Бесплатный фрагмент - Аквариум

Нижеследующий текст не содержит скрытых цитат. Совпадение любых его фрагментов с другими текстами, опубликованными ранее или позднее, следует считать непреднамеренным.

Все произведения и их авторы, упомянутые в тексте, являются реальными, за исключением вымышленных.

И вот они мы: мой брат, моя сестра и ваш покорный слуга. Мне хочется сделать именно так, показать нас всех в кадре, прежде чем начнется действие. Можно, конечно, создать сперва атмосферу: тягучий гитарный аккорд или долгий-долгий план руки, опущенной в воду с моторной лодки. Но надо сразу обозначить, кто тут главный.

Итак, мы втроем сидим на лужайке. День солнечный, и одежда у нас яркая, и ветер развевает наши длинные волосы. Красиво, в общем. Потом в кадр въезжает машина — такой типа фургончик, разукрашенный под радугу. Движется слева направо на переднем плане — и стирает нас. Ну, она проехала, а нас на лужайке нет, понятно? Дальше сцена — мы уже внутри машины. Там пусто и всё белое, только по центру на полу стоит магнитофон. Я нажимаю «пуск», и тут-то всё и начинается.

Мик — тогда он носил другое имя, но мы опустим это для удобства — нажал на «стоп» и сказал небрежно:

— Ну, вот как-то так. Я дальше не записывал, чтобы можно было вставить твой вопрос. Так поживее будет.

Тео — которого, казалось, звали так всегда — помолчал и сказал мягко, но веско:

— У тебя там анахронизм.

— В смысле?

— Это ведь шестидесятые? Тогда еще не было магнитофонов с кассетами.

— Даже в конце?

— Еще лет десять точно, — Он увидел, что брат понурился, и добавил: — Но вообще, знаешь, анахронизм — это же необязательно ляп. Может, ты этим хотел что-то сказать. Но тогда уж ты должен точно знать, что.

Стало слышно, как тикают на тумбочке часы. Даже сестра перестала притворяться, что ей неинтересно: она по-прежнему сидела за письменным столом, но уже не шуршала ни страницами, ни карандашами. Ну давайте же дальше, думала она сердито; и, не дождавшись, повернулась к ним лицом.

— А что там был за слуга покорный в самом начале? Что за выпендреж?

— Как раз нет, — сказал Тео. — Это он сейчас выпендривается. А на пленке человек уже взрослый и великий, вот и говорит о себе скромно.

— Значит, это пленка из будущего?

— Ну да. Бывают же архивы, где хранится всякое, чего уже нет. А это архив наоборот. Вихра.

Тина — которую, с легкой руки брата, никто иначе и не называл — в задумчивости пожевала кончик своей косички.

— А этот анархи… анархо…

— Анахронизм.

— Да. Он бывает наоборот?

— Конечно. Вот мы говорим про пленку, а в будущем, может, наши интервью запишут на что-нибудь другое. На компакт-диск, например. Или всё будет только на видео. А вообще-то детали не так важны. Важна идея.

Часть 1

1. Мик

— Вы помните, что впервые побудило вас к творчеству?

— Я хорошо это помню, хотя был тогда совсем маленьким. Вообще, мне всегда была интересна эта тема — как случайность может повлиять на всю нашу дальнейшую жизнь. К примеру, в одной многодетной американской семье как-то раз сломался телевизор. Семья была бедная, и пришлось им самим придумывать, чем занять детей по вечерам, когда на улицах становится опасно. И вот они начали петь все вместе, да так здорово, что попали на сцену. Дальше вы и сами знаете, наверное.

— В вашей семье тоже что-нибудь сломалось?

— Именно так. Только это был не телевизор, а я.

Ему самому было трудно вспомнить, когда это случилось, но родители говорили, что он еще не ходил в школу. Ненастным осенним днем заболела голова, начался жар, его уложили в постель. Он лежал и думал: хорошо, что дождь и холод — не так обидно торчать дома в воскресенье. Остальные тоже сидели взаперти. Брат-второклассник, стащив у отца отвертку, пытался разобрать сломанный приемник. Сестренка, лежа на полу, выводила каракули в альбоме и бубнила под нос самодельную сказку про лягушонка, который пришел в гости к мышонку. Ей не нужны были ни зрители, ни соучастники, но все трое любили быть вместе — каждый в своем пузыре. Они были тогда икринками, живущими в одном аквариуме. Странным образом, Мик помнил, что думал тогда именно об аквариуме, стоявшем в соседней комнате, между пианино и сервантом. От него веяло умиротворяющей прохладой. Вечерами, когда родители ссорились на кухне, выясняя, кто из них мужчина, было приятно смотреть на тускло освещенный экран, бросавший на стены голубоватые блики. А сейчас, в горячке, ему хотелось съежиться до размеров собственной ладони и нырнуть к танцующим гуппи. Вода остудила бы голову, и он мог бы двигаться упруго и легко, не чувствуя боли в ноге. Потому что нога тоже ныла — пока еще недостаточно сильно, чтобы жаловаться, но навязчиво и тягуче, как зуб.

На другой день вызвали доктора, и про ногу всё-таки пришлось рассказать. Память об этом докторе потом стала в их семье оберегом: родители решили, что такое везение не могло быть случайностью. Им досталась болезнь-хамелеон, способная маскироваться под другие и нападать из-за угла. Однако диагноз сразу поставили верный, и Мику не пришлось ложиться под нож. А все свои рецидивы он научился встречать с презрением настоящего мужчины. Все, кроме самого первого — в одиннадцать лет.

«Ты чего это?» — спросил сверху голос брата, и Мику захотелось заорать от обиды. Он накрыл голову одеялом и стиснул зубы. Ненавижу, твердил он себе; эту болезнь, эти подлые слезы, ненавижу всех, кто сочувственно пялится, кто ходит по дому на цыпочках и без стука открывает дверь. Я еще не умер. Не дождетесь.

Сквозь одеяло он услышал, что брат с кем-то разговаривает. Он приоткрыл одно ухо, затем один глаз — в комнате, кроме них, никого не было, и Тео обращался к бесформенной куче постельного белья, присев на краешек стола. На нем была рубашка какого-то дикого розового цвета, и от неожиданности Мик пропустил остаток фразы мимо ушей.

— Так что ничего страшного с тобой не случится, — заключил Тео.

