл подальше, предложил лучше проехаться, указав ему на четверку коней, уже заранее приготовленно стоявших скученно в стороне, что само за себя говорило о неслучайности принятого в отношении их решения.

Если кому изгнание из дворца и могло принести хоть кое-какие дивиденды так это только Виттили, состоявшему на неизгоняемой должности молочного братца на втором этаже и посему ничего не потерявшего, так как и до этого вполне добровольно накладывал на себя самоизгнания, а теперь пусть и насильно, но зато с конем и друзьями попутчиками. А главное же с отмазкой за коня, что мол его с ним выгнали вместе со всеми, а там уж сами виноваты за то что случилось — то что случилось. Он ещё не знал что именно, но не сомневался даже в том. Это была узнаваемая его служебная лошадь, которая чисто формально ему предоставлялась и сразу же отбиралась. Теперь же в произошедшей неразберихе и машинальности определения она наконец-то ему отходила и уже навсегда. Сами виноваты что доверительно не уследили. Нужно только было скорее скакать отсюда, пока там не спохватились.

Потому он первым и с радостью бросился к копытным высматривать своего; коней Педро и Метроне он знал, об Альбертике догадался, ему же досталась его лошадка, но черт с ней, она была отлично взнуздана и била копытом; главное она была его! Виттили не вскочил — взлетел на широкий ее круп, увенчанный седлом, воссев на которое почувствовал себя превосходно. Низка и как раз что ему надо: по его хрупкой фигуре!

Выглянуло солнце, еще ярче осветив земное пространство ярким отблеском, заиграв на довольном лице весельчака. Как бы не были тяжелы сердца изгнанников, перед которыми наглухо закрылись ворота прежней привычной жизни, нынче потерянной, умы их прояснились и сердца заиграли при виде сияющего Виттили. Впереди у них лежала дорога и она звала на совместный путь.

Альбертик вынужденно подчинился общему устремлению. Он не знал что делать, с воротами в его недалеком воображении закрылся и доступ к ней, белокурой и нежненькой девушке, думая о которой… вместо страданий Альбертик потух.

Но прежде чем садиться следовало бы подпоясаться шпагой и занявшись этим, а потом усадкой, Альбертик почувствовал себя что называется в седле, начав размышлять над тем как ему добиться Клементины и вариантом: добраться до Клементины. Однако ж все его мысли сводились к словам сказанным напоследок бароном д’Танком: убить француза…

Его он хорошо помнил и при всяком воспоминании негодовал. Хорошо бы если это удалось, за обидчика ему бы отдали Клементину. Просто славно что он есть! Разыгравшееся воображение подстегнуло Альбертика сказать:

— Не ссыте, я знаю что надо делать!

— Что ты знаешь, что надо делать? — в строго вопросительном тоне спросил Метроне, переглядываясь с остальными с озадаченным покачиванием головы.

— Надо убить француза… шакала! Ты же слышал, что барон сказал?

— Подожди, Альбертик, объясни народу, как ты его собрался убивать?

— Я куплю пистолеты!

— Ах, пистолеты!? Хорошо, — проговорил Метроне зловеще, так что даже Альбертик понял, что как раз ничего хорошего тон его ему не предвещал.

— Сейчас мы отъедем подальше от стен с ушами и глазами, там и поговорим с тобой на эту тему наедине.

Четверка ездоков верхом ехала единым рядом, перебрасываясь словами о том о сем, и под шумок завязавшегося разговора Альбертик стал уже забывать таившуюся угрозу в словах рядом едущего, как вдруг получил сильный удар в бок, что означало они отъехали от стен дворца достаточно далеко. Еще для Альбертика это означало что сейчас на нем будут сильно вымещать все то, что у них про него накипело, то есть бить. И правильно поняв ситуацию он правильно выбрал политику того как нужно вести себя в данной обстановке, начав орать сначало не сильными вскриками, потом все больше и больше, как от расходящейся боли, тем сильно подавляюще воздействуя на души не умелых еще в деле битья робкими тычками дружков. Изподтишка как со стороны Виттили начинавшим и натореть, и набивать руку. Но вот от Педро специально подтянувшемуся к нему через коня Метроне, ему по уху достался настолько ошеломительный удар, что зазвенело в обоих ушах и так звучно, что свой собственный голосок ему почудился слабеньким и далеким, как не его.

Потеряв единственную свою фоновую защиту: голос, который так усмиряюще действовал на неискушенного Метроне, почувствовал что получил от него сокрушительный подзатыльник и решил свалиться, потому что если так и далее будет продолжаться, он и в самом деле свалится, а так, держась за возжи, это обязательно, нагинаясь медленно стал вываливаться из седла со всеми предосторожностями и упал аккурат спиной на землю раскинув руки, проделав это настолько медленно и надуманно неестественно, что казалось перед тем как от чего-то плюхнуться в пыль он обыкновенно слезал.

Выявив всю тщетную намеренность прикинуться избитым, пинки ближайших еще не успевших как следует слезть тот час достали Альбертика и там. Хорошо еще его не стали затаптывать конскими ногами. Вообще тошно, и более пыльно с горестью напополам Альбертику сделалось когда подошел и пнул его широкой стопой сеньор Педро.

— Вот тебе за убить, бандит!… — Вот тебе за пистолеты! — Вот тебе еще, кретин!… — А вот тебе от всех нас! — пинали его друзья приговаривая и без приговоров. А слезный Альбертик валялся под их ногами и ногами коней несчастно выл по любимой. C пинками рушились последние его скудные надежды и сей плачь по Клементине сначало расценивался как продолжение придуриванья и еще сильнее стараясь поддать симулянту, особенно Виттили, которому нечего было приговаривать, но которого трогало в особенности то обстоятельство, что упал Альбертик, но шляпа его не слетела с головы как следовало бы ей, а оказалась подушкой подстелена под голову и шиворот. И пользуясь возможностью стараясь как можно более испортить костюм опрофанившегося графа, доведя манжетики рукавов до истинной серости.

Долго издеваться им над ним стало невмочь, видя что Альбертик неподдельно мучается душевно, а не столь даже телесно, они оставили его одного по настоянию Метроне, рассевшись по коням, давая тому время проплакаться, и прохныкаться, сами, тем временем, находясь наверху и заведя такой разговор:

— Он там падая опять себе ничего не сломал? А то как мы будем без предводителя-наводчика и его пистолетов?

— Будьте спокойны, сеньоры, — поспешил заверить их Виттили, — Он так падал что Монсеньор будет еще долго питать относительно нас надежды. Надеюсь он не проговориться о своих коварных замыслах, а то нам действительно придется покупать пистолеты.

— Ладно, хватит болтать, давайте думать, как нам дальше быть? — задумался Педро.

— А и дальше нам все так же придется быть с Альбертиком. И не только быть, но и жить с ним. Он нас набрал в свое войско, пистолеты грозился купить, пускай и содержит, жалованье…

— Эй, ваше сиятельство, берёте нас к себе на службу?

— Ни шиша вы от меня не получите! — раздалось зарёвываемо снизу.

— Ублюдок ты после этого. Завел людей на такую крайность, обязал приказом и бросить собираешься. Такой подлости еще не знала Сицилия.

Изо всех четырех у одного Метроне пожалуй было на уме давно задумано то, к чему события сегодняшнего утра могли бы послужить коренным поворотом к собственному делу. Но в слишком безмятежном периоде своей жизни находился нынешний Метроне, слишком долгий бездеятельный срок сопутствовал ему до нынешнего утра, что он не чувствовал в себе никаких потенций к чему-либо кроме как к желанию возвратить тот прежний размеренный ход жизни на круги своя. Оборвался он почти только что и еще свеж был на ощущение, а чувство сытости и обеспеченности не покинуло его и по сию пору, оставаясь как источник питавший в нем намерения во что бы то ни стало вернуться, не сейчас, так потом, и разобраться в том, что все же произошло… К тому же совсем скоро должен был уплыть Бофаро.

Пока Метроне сидел, размышлял, закрывая глаза от света полами своей шляпы, Аьбертик уже встал, отряхиваясь и отряхивая свою шляпу, которая уже не выглядела так ярко не смотря на все усилия прилагаемые владетелем сего, но тем не менее была водружена на полагающееся место.

Еще раз кругом отряхнул себя, а особливо серые накрахмаленные манжетики. Постучав по ним он с трудом залез на седло и как следует разместившись в нем тронул коня.

Остальные тронулись за ним, что не без удовольствия дало возможность Альбертику оглянуться и по-настоящему почувствовать себя предводителем потянувшейся за ним шайки.

— Ну, так что ты?… Больше не собираешься нас в засады засаживать?…Поди один что-нибудь задумал?…

— Пошел в задницу!

— Семнадцать лет — а ума-то и нет! Ты слушай нас, воскресное дитя, мы одно уже хорошее дело сделали: отбуцкали тебя от преступного замысла. Теперь и ты сделай хоть одно полезное дело… возьми свою шпагу…

— Ну? — не удержался он.

— И затупи о первый же попавшийся придорожный булыжник; чтобы даже не думать о ней. А то же ты такой буйный, как я погляжу, а сноровки то у тебя и до восемнадцати лет дожить не хватит.

На счет этого и другого относительно их самих, Альбертик сильно и звучно усмехнулся, подгоняя коня быстрей оторваться от сопутствующих.

— А ты не усмехайся, дорога домой-то тебе закрыта.

— Как закрыта? — удивился Альбертик.

— Обыкновенно!… Тётка-то твоя узнает о том позоре, что ты облек на ее голову, — тебя на порог не пустит!

Очевидностью и ясностью довода изреченного Педро, Альбертик был сражен и не найдя чем возразить, утих, давая себя добивать.

— Теперь тебе только нас держаться нужно… А это всё-о! Если она уже узнала, она всеми силами постарается отправить племянничка такого. Обратно в Испанию. — уверял Метроне взади, не столько даже его. — Зачем он нужен ей, ну скажите мне на милость, неужели она станет его держать при себе, чтобы потом узнать он тайно обвенчался с простушкой? Спровадит!…Это только такой же дурой нужно быть.