Он оказался прав. Когда Мик вернулся из больницы, нашпигованный лекарствами и снаряженный парой костылей, на дворе уже стояло лето. Насмешки одноклассников едва маячили впереди, и гулять можно было почти без опаски — все разъехались кто куда. Он ковылял, неузнанный, по тенистым аллеям парка. Ладони у него потели от напряжения, всё вокруг плыло в душном мареве, а он считал фонарные столбы, чтобы каждый раз делать на полсотни шагов больше. Никто никогда не сопровождал его — брат и сестра гуляли сами по себе. Но дома они почему-то оказывались все одновременно, и долгие предзакатные часы заставали их всё в той же спальне, которая становилась им мала.

Пока Мик валялся в больнице, на стенах комнаты прибавилось картинок. В основном это были узоры, яркие, как в калейдоскопе, и какие-то мультяшные. Появились и новые лица: мрачноватые черно-белые парни в пиджаках и галстуках, они же в цвете — растрепанные, в попугайских рубахах и штанах в обтяжку. Пара новых пластинок в серванте, которыми Тео не спешил хвастаться. Вместо этого он стал часто заходить в их комнату, где Мик баюкал на кровати свою ноющую костяную ногу. Приносил какие-то журналы и листы бумаги, ничего не объясняя и делая вид, что не замечает брата — пока однажды, торжествуя, не втащил в комнату квадратный чемоданчик.

— Ты что, ее спер? — недоверчиво спросил Мик, глядя, как Тео бережно ставит на стол пишущую машинку.

— Ну почему сразу «спер»? Попросил. Типа реферат писать. Ты видел, у меня почерк какой? Как у врача. Все на стенку лезут.

Машинка была мамина. Её стук они слышали часто, но никто не видел, чтобы она покидала пределы родительской комнаты, поделенной платяным шкафом на спальню и кабинет. На кухне мама работать не любила, однажды бросив в сердцах, что её тошнит от одного вида кастрюль.

— У нее же скоро день рождения, — продолжал Тео. — Есть идея.

Мик прикинул, какой сейчас месяц: что-то не сходилось. Но брат только поморщился, прочитав на его лице немой вопрос.

— Ты тупой? Если позже попросить, она обо всем догадается.

Он хотел обидеться, но передумал. Все знали, что мама никогда ни о чем не догадывается. Значит, дело не в этом.

Когда все были в сборе, Тео рассказал им свой план: надо сделать что-то такое, чтобы все упали. Не те семейные газеты со свойскими шуточками, какие они рисовали на все праздники — а настоящий журнал, с напечатанным текстом и кучей картинок. Чтобы выглядел по-взрослому, но только на первый взгляд.

— А почему на первый?

— Потому что иначе скучно. Можно взять всякие новости из газеты, но это любой дурак сделает. А вот если мы сами сочиним что-то прикольное…

— Типа чего?

— Не знаю еще, — он вздохнул. — Но надо, чтобы оно только казалось серьезным. Это самое важное.

Мик переглянулся с сестрой. Кнопка-второклашка с хвостиком на макушке, она вряд ли представляла себе, о чем идет речь, но одно знала наверняка: маму надо удивить. Только так она обратит на тебя внимание. Непонятно только, зачем это внимание понадобилось старшему брату.

С того дня всё и переменилось. В доме стало тише; они почти не крутили пластинки в большой комнате и мало смотрели телевизор, зато постоянно что-то придумывали, вместе и по отдельности — когда гуляли, когда помогали отцу по хозяйству. Время стало лететь быстрее, но это почему-то не пугало Мика: он будто перенесся в другое измерение, где нет ни школ, ни больниц, ни плохой погоды. Много позже он понял, что произошло: они просто вылупились из икринок, и теперь весь аквариум стал их общим пузырем, где плавалось свободно и где проступали, пока еще смутно, очертания большого мира по ту сторону стекла.

Поначалу они еще делали вид, что придумывают для мамы, но к исходу лета журнал начал жить сам по себе. В нем появились рубрики «Вопросы без ответов», с загадками собственного сочинения, и «В мире всего», куда они вклеивали отпечатанные узкими столбиками новости — как им самим казалось, уморительно смешные. Чтобы столбики были ровными, приходилось заранее размечать рукописные черновики. Кропотливую работу поручили сестре, и она, высунув язык от напряжения, считала знаки и отмечала, где надо добавить пробел или перенос. Она же рисовала заголовки, добавляла рамки и быстро снискала уважение братьев за аккуратность и каллиграфический почерк.

Начался учебный год. Мик по-прежнему ходил на костылях, но худшим его опасениям не суждено было сбыться. Главный хулиган класса ограничился тем, что назвал его Гнойным, а с другого конца социальной шкалы ехидно поинтересовались, как пишется «остеомиелит».

— Да пошли они, — беззлобно сказал Тео. — Может, тебе эта грамотность нафиг не сдалась. Бывают же профессии, где буквы не важны — вот моя, например. Ты лучше спроси его, как пишется… — он кинул на сестру взгляд через плечо и выдохнул конец фразы в самое ухо брата.

— А что это? — спросил Мик с опаской.

Ответ был дан всё тем же шепотом, и оба покатились со смеху.

На следующий день Мик триумфально взял реванш, задав свой вопрос ехидному отличнику. Хулиган оказался в числе немногих, кто в полной мере оценил шутку, и Мик был восстановлен в правах.

Они доделали тогда свой журнал и начали второй номер. А потом брату стукнуло четырнадцать, и ему подарили магнитофон.

2. Тео

— Как вам удается сочетать несочетаемое?

— То есть?

— Вы работаете в очень разных, даже полярных, стилях…

— О, это легко. Я по гороскопу Близнецы.

Он всегда знал, кем станет. Немногие верили, что такое бывает — тем более с ним. Дольше всех не верила сестра. Он уже заканчивал школу, планы были определены, а будущее ясно, как пень, но Тина сказала:

— Невозможно знать свое будущее.

Кто-то, кажется, спросил ее — а кем она станет, когда вырастет?

— Без понятия. Я знаю только, кем я была.

— Когда?

— В прошлой жизни.

— И что же ты помнишь из прошлой жизни?

— Я была художницей, рисовала картины. Но они никому не нравились, и я покончила с собой.

— Как?

— Не помню. Как-то красиво.

Он тогда подумал, что ей удивительно идет это имя. Тин-тин-тин — шаги по жестяной крыше. И глаза у нее были болотные. Тео смотрел на сестру, и женский голос у него в голове зловещим басом пел про реинкарнацию.

Но сам он знал про себя всё, хоть Тина и говорила, что из тысячи мальчиков со скрипочками и папками для нот лишь один становится настоящим музыкантом.

Наверное, если бы учеба не давалась ему так легко, он бы бросил её и придумал себе другое занятие. Музыка никуда бы не делась — она и так окружала его со всех сторон. Он стал бы журналистом или переводчиком, и в его машине не затихала бы магнитола, а вечерами он бы брал уроки игры на саксофоне у полуспившегося джазмена из дома напротив. Может, так было бы даже интересней. Но выбирать не пришлось. Память его оказалась цепкой не только на знаки — он читал с трех лет — но и на звуки, и на моторику. Игра на пианино была всего лишь игрой, неспособной убить страстной тяги к музыке во всех ее видах и формах.

Был в этом и другой приятный момент: музыкальные успехи, так льстившие родителям, позволяли с чистой совестью забивать на школьные уроки. Потому что либо одно, либо другое, и разве можно так нагружать ребенка, у которого на носу очередной экзамен по специальности — пусть он даже прогулял все каникулы и потом ночами мучал и соседей, и инструмент. Учителя, как правило, всё понимали и смотрели сквозь пальцы. Но нет правил без исключений.

Сидя за партой на своем козырном месте — у окна галерки, — Тео мог с закрытыми глазами определить, какой проходит урок и кто его ведет, и слышать учителя ему было для этого совершенно необязательно. Где-то всегда царила напряженная тишина, где-то летали из угла в угол, как шарики жеваной бумаги, редкие шепотки, и только в этом классе всегда висело гудящее комариное облако. Долговязый учитель прохаживался между рядами и, лениво отмахиваясь, раздавал задания. Урок подходил к концу, и у всех уже нестерпимо зудело. Тема домашнего сочинения была вообще-то свободная, но даже ёж понимал, что без любого, пусть самого жалкого костыля для подпорки воображения их ждет дезориентация и коллапс. Но фантазия водящего тоже не отличалась искрометностью, и фанты раздавались по одному на группу. Группы различались по количеству человек, предсказать их состав было невозможно, и Тео обреченно ждал очереди, как вдруг услышал свою фамилию.

— Противопоставление рока и классики, — сообщил препод с какими-то садистскими модуляциями в голосе.

Сосед по парте покосился на Тео и на всякий случай отодвинулся.

Тут надо сразу сказать, что никаких трудностей с письмом, кроме почерка, у него не было — наоборот: всем известно, что в июне рождаются исключительно двуглавые гидры. У Тео вторая голова отвечала за предмет «Родной язык и литература». Беда была в том, что любое сочинение неизменно превращалось у него в полет авторской мысли, и эта мысль одурелой ласточкой металась от одной сочной мошки к другой, не в силах насытиться и не в силах остановиться, потому что ласточка парить не умеет, а вместо этого падает оземь, как подстреленная. Оставалось надеяться, что со временем можно будет подкачать писательскую мышцу и превратиться, например, в орла. Но ведь в школе ждать не будут.

Он задумался всерьез. Лучше всего думалось сильно заполночь, когда и в доме, и на улице звуки истончались и делались звонче — тогда и голова его наполнялась звонкой пустотой. Он лежал и ждал идеи, и та рано или поздно приходила. В такие моменты он думал — как дышал. Вдох-выдох. Рок-классика. Они противопоставляются — стоят друг напротив друга, как боксеры на ринге. Чушь какая. Он же знает, что нет никакого бокса, а есть танец. Рок и классика — они кружатся вместе, как две длиннохвостые рыбки в аквариуме. Он ведь тогда вспомнил именно аквариум — когда игла проигрывателя впервые легла в эту бороздку. По комнате поплыл молодой мужской голос, искаженный реверберацией — будто из-под воды; и не было там поначалу никакого рока. Бряцали фоном серебристые струны, но он сразу услышал, что это не гитара. Он потом вспомнил — а может, подсмотрел где-то — название: клавесин. Слово из другой эпохи, из неведомой другой страны, о которой пелось в песне. Ну и какое тут, нафиг, противопоставление, я вас спрашиваю? («нафиг» он решил потом вычеркнуть, и без него зазвучало даже лучше). А сколько их было потом, таких рок-музыкантов, которые и на пианино сами могли, и чередовали на одной пластинке разные стили, как в калейдоскопе — ретро, кантри, хэви-метал, опера, наконец! Какое противопоставление — вы что там, с дуба рухнули?

— Слушай, а круто, — восхитился брат, прочитав сочинение. — Давай еще кому-нибудь покажем?

Они собрали семейный совет, и тот единогласно подтвердил: это было в самом деле круто. Отец заметил лишь, что про аквариум можно было написать и побольше, зато мама так впечатлилась умелым использованием риторических приемов, что предложила послать работу в какой-нибудь журнал в качестве эссе. Не было сомнений, что высшая оценка в классе ему обеспечена.

«Самая безликая и бесцветная из всех существующих теней деликатно легла на тетрадь, сделав страницы серыми». Это он напишет чуть позже, а пока — тень оказалась ни фига не деликатной, и тетрадь ему сунули с такой брезгливостью, словно нашли там журнальную вырезку с порнухой.

— Это, конечно, было очень забавно. Но когда я даю задание, я предполагаю, что оно будет выполнено. Тройку ставить не хочу: вы, молодой человек, способны на большее. Жду от вас второй редакции.

Тео, не глядя, принял непристойно распластанную тетрадь. Краешек страницы бритвой резанул палец, он машинально сунул его в рот и подумал: интересно, почему говорят «несолоно хлебавши» — вот ведь солоно, а толку-то.

Он перешел уже в последний класс, когда Мик Костяная Нога решил снова загреметь в больницу. Как и прежде, он любил делать это под самые каникулы, чтобы все их планы пошли коту под хвост. На сей раз каникулы были осенние, но все равно было обидно — причем больше за дурака, чем за себя. Сам-то он и в выходные успевал и поиграть, и нагуляться, а брат стал вдруг серьезным и без продыху учился, точно уже нацелился в универ. Выписавшись из больницы, он засел дома и принялся что-то корябать в тетрадке — должно быть, свой первый сценарий.

— Я на репетицию, — сказал Тео, заглянув в спальню.

Мик ответил «Валяй»; сестра молча встала и выскользнула из двери ему навстречу.

— Я с тобой.

— Ну вот еще. Сиди с больным.

— Он не маленький, — резонно возразила Тина. — А ты, между прочим, обещал, что покажешь свою группу.

— Ну езжай сама на двух автобусах, я провожать не буду.

— А ты?

— Я на велике.

— И я на велике. Костяной Ноге он все равно ни к чему.