Альбертик подумал, что так и нужно будет сделать. Там в Испании — война! Там интересно.

— Оставьте вы его в покое! — настоял Педро, кончающаяся дорога которому не сулила ему из поперечного выбора ничего кроме неизвестности.

Все вчетвером они взъехали с дорожного прогиба на большую дорогу и встали на распутье, в какую сторону податься: вправо-влево?

Тишина на всем обозримом пространстве стояла абсолютная и тем более всеполная, что ничто кругом не могло ее нарушить, кроме как редких звуков звона уздечки, еще более выявляющие и усиливающие эту тишь.

— Что задумались?! — резво спросил Виттили, — Тогда за мной! Здешние места мне знакомы как мои пять пальцев. Полагайтесь на меня, я вас пристрою к тутошней обстановке!

Глава XL. Сосаловка

Утром, несмотря на столь ранний час, в харчевне фра Жуозиньо не пустовало, за столиком уже лежало двое безпробудных, вернее было бы сказать не уже, а оставшиеся с позднего вчера.

То немногое, что нарушало рассветную тишину исходило либо из храпа пьяниц или же от позвякивания посудой, которую тут же возле них собирал и отмывал в тазике молодой служащий попойного заведения, так же шумящий. Вместе с посудой в стопы Лучано складывал и стаканы.

Покончив с мойкой, он перешел к протеру столовых принадлежностей, попутно озирая залу харчевни, посветлевшей от накрытых на день скатертей цвета однородного с белым. Решив что сойдут они и на сегодня, продолжил заниматься своими обязанностями.

Хозяин стал слышно кошеварить на кухоньке; со стороны дороги послышалось топанье конских ног. Тотчас вялая обстановка внутренностей «Маленького Рая» наполнилась взрывом суеты и беготни. То обои разом бросились встречать: хозяин и его служащий столкнувшись в дверях.

— Иди унеси с глаз долой что сейчас делал, да поживей! — забрюзжал фра Жуозиньо, спроваживая Лучано назад, сам же подаваясь выглянуть из-за дверного косяка.

Подъехал мужчина средних лет, задорной наружности и хотя одет он был в серенький заезженный мундир, производил впечатление дворянина. Как и подобает оному, не обращая внимание на рабочее добродушие и все приветствия, коими встречал раннего посетителя фра Жуозиньо, приезжий вольно прошел вовнутрь, усаживаясь за стол возле окна. Несмотря на время когда посетителей не ждут и жарить и парить бы было просто легкомысленно, к обслуживанию по всей видимости жданного приезжего буквально все было готово, чему предшествовало пребывание хозяина харчевни на кухне, куда он и направился, сразу же как удостоверился видом коня, задержавшегося у барьера на самонакрутившийся повод. На обратном пути встретился с возвращавшимся Лучано.

— Пойди покорми коня сеньора и выпроводи оставшихся.

Лучано однако даже не шелохнулся в том направлении куда его послали, и вообще не обращая на наказ совершенно никакого внимания, продолжил заниматься своим делом. Подойдя к столу взял столбик чашек и прислонив на грудь пошел вслед за фра Жуозиньо.

Следующей ходкой он унес остальное и принес солонницу, поставив ее перед приезжим, услужливо сметая перед ним скатерть. От него же, перед чьим носом он это делал получил вопрос:

— Скажи-ка как часто в этом заведении меняют скатерти?

Вопрос был саморевнив и более чем настойчив даже в воздухе непредвзятой к себе придорожной харчевни. Нужно было отвечать и отвечать соответствующе. Оглянувшись опасливо, нет ли поблизости харчевника, проговорил:

— Не знаю, сеньор, я здесь всего два месяца.

— Ты договоришься мне, ты договоришься! — с эмоциональным негодованием затрещал на Лучано входящий фра Жуозиньо с фарфоровой посудиной накрытой однако железной крышкой и взятой за ручки, через белую тряпку, что свидетельствовало само за себя. Поднятая крышка обдала из-под себя сидящего ароматным паром.

— Не откажетесь?

— Ни в коем случае, я зверски голоден, все спешу от самой Мессины.

Оба обслуживателя подумали, что этот гонец слишком болтлив и не стоит с ним пускаться в дальнейшие разговоры. Сомневающеся потупившись они оставили дворянина наедине с поднесенным, сами удаляясь в разные стороны.

— Убери же отсюда постояльцев! — снова было приказано Лучано, относительно пары деревенских завсегдатаев сломленных вчерашней попойкой.

Подойдя к сей клиентуре, он прежде подозрительно на каждого воззрился и затем на расстояние до дверей. Подумал что прежде бы было лучше открыть эти двери, а затем указывать, так будет понятнее… Открывая дверь услышал до боли надоевший вопрос.

— Вам поденный работник нужен?

Работник сидел тут же под окном почти на самом углу с худой котомкой в руках и худым обессиленным видом, чувствовавшемся даже несмотря на то, что парень был верзила и силен, что всегда кажется за величиной фигуры и при мощной шее.

Парень чтобы получить ответ естественно встал и заметив через растворенное окно забулдыгу добавил:

— …Вышибала?

— Да, выкинь-ка отсюда этого, — указал Лучано на того, кого заметил верзила.

Парень с напыщенной злостью на непорядок вошел тугой переваливающейся походкой, ухватил лежащего за шкирку и одним размахом выкинул беднягу на дорогу с чувством преисполненого долга. Настолько непоколебимого в своем желании, что Лучано не решился вовремя его остановить.

За окном послышался хлопок пьяный визг и брань. Вперемежку с проклятиями.

— Ну как? — спросил верзила, показавший свое умение и рассчитывавший на удачу.

— Сейчас вернется хозяин, — указал на окно. — Мы и обсудим этот вопрос.

Пьяный пришедший в себя после удара о землю, поднялся и затянув народную: «Санта-Лючия!…» поплелся шатаясь своей дорогой.

Под громкий хохот приезжего дворянина, смутившего парня, взади, Лучано, услышал незаметно подошедшего фра Жуозиньо.

— Вот где аферист, кто же так с людьми обращается?

— Не беда, скажем ему потом что не успели и рта раскрыть, а набивавшийся уже вышвырнул его. Мы насилу отделались-то от него, назвав его хозяином.

Получил от фра Жуозиньо подзатыльник.

— Выпроводи хоть второго по-человечески.

— Что вы! Пускай спит, зато он платит каждый раз как я его разбужу. Все долги уже оплатил.

— Пустомеля, давай деньги сюда.

— Так мой же долг, не ваш.

— А-а, с тобой разговаривать, — отходчиво протянул фра Жуозиньо, отходя к едоку с бутылкой красного вина.

Приняв ее дворянин неохотно выжал из себя:

— За меня уже заплочено?

— Не извольте сомневаться, вам нужно будет только расписаться…

Следующим большим событием этого утра явилось слышание приближающегося топота целого отряда. В расскрывшиеся двери ввалило сразу четверо человек и первым из них был Виттили, рыскающий вид которого и известность, было испортили фра Жуозиньо все впечатление, но зато уж остальные за ним вошедшие нагнали его настолько, что хозяйская душа почувствовала себя вне себя от радости.

— Ну что ты копался в ней! — громко возмутился Лучано, глядя во внутрь взятой в руку чашки второго спящего, — Кто после тебя есть это будет?!

Сказанное произвело сильнодействующий эффект. Дворянин сидевший уже за столом заставленным множеством различной опустошенной и полуопустошенной посуды остановился помрачнев. Удар пришелся в его уязвленное место и он нахмуренно взирал на окружающую обстановку.

Шутку по достоинству оценил только Виттили, забившийся тонким придурошным смешком. Фра Жуозиньо не знал смеяться ему или возмущаться, но не хотел ни того, ни другого, так как известных нам лиц выдворяя поднимали с постели, а не отрывали от стола и посему без лишних выяснений, разыгравшиеся после какой-никакой дороги желудки Метроне и Педро потребовали есть.

Виттили уже сразу по входу в зале харчевни заметил человека, с которым возможно бы было сыграть на Альбертиковы деньги. Усаживаясь вместе с остальными он оказался лицом к дворянину, так же обратившему на него внимание.

— Сеньор, после такой-то дармовщинки, стоило бы рискнуть хотя бы на сэкономленные. У нас есть деньги.

Сеньор сидел от них за высокой кастрюлей, отчего накрытый за ней стол казался заваленным всякой всячиной, и глупый уставившийся вид сеньора, застанного на процессе прочищения зубов языком и характерной этому выпяченной щекой, не мог не вызвать усмешки у всех четверых сразу. Но слишком может быть привык он к нравам харчевни разыгрывавшимся на его глазах и должно быть успокаивающе произвела на него численность над ним смеющихся, да со шпагой. Как лицо находящееся на службе, он решил не ввязываться с ними в выяснения отношений на высоких тонах. Мало ли кто они могли такие быть? Видя с какой обходительностью принялся обслуживать их компанию хозяин харчевни, подумал насытившийся гонец, который и в самом деле был не прочь сыграть, пока у него оставалось время и желание отдохнуть с дороги.

И он подал знак рукой молодцу, которого стали успокаивать двое других.

Виттили обрадованный сиим обстоятельством, подал ответный знак и отмашным ударом рукой хлопнул Альбертика в мягкое место живота, чем доставил разнеженному слабому вздрогнувшему телу сковывавшую дыхание боль. Но Альбертик был так же очень рад случаю. Подверженный чужим влияниям радость Виттили передалась ему в самом восторженном преисполнении с самыми наивными представлениями об игре на деньги как принесущей выигрыш, не иначе, нужно лишь только найти таковую. И пожалуйста ничему не удивляйтесь, но радость Альбертика действительно не была омрачена ни тенью сомнения от предстоящей поживы. Из теткиного дома на свет он попал сущим простаком и даже не догадывался что если бывают выигрыши то должны быть и проигрыши. Которые им упускались из виду, ввиду отсутствия для того хоть каких-либо знаний, могущих подчерпнуть подозрения об обратном лице игры.