Тео вздохнул: сестра была из тех, кому проще дать. Пришлось ковыряться, настраивая ей седло, а время уже поджимало. Они выехали со двора, всколыхнув сырой стоячий воздух, и комья грязи полетели из-под колес в сторону их фабричного квартала. Навстречу теперь неслись беленые штакетники частных домов. Через пару километров дорога становилась почти проселочной и начинала спускаться в заболоченную долину с пустырями на другой стороне. Ветер засвистел в ушах, и Тео, смаргивая слезы, увидел, что сестра идет на обгон. Впереди им преграждала путь лужа, длинная и коварная, как мираж. Тео крикнул сестре, чтобы притормозила, но вместо этого она сильней налегла на педали, вонзилась в воду и раскинула в стороны тощие ноги в голубых джинсах, чтобы не забрызгаться. Сам он не сообразил, что так можно, и только выругался, смачно и весело, когда его обдало волной.

Здание клуба было неказистым — Тео стало даже чуть стыдно перед сестрой за его убогий вид. С другой стороны, все когда-то начинали, и многим приходилось играть в клоповниках похуже этого. Зал там был вполне неплохим, а вдобавок клуб стоял на склоне и имел огромный подвал, где можно было выпрямиться во весь рост. Практичность этого места успели уже оценить все участники группы — каждый по-своему.

Тео отомкнул висячий замок на подвальной двери и затащил чумазые велики. Сестра потянулась было заглянуть внутрь, но он оттеснил ее плечом.

В зале уже собрался весь состав. Ланс, извиваясь и блестя новенькой кожей, как черная мамба, хлопал струнами на басу; остальные уселись в кружок и болтали. На Тину они глянули вскользь и повели себя на удивление по-джентльменски — то есть приняли негласное решение ее игнорировать. Тео подумал, что, наверное, это даже хорошо, что сестра не похожа на своих ровесниц. Будь у нее хоть одна из приманок, на которые делали стойку все окрестные кобели, — водопад белокурых волос, полускрывший высокую грудь, привычка носить в любую погоду обрезанные по самое не могу джинсовые шорты, вот это всё — он бы чувствовал себя теперь неуютно. Но Тина, до сих пор картавившая и вечно одетая в одни и те же линялые штаны и полосатый свитер, не была похожа на девочку-подростка. А после того, как она со скандалом отстригла свою длиннющую косу — просто пришла и села в кресло парикмахерской, зажав деньги в кулачке — всё встало на свои места. Теперь посторонние замечали в ней только острые, приметливые глаза под темной челкой: глаза умного мальчишки.

Тина осмотрела зал и, кажется, осталась довольна. Без приглашения взяла один из раскладных стульев, стоявших в углу, уселась напротив сцены и громко спросила:

— А как называется ваша группа?

— Пока никак, — ответил Тео. — А ты бы как ее назвала?

Тина подумала и сказала:

— «Рожицы».

— Уже занято, — возразил Тео. — Я им предложил «Ланс и дромадеры».

— «Дармоеды», — поправили сзади.

— «Драммашины».

— Ну уж нет, — Тео, оставив сестру, занял свое место за клавишными. — Мы же не попсня какая-нибудь.

В подтверждение последнего тезиса он сыграл мотивчик с самой заслушанной на тот момент кассеты. Он любил эту песню, потому что при первом знакомстве она его напугала — как пугают фильмы ужасов, но не те, где льется кровища и уши закладывает от визга. Он видел маленькую девочку, прыгавшую через скакалку, и что-то ритмично постукивало на фоне её дебильной песенки — будто кости мертвеца. Это было здорово сделано. Члены группы, взращенные на сорочьей мишуре диско, а ныне тяготевшие к целлулоидной и претенциозной «новой волне», над записью только поржали. Он был единственным, кто оценил гениальность альбома. Более того: он тогда впервые осознал, что гениальной может быть женщина (мама, разумеется, не в счет).

Не переставая играть, он сменил размер, а затем и темп, и принялся карабкаться выше по квартам. Ему вспомнилась придуманная как-то ночью идея — он никогда ничего не записывал, идеи приходили и уходили, как гости веселых попоек у старших ребят, где он был завсегдатаем. Но чья-то дурашливая реплика спугнула Музу. Долгоносая, буренькая и во всех смыслах прозаическая на вид, Муза по-вертолетному резко ушла вверх, и коренастое ее тельце пропало из виду. Крыльев не было видно и раньше: вместо крыльев Музу окутывала электрическая жужжащая рябь.

Они не успели еще прогнать и пары песен, как сестра стала маяться от безделья: скрипеть стулом, постукивать кедами по полу, а потом и вовсе залезла на сцену и сунула нос за аляповато раскрашенный фанерный задник. Участники группы начали переглядываться, а потом, коротко посовещавшись, предложили отвести ребенка погулять.

— Заодно покурим, — согласился молчавший до этого строгий Ланс.

На улице накрапывал дождик. Они потоптались на крыльце, разгоняя ранние сумерки сигаретными огоньками. Тео подумал, что сестру не стоило бы отпускать домой одну. Можно, конечно, снарядить ее ехать на автобусе, чтобы не мешалась. Вслед за этим он вспомнил, что на втором велике, кажется, всё равно нет фонарика. Чертыхнувшись себе под нос, прошел к подвалу, на ходу вынимая ключ.

— Иди к ребятам, — сказал он через плечо, услышав ее шаги.

— Я просто хочу посмотреть, что там.

Он с грохотом открыл дверь и, не включая света, провел рукой по рулю — фонарика не было. Зато сестра уже была внутри и с любопытством озиралась, пытаясь разглядеть хоть что-то в сером свете, падавшем с улицы.

— Так-так, — послышалось из-за спины. — Экскурсию ей проводишь? А не испугается?

Тео обернулся — огоньки весело обступали его со всех сторон, как на кладбище.

— Она ничего не боится.

— Правда ничего?

Он почувствовал, что у него немеет лицо: даже в сумерках он не мог позволить ни одному мускулу выдать его.

— Ну давай проверим.

Из-за спины появилась крепкая рука барабанщика и ловким движением захлопнула подвальную дверь.

— Ключ у тебя?

Он все еще молчал. Сердце один раз противно стукнуло и затихло.

— Ключ давай, — повторил барабанщик миролюбиво, — и пойдем дальше репетировать. А она посидит пока, ничего с ней не будет.

3. Тина

— Как к вам приходят идеи?

— Я закрываю глаза, и они подходят близко-близко: протяни руку и бери.

Тина смотрела, как брат одевается. Они спали теперь в разных комнатах, и ей ужасно надоедало каждый вечер застилать диван, а утром убирать белье в шкаф. Отселение имело и другие последствия: она вдруг увидела братьев почти взрослыми, и это вызывало мучительные мысли о том, какова она сама.

Сегодня, глядя на брата, она заметила, какой широкой стала его грудь и как тесны ему рукава в предплечьях. Он любил хвастаться, что с костылями никаких гантелей не надо, а еще — что именно болезнь закалила его характер. Тина всё это видела, но видела и то, что он по-прежнему стесняется своих чуть оттопыренных ушей. Он даже начал отращивать волосы, как Тео, но сквозь жидковатые засаленные прядки уши стали торчать еще смешнее. Теперь Мик носил отцовскую черную шляпу и казался себе в ней неотразимым. Тина только посмеивалась и Мику никогда не завидовала — ни его характеру, ни школьным успехам.

Она завидовала Тео — отчаянно и жгуче.

Тео был симпатичным. И дело тут даже не в хайере и не во всех этих шейных платках и узких брюках, за которые любого другого в их городе давно бы побили.

Он умел улыбаться.

У него была родинка над губой.

И он не был похож на рыбу.

У Мика, впрочем, тоже был нормальный профиль, и Тина поверила бы, что приблудилась к ним жалким подкидышем — если бы во всем остальном они не казались близнецами.

Все домашние уверяли ее, что она выдумывает, но Тина отчетливо видела эту отвратительную припухлость, из-за которой рот выдавался вперед самым глупым образом, как у рыбки из аквариума.

Рыбки были папины. Она помнила времена, когда в аквариуме плавали целые косяки селедок с ноготь величиной, но потом они передохли, и папа завел парочку гуппи. Звали их Кармен и Карузо: первую — за огненно-красный хвост, которым она взмахивала страстно, как танцовщица фламенко, а вторую — за привычку разевать губастый рот, упоенно закатывая глаза. Они жили своей рыбьей жизнью, то стыдливо уединяясь в зарослях папоротника, то с любопытством изучая большой мир по ту сторону стекла. Тина, в свою очередь, изучала рыбок и придумывала про них истории. В этих историях Кармен и Карузо часто ссорились, швыряли друг в друга пригоршни песка, выбулькивали множество обидных слов, которые всплывали к поверхности воды и там беззвучно лопались. Но в конце они обязательно мирились и терлись пухлыми губами. Тина рисовала рыбок в альбоме, вырезала из бумаги и лепила из пластилина. Ей нравилось чувство материала в руке, тогда как братьев влекли совсем другие вещи.

С появлением магнитофона все бумажные игры были заброшены. Теперь они без конца что-то записывали: интервью друг с другом, самодельные радиопередачи с самодельными же заставками и всамделишными песнями с пластинок. Потом этот жанр у них эволюционировал в музыкальный коллаж: они таскали магнитофон по всему дому и за его пределы, заполняя километры пленки бытовыми шумами — спускали воду в туалете, гремели железными листами и упивались собственной гениальностью. В лексиконе братьев появились слова «сюр» и «авангард», а в записных книжках — координаты каких-то мутных личностей, владевших видеомагнитофонами и электрогитарами. Ни того, ни другого Тина не видела в глаза: до недавней поры ровня братьям, она вдруг стала для них несмышленышем, который лепит из пластилина корявых зверушек. Когда Тео сказал, что возьмет ее как-нибудь с собой на репетицию, она поймала его на слове — хоть и было ясно, что он просто хотел отвязаться.

И вот теперь она, присмирев, входила в казенный коридор, где слегка пахло краской и где, на первый взгляд, не могло быть ничего интересного. Кружки для малышни и пенсионеров — это она могла себе представить, глядя на доски с объявлениями, висевшие по стенам. Но Тео вел ее дальше, пока они не уперлись в широкую дверь, которая выглядела гораздо внушительней остальных.

За дверью оказался довольно скромных размеров зал со сценой. Свет из высоких окон падал на покрытый линолеумом пол, который был почти пуст, хотя следы на нем давали понять, что иногда тут расставляют рядами зрительские стулья. Теперь же из мебели Тина заметила только барабанную установку и пианино, да еще несколько черных ящиков, выстроенных полукругом. Один из ребят лабал на гитаре, хотя звука из нее почему-то не выходило; трое других валяли дурака. Все были одеты в черное, и у всех, как ей показалось, были подкрашены веки. Тина решила об этом не думать и вести себя непринужденно. Краем глаза она следила за музыкантами, чтобы понять, кто из них главный. К ее удовольствию, главным был явно Тео. Остальные только корчили из себя крутых: они, хоть и выглядели старше, нот наверняка не знали. Тине нравилось, как брат садится за инструмент — привычно, но с почтением, как садятся за стол хорошие мальчики, приглашенные на день рождения к однокласснице. Он заиграл, чуть рисуясь, какой-то собачий вальс, а потом начал импровизировать. На его лице появилось мечтательное выражение, и Тина благоговейно притихла: ей ужасно нравилось, когда братьев вдруг торкало, и они выдумывали что-то небывалое совершенно из ничего.

— Ладно, кончай дурью маяться, — сказал кто-то. — Работать пора.

Музыка оборвалась. Тео убрал руку, и на белой клавише остался еле заметный след — как если бы кто-то порезал палец и нечаянно мазнул им по чистой скатерти.

В первый момент, когда грохнула дверь подвала, Тина испугалась — скорее от неожиданности, чем от внезапно наступившей темноты. Вокруг сразу сделалось очень-очень тихо. Тишина была бархатной и теплой, и страх тут же отпустил. Она раскинула руки, насколько могла, и, медленно поворачиваясь, описала круг. Пальцы не нащупали ничего, кроме пустоты. Тогда она набрала побольше воздуха и крикнула: «Ау! Есть тут кто-нибудь?» Выкрик упал, как в зеленую ряску пруда — ни тени волнения. А Тина знала, что раз эха нет, значит, место обитаемое.

Глаза ее, похоже, не собирались привыкать к темноте, и она отмахнулась от надежды рассмотреть хоть что-то, как перестала всматриваться во мрак собственного будущего. С прошлым всё было гораздо понятней, и она решила пятиться по подвалу задом наперед — не все ли равно, если глаза бесполезны? Довольно быстро она обо что-то споткнулась и рухнула спиной в мягкие подушки. Это ее окончательно развеселило. Тина решила, что брат оказался прав и ей определенно нравится здесь больше, чем в обществе выпендрежных чуваков с гитарами.