В теткином доме он в глаза не видел карт, одни колеса, а о играх на деньги слышал из разговоров только кто сколько выиграл от Виттили, часто похвалявшимся сидя на его лечебной постели: почти тоже самое с той лишь разницей, что выигрывал он. Имея под рукой такого удачного игрока и почувствовав себя попавшим на волю к самой недозволенной ее штучке Альбертик с радостью решился ее вкусить, доверяя свои деньги Виттили, каковые тот у него заранее запросил.

Приняв достанный кошелек, Виттили от наслаждения сжал сначала бока его так чтобы внутри заскрежетало. Чувствуя в сем скрежете звуки золота. Потянулся скорей развязывать, но пальцы его остановились от собственного удивления.

— Смотрите! — обратил он внимание Метроне и Педро на такую несущественную деталь в кошельке, как бантиком завязанный шнурок. — Можете вы себе представить чтобы это Альбертик так завязал? Нет! Значит это тетка ему завязала! Почти месяц назад! И за все это время он его даже ни разу не доставал, он и не вспомнил о нем ни разу, и так бы и вернулся непонадобившимся!…Вот как так можно уметь жить? Ваша светлость, граф! Научите меня жить без денег!

От самодовольного Альбертика никакого разъяснения не последовало. Виттили продолжал:

— Я больше чем уверен денег в кошельке круглое число.

С этими словами говоривший высыпал на скатерть содержимое развязанного мешочка… Дукаты! Золотые монетки проворными пальчиками Виттили стали скорее сосчитываться им парами, упадать через край столешницы в подставленное горлышко мешочка.

— Тридцатник! Альбертик, я с тобой играю! Твой пай поможет нам организовать в харчевне большое игральное дело. Здесь мы будем разить всех и каждого, кто нам попадется. А вот увидишь, мы развернемся так, что разбогатеем как набобы. Будут у тебя девки еще! Будет у нас напротив через дорогу свой собственный дворец стоять. А сюда мы будем приезжать как на праздник, изволить съиграть с кем-нибудь. Кругом слуги, служанки поют, а Метроне и Педро будут на цыпочках карты и кости нам подносить.

…Это все в прекрасном будущем, Альбертик, сейчас кушай супчик и сходи пописать. Я буду показывать страшную игру, — возвеличивался Виттили так же как и его компаньон принимаясь за поднесенную фра Жуозиньо чашку с горячим супом, отчего далее речь его стала обрывистой, вперемежку со звучными потягиваниями в себя горячей бульонной жидкости. Из сказанного можно было только разобрать горячие заверения в братской дружбе и обоюдной верности двуединому совладению, а так же то, что их сидит ждет первая жертва и еще наговорил много всякой всячины, и рассмеялся, выливая изо рта, после чего оставил недохлебанный супчик привставая…

— Погодите, погодите, — остановил его фра Жуозиньо, усаживая на место сильным нажатием толстой руки, другой ставя на стол сковородку с жаренным мясом кусочками и в яичнице.

В обыкновении хозяина сей харчевни было не спрашивать что подавать, а всучать и всучать потихоньку и потом уже значительно после представлять к сумме не отходя от скопления опорожненной посуды. Именно так получилось и все вышло в случае с заехавшим покормиться дворянином, который сидя перед заставленным столом, увенчанным стальным блеском кастрюльной крышки и не думал что наел совсем немного, наоборот он со всей неожиданностью предстал перед этим фактом хозяйского умения, но та сумма что математически точно подсчитал и предъявил ему счетом фра Жуозиньо ошарашила своим величием, даже если пустым. Гонцу совсем не следовало хоть сколько-нибудь платить, но он испугался за нее расписываться и смотрел первые мгновения испуганным взглядом, робко переведя его на тушу мясистого человеческого тела, закрывавшего собой совершавшуюся сделку от компании едоков со всем вниманием наблюдавших за происходящим по движениям спины.

Придурок есть придурок, если дурость в нем заговорит, он мог все испортить и Педро на всякий случай пальцами усмирительно ткнул Виттили в голову, затем видя что тот не успокоился и с не меньшим вниманием продолжает наблюдать за фра Жуозиньо с лицом искрящимся лукавостью и губами на которых играла усмешка, повел рукой и уже всей пятерней стал клонить голову его в самую чашку, дабы он занялся ею.

Метроне заметил как не навязчиво ему под руку сзади подсунули полную салатницу и еще там что-то? Он отворотил взгляд… Что-то будет потом? Ясно понимая что главный спрос будет с него и главным образом ему потом придется отчитываться перед хозяином. Метроне все же не чувствовал на себе большой ответственности все возраставшей по мере того, как старались фра Жуозиньо и Лучано. И трудно же им будет отказать в надеждах, которые они на них возлагали.

Но Метроне чувствовал себя значительно легче, чем можно бы было представить, он чувствовал себя частью слившейся воедино компании жаром близкого знакомства и того юмора, который они собою являли.

Кроме того, беззаботное благодушное настроение его заметно подкреплялось горячительным содержимым той бутылочки и другой, которые он с Педро душевно распивал, когда Виттили и Альбертик пошли пытать счастье на картежном ристалище…

Виттили всегда имел при себе карты, ловко доставая их откуда-то из-за пояса и предлагая круговым обводом руки в показе. Альбертик молча сидел возле и внимательно смотрел. Он играть пока не научился и благоразумно оставлял это дело на друга вплоть до той счастливой поры когда он и сам сможет…

Жертва, названная так, все еще заторможенно сидела посматривая на них в сомнении разумности происходящего. Но покинув стол, за которым им был устроен настоящий дебош, Виттили попав в азартную среду, круто преображался, изменяя впечатление о себе на более нормальное.

Метроне и Педро завидев настороженно-серьезное выражение лица Виттили успокоились, предаваясь продолжению застолья вдвоем. К краям стаканов в сию же минуту было приставлено горлышко бутылки и они с удовольствием выпили за то, чтобы ходить на цыпочках.

Педро и пил, и на еду налегал с не меньшим рвением, словно впереди его ждал голодный край. Следующая эпоха его жизни ему представлялась действительно голодной и неопределенной. А теперешнее обильное застолье ничем иным как инерцией, естественными крохами прежней жизни, которые вскоре так или иначе должны были иссякнуть вместе с разоблачением. И Педро ел ни столько наедаясь, сколько пресыщаясь, виновато принимая новое блюдо.

Метроне его принял с удовольствием осознания того, как они насолят Бофаро, коему и будет предъявлен счет. В развеселившемся мозгу его заиграли иронические мысли, что если они здесь продержатся с месяц? Но об этом ни вслух ни намеком не обмолвился он в неспешной беседе со своим давним другом и соучастником по беде с коим он разговаривал на тему вызвавшую у фра Жуозиньо уважение, пока тот находился в зале харчевни; и разговорились по пустякам после.

Пустяки эти имели для них не столь маловажное значение, как могло бы показаться по тихому спокойному тону взятому для продолжения разговора с поглядыванием по сторонам. Одно такое поглядывание остановилось на игральном столе что-то позатихшем от азарту. Говорившие и сами не заметили как прошло много времени и игра должна была находиться в самом разгаре. Но этого разгару не чувствовалось по вялому виду Виттили и туго сосредоточенному в наблюдении за игрой у Альбертика, желавшего научиться.

Нужно было идти дознаваться самим, потому что один ничего бы не сказал, другой навряд ли там что-нибудь понимал. Педро и Метроне встали и подошли сзади. Недовольное выражение лица Виттили не внушало ничего хорошего. И последнюю игру доигрывавшуюся при их подходе он проиграл, кончая ее психованным шлепаньем оставшихся карт о стол, протягивая тут же сопернику новопроигранный дукат.

— Альбертик, возьми свои деньги обратно, этот придурок жизни сейчас тебе их мигом спустит… Бросай! /к Виттили /.

На сей аргумент Педро гневно выхватил из рук игрочишки тусуемую вновь колоду и… несмотря на все порывы выкинуть карты куда-нибудь подальше, не найдя ничего подходящего более оставил зажатыми в своей руке.

Виттили тоже был не против того чтобы карты убрали от него подальше, раз в них игра не шла, крикнул Лучано чтобы тот принес кости, моментально переведя взгляд к ним и недоуменно разводя руками так, как будто ему был виноват не он, а кто-то.

— Это напасть какая-то!…Карта — одна шваль шла! И мерзость какая, неудачи одна за другой, то забудешь, так и подмастишь ему!…Что такое, не везет и как с ним бороться?! — было последним сетованием Виттили словесным выплеском поворачивающейся вздорной головенки к его обобравшему удачливому сопернику, заставив того растеряться. Подавленный последней выходкой юнца, дворянину почувствовалось не по себе от самого вызывающего тона и он хотел уже было встать и потребовать от всех унять своего молодчика, иначе он сделает это сам… однако же расцененный неправильно был остановлен от этого шага всеми же, возгласами, коими останавливают отхватившего куш и собирающегося улизнуть без доигровки. Попал еще и в такие.

Всем сердцем желавший отыграться Виттили, Метроне, он же самый ярый из тех кто останавливал, с соответствующим пьяным задором подбадривал того все больше тем, что страстно болел и без уныния, но с неослабевающей порывистой надеждой воспринял каббалистическое число семь, кое откинул от себя Виттили. Продолжая кабалистику: в зависимости от выкида соперника зависело дальнейшее продолжение игры. Но слишком она Метроне показалась слаба отчего-то, когда он заметил на одном из истертых кубиков полную плеяду черных точек. Еще он подумал что этот дукат — это им два дня питаться где-нибудь.