Итак, что мы имеем? — деловито начала она голосом великого сыщика, мысленно вынув трубку изо рта. Здесь есть диван, вполне хороший и просторный (она ощупала его и растянулась во весь рост). Значит, напротив дивана должен быть телевизор. Она встала и, сделав три шага вперед с вытянутыми руками, торжествующе воскликнула: «Эврика!» Телевизор был тут как тут. Тина ощупала экран, затем что-то вроде тумбочки или комода, на котором он стоял. На одной из полок лежала пластмассовая коробка с книгу размером. Внутри, как в матрешке, оказался еще один, пластмассовый же, наглухо запаянный предмет с двумя выемками в боку. Дальнейший осмотр не принес ничего интересного: несколько пустых бутылок, какие-то тряпки. Тина вернулась на диван, вновь нацепила личину детектива и стала размышлять. Сомнений быть не могло: она попала в чье-то тайное убежище. Мысли побежали, толкаясь — так быстро, что она едва успевала за ними, будто перед глазами мелькали кадры ускоренной съемки (позже Мик расскажет ей, что такая съемка называется не ускоренной, а замедленной, но мы опустим эту деталь для удобства). Увы, записать идеи она не могла. Кажется, среди героев были цыгане, которые хотели увести лошадь из цирка, разбившего свой шатер на городской площади, так что светить свой тарантас им было никак нельзя. Она ясно представляла погоню, стрельбу и вой сирены, и задумка показалась ей такой удачной, что захотелось обязательно поделиться с братьями. Может, Мик когда-нибудь снимет по этому сценарию фильм, а Тео напишет музыку, и все они станут знаменитыми. Будут наперебой давать интервью во все газеты, и кто-нибудь спросит их…

— Вы хотели бы вернуться в какой-нибудь день из вашего прошлого?

— Знаете, я хотел бы иметь всю нашу жизнь записанной на пленку. Чтобы можно было просто выбрать кассету и оказаться в любом дне любого года. Вспомнить, о чем говорили за завтраком, чего сильней всего хотелось, был ли дождь, была ли боль. Только одну кассету я бы никогда не стал пересматривать. Закопал бы в землю, посадил сверху дерево и забыл навсегда. Жаль, что это невозможно.

Часть 2

4. Тина

— Как по-вашему, может ли что-то быть одновременно трагическим и прекрасным?

— Да. Поездка в один конец.

Какие бы истории ни происходили с Кармен и Карузо, она была уверена, что супруги останутся вместе навсегда. Они должны были прожить долгую и счастливую жизнь — хотя бы года три — и умереть в один день. Любой другой финал казался Тине слишком жестоким.

Родители разбились пятнадцатого апреля девяносто первого. Вместе с ними погибли еще тридцать человек, сидевшие в рейсовом автобусе, не доехав всего пяти километров до города. Пассажиры поезда, который смял на переезде автобус, будто консервную банку, остались невредимы. Водитель автобуса, совсем еще парень, тоже выжил. Тео, которому через два месяца исполнялось девятнадцать, стал опекуном брата и сестры до их совершеннолетия.

В некрологе про родителей написали, что их смерть будет для всех большой потерей. Они работали на одном и том же предприятии — мама экономистом, папа инженером. Оба вышли из низов и имели артистические наклонности, развиться которым было не суждено. Поэтому мама по вечерам писала в стол романы, а папа мастерил для аквариума диковинные гроты и затонувшие корабли.

Тина всегда считала, что родители завели троих детей только потому, что хотели побыть одни: Тео мог заставить любого полезть на стену, и ему срочно нужна была компания, пока все не озверели. А еще Тина верила в то, что на свете есть вещи, которые нельзя вынести. Видимо, поэтому кто-то на самом верху сжалился над ней и вырезал монтажным ножом два года ее жизни — всё, что было между гибелью родителей и окончанием школы.

Последнее, что она помнила, — они лежат в родительской кровати, едва касаясь головами. Они уже делали так в детстве. Когда Мик плакал по ночам от боли в ноге, Тео свешивался к нему с верхней полки и начинал вполголоса рассказывать истории — такие страшные, что брат быстро умолкал. Тине было плохо слышно, и она забиралась по лесенке к Тео, прижималась к его боку и замирала от ужаса и восторга.

В день похорон было тепло и душно, а к вечеру стала собираться гроза. Мик свернулся на краю постели, прижав колени к груди. Тео лежал на спине и смотрел в потолок. Подвески на люстре задрожали от мощного, как взрыв, громового раската, и Тина, вздрогнув, уткнулась брату в плечо. Нащупала его руку, и он, до того момента недвижимый, словно очнулся. Они сплелись пальцами и сжали друг друга до боли.

Дальнейшее тонуло во мраке.

Впоследствии ей удалось найти кое-что из вырезанных фрагментов, вытцветших от времени. Она видела отъезд Мика, поступившего в столице на режиссерский. Двери автобуса захлопнулись, и Тина подумала, что они больше никогда не встретятся. Она видела себя в их пустой квартире; на полу стояли раскрытые чемоданы, с которыми родители ездили в отпуск, и она складывала в них обломки безоблачного детства: кассеты с музыкальными коллажами, тетрадки с рассказами и свои рисунки. Ничего не перечитывая и не пересматривая, Тина закрыла чемоданы и убрала подальше на антресоли, чтобы не нашли новые жильцы. Квартиру сдавали — кто-то из родительских приятелей, добрая душа, взялся помогать ей с делами. Деньги обещали переводить на счет Тео, который к тому времени прочно обосновался в столице — если слова «прочно» и «обосноваться» вообще были к нему применимы.

Спустя месяц после катастрофы им пришло письмо от общей знакомой, которая училась по одной специальности с Тео. В письме сообщалось, что он «пошел вразнос» и что из консерватории его, скорее всего, исключат. На каникулах он приехал домой изможденным и молчаливым, но потом с такой скоростью отъелся и разговорился, что все поняли: он не пропадет — и им не даст пропасть.

Летним вечером братья встретили Тину на столичном вокзале. Всё ее имущество влезло в рюкзак, и они не могли галантно подхватить ее дорожные сумки. Вместо этого они подхватили ее под руки с двух сторон и повели в кабак отмечать воссоединение.

Мик за два года раздался вверх и вширь, отчего стал казаться взрослее их всех. Тео же оставался сушеным, как селедка, и вечно юным — таким же, каким был на фоне старших ребят, с которыми якшался в школе. Разве что носил он теперь не рубашки кислотных расцветок, а тонкие водолазки и бархатные пиджаки, которые, вместе с длинными волосами, придавали ему элегантный и в то же время богемный вид. К тому моменту он уже перевелся на отделение старинной музыки и играл на клавесине в студенческом барочном ансамбле. Тину очень удивил такой пируэт, и Тео, перекрикивая гул модного полуподвального бара, принялся доказывать ей, что барокко — это круто.

— Ну представь: было Возрождение — всё такое из себя благородное и плавное, как мадригал. Красота, гуманизм, вот это всё. А потом пришли мастера барокко и порушили гармонию нафиг. Стали смешивать высокое и низкое, смешное и ужасное. Придумали музыкальный театр, начали писать фигурные стихи и вообще колбаситься так, как никому прежде и не снилось.

— Значит, они были такими пост-модернистами?

— Нет. Их просто пёрло. Они раньше не знали, что так можно, понимаешь? И всё делали искренне, как дети — ну как мы сочиняли все эти рассказы с аллюзиями и отсылками, хоть и слов таких не слышали. Помнишь ведь? Ну вот. А пост-модерниста не прёт. Он пишет и смотрит на себя в зеркало — красиво ли он выглядит, пися все это. Иногда он замечает в зеркале своего почитателя, стоящего за плечом, и даже может ему подмигнуть. Но это уже высший пилотаж.

Он снял ей комнату, извинившись, что жить придется на окраине и ездить в институт на метро. Сам он жил почти в самом центре, в мансарде бывшего доходного дома. Сквозь окна в скошенном потолке лился утренний свет вместе с перезвоном трамваев, снующих на перекрестке внизу. Во второй половине дня комната начинала погружаться в сумрак — отчасти потому, что солнце перемещалось на другую сторону дома, но главным образом благодаря гостям, наполнявшим воздух крепким дымом и интеллектуальными беседами. А уж вечерами тут и вовсе невозможно было находиться такой девушке, как Тина, о чем Тео сказал ей тоном, не допускающим возражений. Он разрешил ей переночевать там в день приезда — от кабака нужно было пройти всего минут пятнадцать вдоль набережной. Тина смотрела на высокие старые здания, запрокинув гудящую от усталости голову, и видела далеко-далеко маленькую дверцу, за которой простиралось ее будущее. В тот вечер ей впервые почудилось, что дверца приоткрылась, и оттуда сочился, пока еще робко, ослепительный свет.

Втроем они без труда разместились в мансарде на кресле и двух раскладушках и, до хрипоты наговорившись за вечер, уснули в чем пришли. Утром Тина проснулась раньше всех, ополоснула в крошечной ванной опухшее лицо и отправилась на поиски еды. В углу комнаты притулился маленький холодильник. Его верхняя поверхность использовалась как подставка под видеомагнитофон, на котором громоздился переносной телевизор; внутренняя же часть представляла собой хранилище различных предметов, из которых лишь малая часть была условно съедобной. Тина пошарила по шкафам и отыскала банку рыбных консервов, целый штабель из пачек чая и печенье, высохшее до состояния мумии. Пока вода закипала, она взяла полистать молодежный журнал, лежавший на пианино. Журнал был столичным — у себя в городе она таких не видела. С первой же страницы ей подмигнули остроумным стихотворением, и она, придвинув стул, уселась почитать.

— Это ты там шумишь? — недовольно сказали из глубины раскладного кресла.

— Это чайник. Слушай, я возьму журнал?

— Бери, только не заиграй. Он чужой.

В вагоне метро она вернулась к чтению. Очень скоро ей попался на глаза рассказ; он тоже был про метро, и колеса теперь выстукивали — специально для Тины — ненавязчивый и атмосферный аккомпанимент. Рассказ оказался очень коротким, но она все-таки проехала нужную станцию и, выйдя на платформу, еще долго стояла, задумчиво глядя в туннель.

Едва был сдан последний вступительный экзамен, как Тину пригласили в гости к друзьям Мика. Братья только и ждали этого момента: она еще не знала результатов, но все были уверены, что сестра не ударит в грязь лицом.

У друзей была квартира в новостройке, тоже на окраине, но без метро. Тина заплутала и приехала с опозданием. В доме уже дым стоял коромыслом, и она, войдя в тесную прихожую, даже не сразу разглядела, кто протягивает руки ей навстречу. Хозяйкой была невысокая девица с широким азиатским лицом и распущенными волосами ниже талии. Она, кажется, назвала себя — Тина не разобрала из-за музыки, гремевшей в соседней комнате. Затем ее ловко взяли под локоть, куда-то провели и на что-то усадили. Появились братья, выключили магнитофон и сунули ей пузатый, тонкостенный и вообще какой-то очень взрослый бокал на длинной ножке. Из бокала пахло сухофруктами.

Заговорили все разом — в основном, конечно, о Тине.

— Мулити-пликатор! — девица именно так и сказала, с двумя ударениями. Голос у нее был приятным, хоть и прокуренным. — Вы хотите стать мулити-пликатором?

— Да она практически уже, — вклинился Тео с небрежной гордостью. — Пусть готовят оскаров, или что там вручают мулитипликаторам.

Тине стало неловко, что брат передразнил хозяйкин акцент. В конце концов, она сама до сих пор картавила, но не потерпела бы насмешек на этот счет. Хозяйка, впрочем, не возражала. Она оказалась, во-первых, настоящей японкой, а, во-вторых, подружкой Мика. Звали ее, сообщил Тео, когда парочка вышла на лестницу покурить, то ли Миши, то ли Миси. Ну то есть, он-то со своим музыкальным слухом уловил нужный звук безошибочно, и даже мог его воспроизвести. Но знакомые называли ее кто во что горазд. Тогда он предложил компромисс — просто Ми. Как ноту.

Он включил магнитофон. В ушах у Тины мерно шумело: к ударной дозе спиртного на голодный желудок она оказалась не готова. Братья тоже не жировали: Мика, вероятно, подкармливала подружка, а по лицу Тео можно было догадаться, что вчера ему удалось где-то поужинать, и на этом всё.

— Я пойду еды куплю, — хмуро сказала Тина. — У вас опять шаром покати.

— Да забей, — рассмеялся брат. — Что ты вечно ищешь, где пожрать? Вот они вернутся, — он кивнул на дверь острым подбородком, — и пойдем заточим что-нибудь. У Ми всегда холодильник полный.

Повисла пауза, в которую тут же деликатно встроился сладкозвучный тенор из колонок. Лицо Тео стало мечтательным. Он взял сестру за руку и закружил по комнате, беззвучно, но очень выразительно артикулируя слова. Мы как в кино, с восторгом подумала Тина. Комната слегка плыла; тенор, манерно вибрируя, пел о том, что он ревнивый парень, но ему и самому плохо от этого. Тине даже стало его немного жаль.