Три кости это тоже кабалистическое число, лезло на хмельной ум Метроне: и третье из них самое большое число, количество дукатов, лежащих у Виттили в кармане?!…Метроне издал занемогший визг, чем-то похожий на «нет», и разорвал всю кабалистику тем что смахнул со стола на пол один из трех кубиков.

— Не надо… Виттили… так играй! Не надо три.

Кубик долго и далеко закатывался под столы. — такого гонец еще нигде не видел. Отводя взгляд неопределенно в сторону, ища на чем остановиться, подумал что пусть даже дело дойдет до подкидного коробка, он с этими дураками связываться не станет и во всем уступит.

Виттили скинул в банку обе оставшиеся костяшки и слабо помешав их решил отдать дворянину. Скидывать вторым интересней.

Скид первого снова получился многоточечный и Виттили нервно собрал скорее кости, желая побыстрее отквитаться.

— Подожди, — произнес он останавливаясь трясти. — А сколько было?

— Много было. — ответил гонец, взгляд которого перестал быть отсутствующим, когда он опомнился.

— Ладно, девять, нет, восемь! — поправился Виттили, вспомнив что костяшек было только две и успевая предупредить возражения грохнул горлышком банки, после чего таковые было бы просто глупо получать: снова кабалистика и в худшую для него сторону. Еще два сытых дня честной их компании кануло в карман противнику.

— Это уже кабалистика какая-то, — произнес вдруг Метроне, воздевая поверх очи… И хотя убирал он глаза подальше от головы дворянина со шпагой, самое живейшее внимание на него обратил Виттили повернувшись к нему всем корпусом.

— С этим мнением обращайся пожалуйста к Педро, он любит разбираться в таких делах…

Затем оборачиваясь к дворянину, уставившемуся на него:

— Кстати, вам не нужно купить шпагу?…Могу предложить графскую Альбертика. Двадцать пять…

— Да нет, спасибо, не нужно. Есть своя, и к ней я надежно привык…

— Хорошо-о! Тогда поехали дальше резаться!

В следующий раз Виттили наконец-то выиграл и сия удача долго еще потом окрыляла наших друзей до неблизкого следующего раза, когда они рукой одного из них получили заветный дукат обратно. Новая золотая монета колесом по воздуху перекатилась из кармана в карман, и как бы зрившим над состязанием хотелось чтобы это свершалось часто и к ним текли и текли их дукаты пока бы все не перетекли и даже возникало страстное желание вернуть их силой при виде монетки, может быть той же, следующей уплывавшей в чужую руку, возгарая в них алчность, в бессилии разбивающуюся о собственную слабость. Педро устыдился своих греховных побуждений, Метроне о том какие про него потом пойдут разговоры, то есть своей же персоны, а Альбертик… (имеется ввиду все то же понятие устыдился: взгляда дворянина настороженно поймавшего на себе его невоздержанный взгляд, потупившись, переведенный на кости, скинутые Виттили, с криком «ха!» оповестившего о выигрыше).

Как будто бы провидению было угодно простить их за самоустыжение и честное желание, или может быть «стоя над душой» играющих они по-разному воздействовали на каждого, а еще вернее потому что слишком много, часто и подряд Виттили проигрывал до наступления более благоприятного течения игры, и течение это и показалось благоприятным что выигрывать между проигрывать стало побольше. Отдачи уже надоели, привиделись и их пропускали без особого внимания, но вот каждый отыгранный дукат встречался гортанным звуком — «О!», который издавался Метроне невзирая на то как им он раздражает супротивную сторону.

Апогей этого блеска Виттилиной игры достиг когда он три или четыре раза подряд выигрывал, заставляя Метроне с каждым последующим разом все сильнее и яростней гаркать с пьяными жестами, добавляя свою темпераментность.

Череда выигрышей, как и все, что имеет способность кончаться закончилась, оставляя после себя впечатление если не отыгранности, то заметного приближения к достижению этой цели. Но, напомним мы, сей огромный успех завершился совершенно естественным проигрышем, и еще напомним, что оные как сама естественность лишь отчасти замечались. За первым проигрышем незаметно последовал второй, третий, сводя на нет весь прежний успех, каковой еще праздновался в хмельном рассудке Метроне и особенно после него, не замечая не выигрышных ситуаций, следовавших одна за другой, как вдруг заметив нервные подергивания руки Виттили прощупывавшего свой карманчик, и самого его побледневшее лицо. Он, со скрываемым раздражением вытащил кошелек, при сжатии пальцами руки оказавшийся совершенно мягким! Никакого золота там больше не было!

— Как…? — не удержался от сего вопросительного звука Метроне еще пребывавший во власти эйфории и считавший издали что они почти отыгрались. А тут пустой кошелек… Тридцать дукатов?! Как небывало. Это два месяца питаться!!! Было спущено этим придурком только что!

Педро смотря на сконфуженный вид Виттили смотрящего на пустой кошелек сделал шаг к нему и с размаху пятерней руки дал ему сзади такую смачную затрещину, что она дыбом подняла волосы на голове и довольно звонко прозвучала. Остановив голову от колебаний Виттили даже не взглянув назад, предложил сам кошелек, который был искусно вышит бисером и прочими инкрустациями.

Дворянин отверг оный откинув его кончиками пальцев обратно ему. Педро напыщенно подхватил кошелек, загнал его обратно в нагрудный карман Виттили, самого его хватая за шиворот и выдирая с насиженного места, относя в сторону и стряхивая к накрытому столу. Побитый горем Виттили безропотно сносил грозные действия и будучи приставлен к столу стал забывать горькое чувство утраченности, голодным рыская по объедкам.

А за игральный стол на меж тем освободившееся место подсел Метроне. У него было с собой восемь дукатов и жаль было так просто упускать три десятка. Метроне вытащил все свои деньги и высыпал из узкого холщового мешочка в кучку. В ней было много золотых карлино и он довольно быстро отсчитал их на дукат, отодвигая в сторону. Из-за противоположного края стола протянулась рука соперника, начавшая собирать в себя первый отсчитанный на ставку дукат.

— Вы это куда? — опасливо спросил Метроне, стараясь задержать руку дворянина, — Вы еще не выиграли! — осведомил он.

— Если хочешь играть заплати сначала за последнюю игру того кретина.

Метроне ахнул. Эта скотина проиграла тридцать один дукат, играла что называется до последнего… не существующего!

Пришлось отдать, ничего не поделаешь, слишком уж жаль ему было проигранное и хотелось сыграть самому. А садиться играть — так играть: он отступился от первого из восьми дукатов переходя к отсчету следующего. Коль скоро происходил этот отсчет можно было только догадываться по неверным движениям руки видимой запьянелым сознанием терявшимся среди самой различной монеты: пиастрах, карлинах, прочих медяках, наконец дошло что та слишком крупная монета, которая не вписывалась в подсчет двенадцати пиастров ввиду своего величия и была тем самым дукатом, который ему и был нужен на ставку. Однако решил отсчитать на всякий случай дукат про запас, чтобы потом не возиться, за ним третий и так пересчитал все имевшиеся у него в наличие деньги.

Игрок напротив терпеливо ждал, зарясь потихоньку и на самую различную монету разложенную кучками по скатерти, в заслугу за труды получив в довершение протянутый дукат, затем тут же забранный с пояснениями

— Ах, я же тебе давал.

— Сеньор Метроне, бросайте этим заниматься, подите лучше спать! — наставительно потребовал Педро.

— Нет, что ты, Педро!…Я разве пьян?…Ни в одном глазу! Я буду драться.

Библиотекарь достал из своей библиотеки–головы одну мысль, подчерпнутую кажется из какой-то латинской книги: у пьяных есть свой ангел-хранитель… и в угоду сей мысли решил и впрямь дать ему сыграть, все-таки кости, и может этот ангел-хранитель наведет посредством пьяной руки на них удачу. Проигранного было очень сильно Педро жаль, против совсем немногого оставшегося и он верил в магизм вялых движений рук пьяного, все одно кубики бегали внутри почти так же. Сброс получился: четыре — четыре, что было неплохо, если бы дворянин не скинул больше. Взять он решил мелочью, так и лучше смотрелось для виду. Больше свободного места. Заезжий гонец чувствовал себя среди них уже лучше может быть потому, что свыкся или от поживы, которая с позором выгнала отсюда самого наглого из них и за свое долгое время охмелила второго до недееспособности, чувствуя себя с ним вполне спокойно не торопясь отсчитывал разменную монету, как заметил что Метроне успел уже и скинуть, поднимая однако банку так только со своего края не давая взглянуть ему.

— Ох-ты! Педро, смотри-ка, четверки не покидают меня.

Он поднял банку. Четыре и пять. Спорить было безполезно и говорить что-либо тоже. Эту ставку он проиграл и выдал проигрыш одним золотым, чтобы после было меньше возни, от которой он начинал чувствовать усталость и желал поскорее расправиться с семью дукатами.

Мешал он быстро и скоро скидывал, набивая неумолимо высокие счета. Счастье было на его стороне, как бы того не желали и не нервничали Альбертик, Педро и вернувшийся Виттили, ведь то была его страсть и он не мог ее предпочесть столу.

Как бы не мал был у Метроне денежный резерв, но ему удалось с ним выдержать самый крушительный натиск последовавшей кононады проигрышей, отмечавшийся гулким стуканьем покосившейся жестянки банки. Избегнув страха, Метроне, которому по-видимому с отрезвлением возвращалась и удача удалось отыграть половину монет нечетного числа имевшихся перемежающегося то в ту, то в эту сторону. На столе поочередно лежало по три по четыре монетки… не кучки, что показывало, до какой опасной черты докатывался проигрыш.

Азарт накалился до предела: одному хотелось добрать остатки, другому выстоять и оторваться. Страсти накалились настолько, что на крики прибежали смотреть фра Жуозиньо и Лучано. Как раз с их появлением, как на грех череда три-четыре разорвалась в худшую для них сторону. У них осталось всего два дуката. И фра Жуозиньо это видел!?? Педро испугался, что проиграйся они, а все к тому и шло, они потеряют так же и много дней нахалявы!

Испуг привел к тому, что Педро запротестовал против дальнейшего продолжения игры, накинувшись руками на стол и закрывая грудью банку и поле.

— Прекращайте немедленно! Хватит, наигрались! — кричал он.

Говорить стал вставший со стула на ноги дворянин.

— Значит так! Меня уже поджимает время. На последний кон пару дукатов ставите? Нет — значит я поехал.

Педро пребывал в панической растерянности не зная что ему делать: отпускать, но два дуката после столь крупного проигрыша много ли значили в глазах хозяина харчевни, и он решил рискнуть с тем ярым сдатливым чувством с которым спускают состояния. Не все же им не везти! И освободил от себя столешницу.

Тут подскочил Виттили, на то что ему дадут сыграть этот кон он и не надеялся, но гадко завизжал указывая на Педро через другой край стола.

— Пускай сам сыграет, чтобы потом не говорил!…

Метроне согласно мотнув головой не поднимая ее, стрелой вытянул руку с банкой и костями к Педро.

Ему же и досталось играть этот кон! И его решили сопричесть к себе эти спустители.

— Я?..Своими собственными руками? — бормотал он испуганно принимая банку с бегавшими в ней костями, а затем и две монетки, с жестом руки Метроне не поднимавшего головы, — «твои!»

Педро особо не размышляя скинул: пять и шесть! Итого одиннадцать из двенадцати возможных. Гонец не стал даже браться за банку, а торопясь вытащил из кармана два золотых положив их на край стола. Педро нырнул за ними, крепко зажав в кулаке уже четыре золотых. Они были его и зажал он их крепко, обретая с ними некоторую независимость и положение в их компании.

Видя что решение Педро непреклонно Виттили бросился наперерез дороги собиравшемуся уходить дворянину почти умоляя, протягивая пригорошней руку полную его собственной меди.

— Сеньор, прошу вас, прошу!…вы же столько выиграли.

Выражение лица и умоляюще останавливающие порывы Виттили были таковы, что не могли не рассмешить сдавшегося с тем удачника. Однако разулыбавшись дворянин повернулся к кругу людей собравшемуся вокруг стола.

— Уберите его от меня я тороплюсь. Иначе я возьмусь доигрывать этот кон.

— Иди сюда, отцепись от него! — крикнул Педро Виттили и получил в ответ.

— Педро, дорогуша, добавь мне, не могу, умру от досады.

— Они на насущное, — показывая зажатый кулак, безжалостно непреклонно произнес Педро.

От потемневшего вида этого мракобеса ничего нельзя было: Виттили повторно прибег к упрашиванию. Гонец почувствовал в себе слишком большую слабость, чтобы найти в себе волю вырваться от задерживаний прыгающего возле него придурка и чувствуя что он не сможет этого сделать, а так же видя в проигрыше собственных грошей Виттили плавающие в ней пиастры и слыша как зазывает его к игральному столу фра Жуозиньо герой сегодняшнего дня не выдержал, подошел обратно к столу.

Приняв протянутые в банке кости, сразу грохнул о столешницу. Тройка и единичка несказанно возрадовали вскричавшего от восторга Виттили. Сам он не высвобождая руки от денег так же не размешивая скинул и о радость: «пять!». Он снова запрыгал от удачи, останавливаясь перед дворянином за получением выигранного… Получил же лишь надменный взгляд.

— Радоваться как раз нечему! Два дуката ваших, а пятерка это совсем немного.

С этими словами он чинно вскинул собранные косточки в банку, мешанул и скинул: Семь! Черная магия!

Дворянин тогда поставил банку на стол, взял галантно Виттили за руку и согнув кисть принял ссыпавшееся содержимое в свою руку.

— Честь имею, — распрощался он сиим штампом слов со всеми и особенно с опешившим Виттили, которому только начинало доходить почему так?

— Подождите, — слабо крикнул ему в след все тот же Виттили не унимаясь. — У нас есть еще кони.

— И собственная одежда!!! — крикнул ему на ухо, стараясь как можно громче, преклонившийся к нему Педро.

В грянувшем за спиной уходящего хохоте, пожалуй один лишь смех Метроне был вызван не представлением того как они в подчистую проигрались до самых подвязок, а представлением как монсеньор Спорада получит через несколько дней счет с письмом от хозяина харчевни в котором будет слезно умолять вывезти своих недалеко уехавших посланцев в таком-то состоянии находящихся… И что самое смешное он будет вынужден вернуть…

Смешно-то было смешно сказано, да только Виттили сделалось после смеха еще тошней с пониманием того как ловко его надули сыграв два раза против одного, оставив его без последнего… последнего удовольствия сыграть по-мелкому с Лучано. И от тщеты и отчаяния невыразимых своих чувств Виттили возорал придурочно воздевая руку вслед за уходящим, сжимая пальцы, словно бы стараясь удержать и монотонно подергиваясь на корточках, на которые опустился.

Слыша истошный крик вдогонку, дворянин в дверях обернулся и еще некоторое время изумленно стоял, смотрел не только на одного орущего с протянутой сжимающейся рукой Виттили, показавшегося ему тронутым, но не в единственном числе. Еще он заметил с содроганием хихикающего самого с собой Метроне. Фра Жуозиньо помахивающего ему кулаком несерьезно повернутым тыльной стороной руки, считавшему по-видимому что разор его постояльцев скажется на его доходах. И Педро которому еще можно было лыбиться что не добавил до дуката, он же сотрясался от выпиравшего из него внутреннего смеха и прыскал, что даже казалось выплюнул на губу слюни.

Можно сходить с ума, но не из-за денег же!?

— Прощелыга! — услышал гонец дворянской наружности эпитет отправленный в его адрес, но уходил, стараясь побыстрей вырваться из нездорового воздуха под сводами харчевни, отворачиваясь с многозначительным:

— О-уу!

Через огромные квадраты оконных проемов было видно как вскочил в седло и понесся поднимая после себя клубы пыли черный конь с наездинком на себе. С отчаяния Виттили выбежал даже на порог двери и сильно стал кричать, оглашая своим криком придорожные окрестности вослед улепетывающему без оглядки гонцу, яростно стегающего коня.

За окнами вовсю разгорелся яркий ставший жаркий день, вливающий вовнутрь залы знойные струи. Опохмелившиеся Педро с Метроне пошли наверх, спать. За ними пошли фра Жуозиньо, да и пожалуй все остальные. День, если он уже клонился к закату, обещал удушать их все свое продолжение, а по сему чувствительно лучше было спрятаться от духоты в сонном забытьи.

После случившейся в харчевне знаменитой драки разбойников-мафиози Дуримаро с французами внутреннее строение харчевни потерпело существенное изменение, прежде всего в том что была обшита доской стена протянувшаяся вдоль перил лестницы, дабы с нее и площадки наверху, бывшей огороженной перилами больше никого и ничего не скидывали.

Поднявшись по узкой лестнице, они попали в такой же узкий коридор, бывший ранее широкой площадкой, о чем свидетельствовали оставшиеся примкнутыми к стене справа знакомые перила, а слева новая стена с пристроенными за ней прихожими.

Альбертик зашел слишком вперед, попав в окружение деревянных стен и двери и закруглившись вышел обратно из закутка, недоуменно протянув:

— Ну-у, всего две.

— А тебе сколько нужно?! — вцепился в него словесной хваткой Педро, вошедший в обнимку с Метроне, — Десять?!!

— Четыре.

— Одну! — указуя перстом в раскрываемую фра Жуозиньо дверь гаркнул он устремляясь в нее без дальнейших объяснений.

Не нужно и говорить что хозяина от этого диалога бросало то в жар, то в холод. Между четырьмя и одной спальней была все-таки огромная и существенная разница. И к немалому его огорчению четверо столь разных людей заняли всего одну спальню, вместо хотя бы двух. Комната начинающаяся с узкой прихожей была широка и длинна, заканчиваясь окнами. В ней стояло только две кровати. Фра Жуозиньо хотел было попятиться, не разрешить им заселиться всем скопом вчетвером, но решил не конфликтовать с постояльцами, так всегда было лучше, а лишь дождавшись когда Метроне с помоганием Педро и сам Педро разлягутся на кроватях, спокойно заметил оставшемуся стоять по среди спальни Альбертику.

— Уж вам бы, граф, отдельно.

Педро лежал поверх постельного, только снявши обувь с ног, обратил к ним своё живейшее внимание.

— Ничего ему не надо, тащите сюда кровать, а тому мерзавцу постелите за дверью, возле обувной полки. Альбертик, отнеси туда нашу обувь.

— Не могу вам дать кровать! — чуть не вспылил фра Жуозиньо. Вставая на сторону графа, — свою сторону.

— Тогда тащите перинники, я знаю, они у вас есть.

— Но за них тоже придется платить! — возмутился уже хозяин.

— Да! К…! — махнул успокаивающе рукой Педро.

Еще в том жесте фра Жуоззиньо прочел пожелание оставить их скорее в покое. То есть его даже не интересовала плата и это-то больше всего насторожило и испугало харчевника, почувствовавшего, что от сей компании несет чем-то неладным.

Виттили оставался внизу. Сначало уныло смотрел на пустую дорогу, потом пошел к столу, пока таковой еще оставался неубранным. Его желудок урчал и клокотал после столь бурно проведенной половины дня в противовес второй, намечавшейся пройти в печальных каящихся тонах и состоять целиком из воспоминаний, навевающих угрызения по утраченному.