Засиделись допоздна, так что ехать домой было уже не на чем: трамваи не ходили. Тина пошла на кухню, чтобы помочь Ми с посудой. Ей понравилась эта немногословная и смешливая девица неопределенного возраста — у этих азиатов и не разберешь, школьница или матрона. Мик упомянул вскользь, что Ми очень крутая и они делают вместе кучу проектов. Тина слегка робела и спрашивала мало, так что они лишь поболтали чуть-чуть о пустяках, пока вытирали и расставляли по местам тарелки. Когда они вернулись в комнату, братья уже мертвецки спали: Мик на тахте, Тео прямо на полу, пристроив голову на толстой книге и зажав что-то в кулаке. Ми неодобрительно поцокала языком и склонилась над приятелем, пытаясь осторожно перевернуть его со спины на бок. Тина, присев на корточки, потянула за уголок книгу: это был глянцевый художественный альбом килограмма на два. С обложки смотрел чувак в пальто и шляпе — вернее, он смотрел бы, если бы вместо лица у него не было яблока. Тина просунула брату под голову свою скомканную ветровку и аккуратно разжала его пальцы, вынув из них зажигалку. Руки у него были как наждак. Вагоны он, что ли, разгружает по ночам? Нет, по ночам он, кажется, где-то играл. Значит, авитаминоз, решила Тина. Жрет что попало. Она стянула с кресла вязаную накидку и укрыла брата. Ми махнула ей рукой из дверей, показывая куда-то вглубь квартиры, и выключила свет.

5. Мик

— Что для вас главное в творчестве?

— Главное — это встретить свою музу. Дальше дело наживное.

Тина сказала, что сама справится с обустройством: мебель в квартире есть, даже кое-какую технику ей от щедрот оставили хозяева. Но Тео был убежден, что сестре нужно настоящее рабочее место — не кухонный стол и не куцый журнальный уродец, стоявший в комнате перед диваном. Тебе придется много рисовать, сказал он строго. Не прошло и пары дней, как по объявлению нашелся замечательный, добротный и удобный верстак. Его было легко разобрать и перевезти, что братья и сделали в ближайший выходной. Купили заодно и лампу на пантографе, а также, само собой, пару бутылок, чтобы обмыть всё это добро. Последним Тина была недовольна.

— Не будь занудой, — отмахнулся Тео. — Зато мы не балуемся травой или, там, грибами. Мы и так чокнутые, да ведь, старик?

Мик важно кивнул. Брат говорил правду: дальше одного косяка, выкуренного «паровозиком» на давней тусовке, дело у них не пошло.

Сидя за верстаком, накрытым по торжественному случаю хозяйской простыней, они быстро размякли, и беседа перетекла в возвышенное русло. Тина притащила какой-то журнал с рассказом и спросила, не знают ли они автора.

— Там должно быть указано, — отозвался Тео. — Вот, смотри: Колетта. Это, кстати, даже остроумно. Была когда-то такая писательница. Она любила женщин и работала у своего мужа литературным негром, а потом бросила его и прославилась. Её звали Колетт, без «а» на конце. Ну, и что тебе понравилось в этом рассказе?

— Он страшный, — сказала Тина с готовностью, будто долго об этом думала. — И я не понимаю, почему. Там совсем короткая история про чувака, который фанател от метро и всю жизнь только и делал, что катался на нем — во всех странах мира. Попутно он еще женился и развелся, не приходя в сознание. А в старости обнаружил, что у него никого не осталось, даже кошка и та сдохла.

— И?..

— И всё. Но он говорит, что счастлив, и от этого страшно. Он как маньяк. Только маньяки обычно делают другие вещи… Так ты не знаком с этой Колеттой? Тут же все авторы явно любители, студенты.

— Нет, — сказал Тео. — У нас такими самородками всё кишит, плюнуть некуда.

Дальше Мик слушал вполуха: он задумался, а самородок ли он сам. Вчера у них была читка сценария, и Ми сказала, что сюжет у него провисает. А Мик никак не мог взять в толк, где надо подрезать: все сцены казались ему одинаково важными, и выбрасывать было жалко. Он решил, что спросит у брата, хоть тот и говорил, что ничего не смыслит в сценариях. Но ведь когда-то его советы сделали Мика — пусть не художником еще, только личинкой художника — какая разница: из мальков рано или поздно вырастают большие рыбы, даже с поправкой на детскую смертность.

Это было еще в школе. Тео сказал, что они давно уже не дети и нельзя больше беззаботно нести пургу. Теперь недостаточно излиться своим творением и бежать показывать всем еще не просохшую бумажку (Мику было почти шестнадцать, но он почему-то смутился). С любым материалом надо работать — даже с тугой пружиной стихов или мелодией, услышанной во сне. Так что, старик, учись строить каналы и плотины. Киркой и лопатой, добавил он и сжал в кулак жилистую руку. Киркой и лопатой.

Как бы то ни было, одного конька Мик сумел найти и даже оседлать. Уже на втором курсе никто не сомневался, что этот жанр точно ему удается: музыкальные видеоклипы.

Он с нетерпением ждал семестра, чтобы реализовать свой новый проект. Площадку нашли еще летом — натурную, шикарную, и даже недалеко, так что можно было смотаться одним днем, если повезет с погодой. День нужен был пасмурный, но, ясен пень, без дождя. Сидя на пассажирском месте фургончика, в котором ехала группа, Мик озабоченно смотрел в окно: прогноз обещал «переменную облачность, преимущественно без осадков», но тучи впереди выглядели зловеще.

Выехали еще затемно и к полудню были почти готовы: выгрузили инструменты и технику, наметили точки съемки. Бабье лето пролетело быстро, день был хоть и безветренный, но зябкий. Сразу за руинами усадьбы, перед которой они расположились, начинались поля, но низкие тучи скрадывали простор, вызывая неуютное чувство на грани клаустрофобии. Кто-то включил проверить фонограмму, и Мик подошел поближе к машине, растирая онемевшие руки, точно динамик стал вдруг печкой-буржуйкой. Музыка была странная. От Тео никто и не стал бы ждать иного, но Мику нравилась эта вещь. Она начиналась с мелодии, которую играли, поочередно, то клавесин, то синтезатор, стреляющий отрывистыми нотами, будто космическим лазером. Получался какой-то диалог салонной жеманницы и терминатора.

— Это оммаж, — сказал Тео, когда Мик восхитился придумкой.

— В смысле?