Но все же это была игра! Самая грандиозная за его историю, тридцать золотых дукатов, даже тридцать один… на это можно было купить целое поле, каковое он знал на окраине Кустоначи возле небольшого зеленого холма, но крутого с каменистыми прогалинами… Он вспоминал это местечко с вожделенным сожалением при восстановлении в представлении тех мягко зеленых постепенно понижающихся видов с купами ветвистых деревьев маленьким белым домиком с черепичной крышей, окруженным сухой суглинистой дорожкой под кронами, сразу же, чуть ниже поля; мягкой бархатной травкой пересеченной тропинкой возле высокой булыжно-каменистой кладки пристроенного сарая. И все виды вокруг его, до самого понижения и редкого синеватого леса, взбирающегося на пологий огромный холм. Он любил созерцать, и иметь что-нибудь свое. Пока же он ничего конкретного не имел, если не считать за таковое лошадь, а имел как он считал цепкость к жизни той, что не называлась у него тащиловка, а самой настоящей, например, даже той, что была у него утром, особенно когда он выманил у простофили Альбертика кучу золотых, так никто бы не смог из этих двух дураков. И они не умеют «брать от жизни» только получать и еще же считают себя большими людьми!…напились на день глядя и пошли в парилку, худшую чем спать под солнцем, и спать!? Он-то знает где лучше переждать жару, там запросто можно и хорошо поспать. Ах, сколько еще с его незаурядной натурой он обретет таких же случаев, и которых не упустит.

Такие-то мысли приходил в голову Виттили, пока он лазил в сковородке, доедая последние засалившиеся куски мяса и затем переходя к кастрюльке с супом в которой его осталось немного, и дохлебан он был в минуту. Страстно хотелось пить и он чуть не выдул до дна кувшин с подкрашенной ягодным соком водой, отчего она, даже теплая, приятно воспринималась.

Кончив пастись у стола, Виттили вышел к своему давнему знакомому по картишкам Лучано, который занимался работой на кухонке и без возражений согласился отвести его в погреб на лежанку.

Ближе к вечеру он оттуда выбрался; уже вовсе смеркалось, Виттили пошел наведаться к своим. Зайдя в ближайшую же попашуюся дверь, застал там таковых в самом измученном виде, особенно ему стало жаль вспотевшего до волос Альбертика, который валялся на периннике в углу, почти нераздевшимся. Он был трижды дурак, потому что не сделал этого, потому что не раскрыл окна, сотворив в спальне страшную духотищу, и в третьих, что подался за компанию с пьяными, улегся спать в такую вонищу. Виттили пожалел его и пнул, пробудив ото сна.

— А-а? зачем ты меня разбудил?

— Значит надо, если разбудил. Что всю ночь потом делать будешь? Пошли обчистим Педро.

— Мы уже одного обчистили.

— Не зуди, этот вдризг пьян.

— Пойди, попробуй.

Виттили решительным шагом подошел к Педро, лежащему навытяжку и стал шариться в лежащей на полу одежде. Ничего не найдя, пригляделся к рукам, кои не были сжаты в кулаки, следовательно не в них зажал он свои дукаты, а где-нибудь под собой или подушкой. Прежде чем лезть под кровать и оттуда продолжать поиски, Виттили не удержался чтобы шепотом сообщить Альбертику

— Если мы добудем хоть один дукат, хозяин уходит на ночь домой, Лучано обещал такую девицу привести — красавицу! Твоя белобрысая ногтей ей стоить не будет.

По-видимому упоминание о белокурой Клементине так сильно разбередило в душе Альбертика старую не заживающую рану, что он вознемог тяжело и горестно вздохнув, а затем вскричав и задрыгав ногами, словно в припадке, подтверждая в себе критичного малого.

— Во-дурак! — не удержался Виттили, после чего рука Педро схватила его за волосы поднимая с четверенек и защемив меж пальцев нос покрадца, дергая в разные стороны обладатель обеих рук приговаривал:

— В следующий раз я тебе сделаю саечку, вот этим кулаком (показал перед носом испуганного Виттили оный, немногим меньше его головенки). Нижние зубы в гвозди превратятся.

И саданул пойманного в лоб, прямым отупляющим ударом, после чего тот перевернулся через голову назад и уселся ничего не понимая и заныл, уползая на свободный перинник, откуда не вставал до самого утра и ночь прошла вполне спокойно, закончившись пугающим приходом хозяина, который волновался на счет платы, но Педро его все-таки успокоил общими словами, что беспокоиться нечего, все будет в порядке.

И вновь день. Как неприятно он начался со стояния над душой, так и проходило остальное свое время в брожении из угла в угол ничего не делании, холостом игрании в карты и общем неудовлетворительном ощущении ненадежности их положения и дальнейшего пребывания, как будто душу запахивало чужим. И с этого чувства перед глазами четырех друзей воочию раскрылась та ужасающая бездна безденежья, которая в полной мере предстала на трезвые и просыпавшиеся умы, приводя оные к скучному и печальному времяпрепровождению с сожалением о старом. Теплые воспоминания о нем не разогревали, а знобили души тем нехорошим холодком, который гуляет по нервам даже не смотря на измождающую жару. И сей перепад между внутреннем и внешним создавал в исстрадавшихся мозгах такие контрасты, что Педро готов был ухватиться за первого попавшегося, как единственную надежду… но никого не было, а было пусто и безлюдно, кроме них. Фра Жуозиньо куда-то запропостился. Лучано накормил их скверно и ощущение создавалось такое, что они как в не прошенных гостях и целиком живут на попечительстве хозяина. Скучно и хотелось бросить такую сосаловку, хотелось странствий, но нерешительность и нежелание при общей всецелой потухшести владела некогда веселой и жизнеутверждающей компанией с представленными в ней несомненно незаурядными натурами, если они были вместе.

Спать вся компания легла в прескверном настроении духа. Что-то им следующий день готовит?

Глава XLI. Сапный конь

Пробуждение было неясным и тревожным, и происходило оно во тьме ночи, прорезаемой ярким светом факела.

— Вставайте! — гремел голос фра Жуозиньо, державшего факел, — Ваш конь сдыхает!

И не дожидаясь когда кто-либо из них подымется и пойдёт, ринулся назад, унося с собой свет. Кое-как одевшись на скорую руку, один за другим пробужденные побежали смотреть. Интересно было Виттили: чей конь сдыхает? Каждый, сбегая вниз по ступенькам, в душе надеялся. Что не его.., что пронесет нелегкая, еще одна беда свалившаяся на их непроспавшиеся головы. Заторможенные внезапным пробуждением и желавшие только одного: «только бы не его!»…

Впрочем Виттили можно было не беспокоиться, ведь у него была лошадь, но кто его знает, не огульно ли было сказано: «конь», а может все-таки его лошадь?! И Виттили, желая скорее узнать бежал… вторым. Вслед за Педро, на завороте подцепив его за удобную для этого стопу и удовлетворившись тем как вместо того чтобы завернуться туша его опрокинулась со ступенек вперед и со всей набранной скоростью смачно врезалась в тонкодощечатую стенку, проломив головой в ней пробоину, пробежал легонько мимо него уже первым.

Альбертик бежал и больше чем бежал, страстно желал, чтобы только не его потстигла участь сдохнуть; ничего не видя наскочил ногами на оклемавшегося и встающего Педро, сбив его в сторону продолжал сбег. Только бы не теткин конь! Она столько в него вложила и так им гордилась!

За правой стороной высокого строения харчевни, почти на заду располагались обе каменные конюшенки, в противоположность деревянному колоссу, в котором ничего особенного своровать не было. Там-то у самой дальней конюшенки и было заметно скопление четверых человек освещенных огненным светом пакли, стоящих над лежащей конской тушей, возле растворенных воротец. Возле фра Жуозиньо находились Лучано, тот парень — верзила или вышибала и четвертым среди них находился еще какой-то мужик с деревни, с обухом в руках.

Первым подбежал к ним Виттили и нервно присмотрясь к исдыхавшей кляче, признал в ней свою лошаденку. Она лежала разваленной на земле со взмыленным от болезненного пота осунувшимся телом, конвульсивно подергивающемся в дрожной агонии исдыхания. Глаза лошади уже замутненные ближащейся смертью, то открывались, то закрывались. Несомненно эта подыхающая груда обмяклого мяса не принадлежала к породистым коням Педро и Метроне, и тем более не Альбертика, а его, именно его! О, горе! Горе, горе, горе! Постигло именно его! Он лишился приглянувшейся своей лошадки, которой так радовался при одном лишь воспоминании, как мягко и быстро она несла его на себе и сколько еще должна бы была возить его, (ощущение) — над землей.

Виттили. Упав перед ее мордой на колени горестно заломил на голове руки, воздевая лицо к небу, дабы не смотреть на предсмертные муки. В коих корчилось его бедное животное. Альбертик. Подбежав вторым был немало рад и даже просиял от счастья, глядя на душевные стенания и горесть Виттили возле своей лошади. Педро так же очень удовлетворился скорбящей позой обидчика, так что даже не стал его трогать, Виттили было не до него, а фра Жуозиньо не до них: повернувшись к мужику, все так же державшего обух на изготове, расспрашивал про сап. Мужик показал недвусмысленно не подействовать ли ему на состояние туши тем предметом который он держал.

Хозяин отнекнулся от него чтобы давать какие-либо указания сославшись на то, что это не его конь, а конь сеньоров. С этими словами указал на двоих стоящих рядом Альбертика и Метроне, не на шутку перепугав их обоих. Виттили добавил испуг, сразу замолкнув как только в который раз услышал слово «конь». Умолкнув от причитаний и чисто эмоционально он осторожно стал приподниматься на ногах и преклоняться на другую сторону, ближе к ногам смотреть.

Увидев мужское достоинство лошади придурок с присущей ему ужимкой радостно хихикнул, вовсе вставая на ноги.

— Педро, это твой же конь!

Педро напуганный вместе со всеми прозрением Виттили и вдобавок к себе лично, обращенными словами не заметив на конской голове белой звездочки Буцефала Метроне — остолбенел.

Снова обрадовавшиеся Альбертик и Метроне, опять были напуганы тем, что взгляд фра Жуозиньо в обход добравшихся до истины Виттили и Педро, остановился именно на них двоих и обращенные слова предназначались именно им, и никому другому… кому-то среди них, ибо ничего общего в этом отношении они пока не имели.

— Бедная коняжка захворала еще вчера. Наверное заразилась от коня приезжего сеньора, с которым вы имели честь играть за деньги.

— Да и почему вы собственно ко мне обращаетесь? — возмутился Альбертик шныряя глазами по сторонам, — Он же не мой.

— Да, нет, кажется она ваша! — уверил его харчевник.

— Он не мой! Вот и Виттили говорит… — указывая растерянно на него возражал Альбертик, переводя взгляд с клячи на упоминаемого, с него на фра Жуозиньо, а с того на Педро, — Нет, это не мой конь!! — вовсе запротестовал Альбертик, потому что если это был конь тетушки, ему пришел конец! И стараясь найти хоть в ком-нибудь из них, замолчавших поддержку своим словам, и однако же не находя таковой, принялся уверяя всех в том своими словами со слезами, при этом глядя на черт знает что. — Гад вонючий, ты все врешь! Он совсем не похож на моего коня. Мой был совсем не такой! — выходило, то, что лежало… было его и хорошо бы если его, но ведь тетушкино!

— Вот что с ним сделал сап, — пламенно саркастически произнес фра Жуозиньо, воздевая лоснящуюся ручищу вниз. — Это сап — смертный бич лошадей. Берегитесь сеньоры, прежде чем я отделил больное от здорового, оно стояло вместе!

— Нет, это не мой конь!! — звонко и с нытьем проголосил Альбертик.

— Ну, давай еще посчитаемся, чей!!! — грубо оборвал его Педро, которого нервировало то, особенно обстоятельство, что взгляд Альбертика аппелировал за доказательствами к нему.

— Сеньоры, что вы ругаетесь, идите лучше и убедитесь сами, — предложил фра Жуозиньо, который чем принять гнев Альбертика, а вместе с ним и его друзей на себя, решил возглавить устремления чувств. Если не можешь чем-то совладать — возглавь его!

И все четверо, они тронулись вслед за хозяином, который дойдя до близко стоящей другой конюшни, отворил им воротину, впуская их туда.

Как всегда первым был Виттили, он и вбежал туда первым и первым же вывел оттуда свою лошадку, радуясь ее резвости и бодрости. Вслед за ним вывели своих коней Метроне и Педро, но не столько радостные, сколько озабоченные, Альбертик вышел изнутри с седлом, неся так же остальную сбрую в руках, с нытьем и слезами изрыгая из себя ругань и проклятия в пользу хозяина харчевни и конюшен, но тому уже было не до него, он подходил к месту сбора вокруг сдыхавшего коня Альбертика. Мужик с обухом говорил ему о надобности забить.

— Ладно, давай уж! Чтоб скорее, не мучилась лишнего.

Мужик с деревни только этого и ждал. Поплевав в ладони и потерев ими, взялся поудобней за обух и набравшись духа что есть мочи ударил им в голову коню. При свете огня издали была видна кровь произведшая на наблюдавших отвратное впечатление. Альбертик больше не ныл и не стенал, слишком серьезное действо свершилось поблизости и сложившаяся окружающая обстановка приводила его в трепетное состояние. Только что парень — верзила когда он выходил из конюшни, смотрел на него с каким-то угрожающе странным усилением, да и мужик сделав дело неестественно странно замер, уставившись в их сторону, так словно бы ему следовал переход к следующему, затем только пойдя за фра Жуозиньо, позвавшего его выпить.

Вышибала-верзила, под чьим настойчивым наблюдением они находились, так же покинул свое место рядом с ними, оставляя их на дворе одних. Синяя ночь освещалась оставленным факелом, да и оставшись вчетвером, они себя чувствовали не совсем одни.

— Ну его туда же, эту сосаловку! — прервал установившееся между ними молчание сеньор Метроне.

— Кругом обсосала, — согласился Педро.

Поселиться в харчевне была не их выдумка и оба они были настроены решительно против нее. Их пугало само пребывание их коней в конюшнях, в которых как смерть гулял сап, уже скосивший самого молодого и лучшего коня, и они старались отвести своих, даже подальше от ворот конюшенки, чтобы даже и духом от нее к ним не тянуло… поближе к дороге.

Общее их мнение было поскорее покинуть это недоброе злосчастное место, кое вызывало в них сейчас тревогу. И Метроне, и Педро таскали из конюшни сбруи своих коней с тем непоколебимым упорством, которое внушает страх.

Виттили так же подпав под общий настрой уехать, вынес свое седло, принявшись за взнуздание своей уцелевшей лошадки, которая теперь радовала его несказанно больше, чем прежде. В сущности в этот день он ничего не потерял, не как подумал в истерике что всё что пришло, так и ушло. Он вполне остался при своём и проигранные деньги всё равно бы от него ушли, эти бы сычи не дали бы спокойно их употребить. Занимаясь подпругами Виллили с усмешкой обратил внимание на растерянно стоявшего посреди двора унылого Альбертика с седлом под мышкой и свешивающейся от него оснасткой, лежащей на самой земле.

— Все, Альбертик, теперь домой лучше не возвращайся. Деньги проиграны, конь потерян, над романом со служанкой потешаются.

На Виттили живейшее и негодующее свое внимание обратил въедливо нахмурившийся Педро:

— А ты, братец, как я погляжу кроме того, что придурок, еще и большой мерзавец! Довел не только его, но и всех нас до безденежья, а теперь насмехаешься?

— Кто насмехается? Кто его на Клементину вывел? Я договорю ему суровую правду.

— Вот и давай, сосаловка была твоя идея, деньги, коня Альбертика мы потеряли благодаря тебе. Так-то напяль пожалуйста на свою лошаденку два седла.

Видя, что Виттили готов приняться возражать, заткнул ему рот угрозой.

— Приступай! Не то я подойду и одно из седел напялю тебе на спину!

Виттили ничего не сказав, продолжил взнуздывать свою лошадку, передвинув однако седелку поближе к гриве. Потом через некоторое время снова обратился к Альбертику.

— Не грусти, Альбертик, мне бы твои заботы…

— Да мои! Как мне теперь быть? — опять ноюще выговорил он и не дождавшись ответа от одного, дождался от другого. Педро:

— А как Бог рассудит, так и быть.

— С нами тебе надо быть, только с нами, — ответил Метроне твердо, немного этим успокоив разволновавшегося.

Бросать Альбертика на дороге в харчевне, без денег было бы конечно полнейшим свинством, и глупостью при нынешнем их-то брошенном положении, когда им следовало лучше всего держаться вместе, и тем более с Альбертиком, ходячую ценность из себя, которую он представлял. Много стоило даже то, в чем он был одет, хотя и заметно погрязневшее за время на которое он был оставлен без присмотра, не говоря уже о том, какую стоимость могла дать собой являвшая его особа, по поводу чего у Метроне сразу возникла мысль на этот счёт. «Нет худа без добра» — гласит давняя проверенная мудрость. Коню всё равно уходить в своё стойло. А им хорошо, что лишне не позориться на требование корчевника об уплате предлагая расписаться с замороженными глазами, как у них было договорено заранее. Как видно остатки былого приличия ещё сохранились в лицах при должностях ещё находившихся по ощущению даже, ничего им обратного не было сказано. И они не стали поднимать вопрос возмещения понесённых убытков, тем более что не им оные предназначались и ни как бы сразу не коснулись, это бы вопрос решался через реальную владетельницу имуществом — тётю. Общий негласный установившийся настрой по умолчанию вообще был валить отсюда поскорей не задерживаясь около заразы и пользуясь причиной понесённых убытков потихоньку забрать свои вещички и быть таковыми, опустив вопрос об оплате за постой, раз такое дело.

Они с Педро вперед уселись верхом на коней и отъехали к обочине дороги, где и остановились, дожидаясь остальных. Те в скором времени подъехали тоже, вдвоём на одном крупе, остановившись со стороны угла строения харчевни и возле Метроне. Это неспешное «отъезжалово», по-Виттилиновому выражению, также указывало на отходчивость от них хозяйскую. Можно было смело не опасаться за свою репутацию: если бы даже и раздались вослед острастные гласы об уплате, то была завеса прикрытия в виде накинувшихся бы из молодого поколения с присущей им рьяностью и невыбираемостью выражений. Им бы можно было просто отмолчаться, как простым сопровождающим…

Они собравшись вместе и вообще осмелели: по идее конечно даже, чем трогаться в путь и думать куда трогаться, предаваясь мыслями дороге, нужно было навести в «Маленьком Раю» немножко шуму, попытавшись вытребовать хоть сколько-нибудь за понесенные издержки по вине хозяина, но чувствовалось Метроне, что ни черта они с такого толстокожего хозяина как фра Жуозиньо не вытребуют, тем более сейчас, ночью и при таком его окружении, когда хозяин больше чем харчевником, становился зверем и защитником своей собственности.

А их пробирал холодок недосыпания с сопутствующей этому зевотой и сонливым состоянием тела. Заторможенные внезапным пробуждением, воля их не годна была ни на что, не говоря уж о рассудках, которых в любом случае не хватило бы чтобы ввязываться в хитромудрые споры с наторелым мира сего, который уж конечно приведет свои бессовестные аргументы в виде грабительских счетов, которые же еще заставит оплачивать, если разойдется и наплюет на то, что его конюшни сапные. Лучше было даже и не начинать, потому что с этими дураками на лошади дело чего доброго дойдет до зуботочин, а там и до битья. Метроне мысленно себе по-многу раз прокручивал сложившееся положение, представляя организовавшуюся свору, где им непременно не поздоровилось бы; чем так, лучше было не портить отношений, оставляя фра Жуозиньо лучше виноватым, чем обозленным, и потихоньку уехать, не упоминая о расписке. Последний пункт особенно вдохновлял коменданта в дорогу, коя лежала по правую и по левую от него сторону на выбор.

К его думам о выбранном направлении как нельзя более кстати подошло то, что сказал Виттили обыкновенно быстрым, с присущим ему язвительством голосом:

— Вот бы было хорошо, Альбертик, если бы твоя тетя померла…

— Хорошо бы, — отозвался через некоторое время Альбертик, в промежутке перед двумя высказываниями, еще раз хорошенько подумав, все то что было с конем связано, как то: пятьдесят дукатов или шестьсот карлино, что то же самое, но последнее звучало и представлялось Альбертику значительно весомее, благодаря значительности суммы, которую тетя вложила скрежеща всем сердцем, только и только ради того что бы он дурак, как приговаривала она сама же, выглядел представительно… Это был лучший ее конь, которого она нежила и лелеяла как родного, что казалось и полюбила.

— А ты ее убей, Альбертик, приди и доложи, обещался мол служанке, лошадь сдохла, деньги проиграны, нужно еще… Она даже завещание не успеет переписать, глотнет вот так жадно последний глоток воздуха и преставится, другими словами: прикажет всем долго жить. Это обычное дело на нервной почве. Это просто Альбертик, нужно только правильным тоном ударить и наповал! — подучивал его Виттили. — А здесь ты долго не проживешь, тебе только через тетю возможно и жизни прибавиться.

— Она меня…, как я ей это скажу, сама убьет. И к ней я не поеду! — твердо решил Альбертик с ночной темени глухо отзываясь в сердцах да услышавших его, но между тем рассмеявшихся.

— Я думаю, что нужно ехать, — заявил через некоторое время Виттили, — Альбертик, от тебя ничего не зависит! Ты в обозе.

— А я думаю, нет, от меня все зависит! — настаивал Альбертик.

— Сеньоры. Зачем зря спорить? — остановил их Педро, — Я думаю нужно сделать как делали древние греки, при республике. В Афинах. Любой спор у них решался поднятием рук. Вот и мы сейчас давайте сделаем так же, проголосуем. — досказал Педро, любивший блеснуть своей ученостью и рассудительностью.

— Квадратура дело говорит! И впредь будем делать так! — согласился Виттили, — Кто за то, чтобы ехать к Диане!

Большинство решило ехать и находящемуся по выражению Виттили в обозе Альбертику сидевшему сзади него и не влиявшему даже на ход лошади под собой ничего другого не оставалось делать…

Из-за угла строения харчевни вслед за удалявшимися по дороге мерным конским шагом выглянуло довольное лицо фра Жуозиньо, злосчастно потеревшего руки и слышно возрадовавшегося внутренним смешком с гортанным пробуксовыванием.

Глава XLII. Диана и Дюха

Остановилась четверица перед воротами виллы Дианы, когда светлый день уже во всю разыгрался. Сколь высоки были эти ворота, тем больше неизвестности они за собой таили. Из-за столь же высоких решеток ограды ничего нельзя было рассмотреть, ввиду заслоненности их парковым обрамлением.

Поэтому-то остановившись и спешившись, друзья наши не очень-то торопились с решением и тем более действиями. Альбертика отпускать от себя было и нужно, и не хотелось в неизвестность, которая таилась за воротами, за которыми кто знает как он себя поведёт? Как дело обернется?

Спешить не хотелось, как лучше было поступить? Метроне мысленно произвел расстановку средств внедрения: кони останутся перед воротами, они зайдут вместе с Альбертиком за них, а дальше он уже пойдет сам или лучше бы ему было проводить и предстать перед Дианой вместе с ним. Тут уж от них ей нельзя будет деться никуда. Еще одна зацепка оставить у себя в руках дорогую сбрую от коня.

Пока он об этом думал, Альбертик, который ни о чем никогда не думал, уже стучался в ворота с седлом под мышкой. Метроне кинулся к нему отбирать его! Виттили, который находился возле Альбертика с веселостью давая последние наставления, принялся унимать Метроне, отстраняя от этого шага собой. На выразительном лице отстраняемого возникла гримаса кивка, а все остальное выражение и напыщенный взгляд говорил сам за себя: «Ну, сами тогда разбирайтесь»…

Педро, которому были малопонятны далекоидущие замыслы придурка, проявил себя в его глазах сущим болваном, вставши на сторону рачительности. Предпочитая мимике разговаривать с интригующим действием, схватил Виттили за попавшуюся ему руку и выдернул его на себя, отпихивая и дальше тычком в затылок. Получив возможность, Метроне вцепился в седло с богатой аммуницией. Педро тоже, но Альбертик ни в какую не хотел им его отдавать. И тут стала открываться воротина. Метроне и Педро стояли за Альбертиком как сопроводители!

Не глядя на привратника, пригорюнившись, опустив лицо вниз, слегка запнувшись о порог, мощеный плиткой под шахматную доску площадки, пошел по направлению рядом находящегося конусоподобного выступа входа в дом.

— Дурак, отдай седло, ты еще больше ее этим с ним будешь раздражать, — не отставал Метроне продолжая тихо нашептывать в отрыве от иных уш. — Она тебя им же и отволтузит!

Но Альбертик шел, не желая более ничего слушать, думая совсем наоборот: если он донесет хоть седло, то хоть за него его будут меньше бить.

Видя, что решение Альбертика непреклонно, Метроне в дверях остановился, не желая продолжать с ним путь довеском к седлу, и только разведя недоуменно руками… Под его-то глубокий многозначительный выдох Альбертик и поплелся к своей тетке, засыпаясь уже одним своим идиотским видом.

Наконец перед Альбертиком возникли белые высокие двери знакомой теткиной гостиной, где она проводила все свое домашнее время, вот и сейчас там что-то было слышно. Замявшись перед дверьми, Альбертик замялся и со стуком, постучав как курица лапой, а на вопрос: — «кто?» невнятно сомневающеся ответил: «я».

— Кто я? — прозвучал вопрос настойчивей и истеричней, что уже сейчас означало, голос ее начинает срываться, как она сама.

— Я! — ответил Альбертик громко и ничуть уже не смущаясь ни того, ни другого, с открывающим ударом седлом вошел в гостинную, решив как можно скорей обо всем повиниться и успеть кинуться в ноги.

— Тётя!..У тебя подох конь… вот твоё седло… ваше. — растерянно сбивчиво выговорил Альбертик и ошибочно не туда, не к коню, а к седлу приторочив вовсе вредное при этом слово ваше, которое следовало говорить когда был в чём-то виновен, от чего с «конем» засоседствовавшим со словом «подох» получилось и вовсе грозно, будто бы высокий конь и вдруг пал!… как не задавившим при этом Альбертика?

Не ожидавшая такого удара Диана, растрепанный, раздраженный вид которой с самого начала не предвещал ничего хорошего, от волнения вдруг потянулась от племянничка хлебнуть из чашечки горячего кофе на блюдечке в руках, чуть не подавившись, когда до нее доходило, что говорит Альбертик. Жуткий безумный взгляд от обожжения теткиных глаз вперся в него:

— …Мой….Ко-онь???… — с шипящим свистом в голосе выдохнула она вопрошение, задыхаясь от него же.

— Тетушка, я загнал его спеша к вам! — взвыл Альбертик, кидаясь на неё в обход стола. Но Диана вставала, безмолвно закипая гневом, настолько яростным, что от слов перехватывало дух, всей силой передаваясь в действия. Альбертику стало ясно, что лучше ей ни под ноги, не под руки не попадаться, отволтузит ими так что после свои не узнают!…

Как первым выплеском вставшей во гневе истеричной тетки всегда бывало то, что она хватала в руки все, что ни попадя и далее распоряжалась им в зависимости от обстоятельств: сейчас же у нее в руках оказалась чашечка горячего кофе и она запустила ей в Альбертика не разбираясь, попав ему в плечо. Выплеснувшееся содержимое кипятком забрызгала Альбертику лицо, необыкновенно взбесив его самого.

— Дю-у-ха! — вскричал Альбертик от боли, но вместо того чтобы садануть ее, ее же седлом и начать драться, как он обычно вступался за себя, струхнул, здесь дал труса и кинулся бежать прочь…

Разбредшиеся по двору Педро и Виттили, начавшие потихоньку занимать диспозиции в попытке здесь зацепиться и может быть осесть, и ближайший из них, стоявший у дверей Метроне, каждый по-своему дожидался и предполагал о исходе встречи Альбертика с теткой… Но такого, что неожиданно стряслось после внезапного раскрытия дверей видимой Альбертика ногой, не ожидал никто и ожидать не мог. То не было в силе их воображения: Альбертик выпнутый как ногой слона, как выстреленный из пушки вынесся из-за дверей и наступив на свешивавшуюся лямку от седла, смачно шлепнулся о пол, так крепко держал он его под мышкой, что даже не выпустил из рук при падении. По-видимому слишком страшна была нагонявшая его сила, что Альбертик даже шибко зашибившись не обратил на это совершенно никакого внимания, а вскочив на ноги продолжил бежать в направлении приоткрытых ворот. За ним бросились на утек и все остальные, начиная от Метроне и кончая Виттили, который даже первым вышмыгнул наружу, быстро раскусив чем дело пахнет, и быстро же усаживаясь на лошадь. Набравший хорошую скорость Альбертик, в два счета опередил его, не желая доверяться лошадиным ногам, когда позади слышались ужасающие душу крики теткиных проклятий, затем треск разлетевшегося на кусочки блюдца.

Педро и Метроне так же спешно заняли седла своих коней, немедленно погнав их вслед за улепетывающим со всех ног Альбертиком, мельтешащим свободной рукой.

Догнали и остановили они его только криками через заросли, когда опасность была далеко позади, что даже не видна была тем местом откуда исходила. Всё стихло, после того как их и отсюда попёрли восвояси. Слезая с седел Виттили, Метроне и Педро окружили насмерть перепуганного Альбертика:

— Ну, что я вам говорил?!

— Она тебя била?

— Нет, я бы ее тогда шпагой порубал!

— А это что?