Бесплатный фрагмент - Актуальные поэмы

ГОРЕ ЯХВЕ

(Новое об Акте творения)

В потопах и оледененьях,

В лабораторных озареньях,

У стен Софии и Нотр-Дама

Легенде ищут подтвержденья

Потомки Евы и Адама.

Был ли божественный уряд,

Шесть дней великой колыбели,

Был ли заветный райский сад,

Где Яхве мы в глаза смотрели?

Поскольку Яхве глух и нем,

Синай блаженный перерыли,

В саваннах Африки Эдем,

В степях Австралии открыли.

Не гасит жажды знаний брага,

Науки мутен свет во мгле…

Как совместить мне Божье благо

Со злом, царящим на земле?

Мучительное «Выбирай!» —

Проклятье мыслящей элиты.

Как объяснить, что ад и рай

Мне совокупно в душу влиты?

Я не хочу столетней лжи.

Ответ один родят сомненья:

Отринуть дерзко мы должны

Завесу тайны дней творенья.

…Я в поле брел. Желтела рожь,

Сверкали в небе молний лики,

И вдруг забила Землю дрожь,

И был с небес мне глас великий:

— Поэт! В инстанции конечной

Услышан логоса вопрос.

Ты бьешься над загадкой вечной,

Бесстрашен дилетанта нос.

Я для души Адама с Евой

Из белой глины строил дом,

Но подлый змей, достав из чрева,

В корыто бросил мне назём!..

Я знал, что рано или поздно,

Как я невинных ни пасу,

В полдневный жар иль в вечер росный

Познанья древо отрясут.

…В Эдеме непотребства клики —

Чем воспрепятствую молве?

Грехов кощунственных улики —

Огрызки яблок на траве.

Страх и любовь в одно слились.

Кому теперь счастливым верить?

Адам и Ева обнялись,

Еще наивные, как звери.

Грех жерновом повис на вые —

Открылся людям знанья срам.

Нагих себя узрев впервые,

Стыдятся Ева и Адам.

Я свел Адама за порог,

Рыдая словно бы на тризне,

Но страх тогда меня борол,

Чтоб не вкусил от древа жизни.

Вкусив от древа бытия,

Спасется тот, кто не был грешен,

Но в белой глине — помнил я —

Кусок назема был размешан.

Но худшее случилось все ж,

Хоть принял я крутые меры, —

Ослушники засели в рожь

И предались страстям Венеры.

Взаимно стали познавать,

Кто больше праведен, кто грешен…

Страсть плотская была нова

Для них. Но опыт был успешен.

Особенно старалась Ева,

Её манило жизни древо.

О, затаённые желанья!

О, безгреховные мечты!

О, радость первого признанья!

О, страсти алые цветы!

Но горек плод любовной скуки,

Сомненье — алчущий упырь.

Познание — отец разлуки,

Любви неверный поводырь.

О, Боже! Как я оплошал,

Чету несчастных изгоняя.

Тогда последствий я не знал,

Стерильность рая охраняя.

…Умолкнул велий глас с небес,

И по раздолию святому

Волною далеко окрест

Пронесся плач, подобный грому.

Я на колена пал во ржи:

— Прости последнему из парий,

О, Милосердый, но скажи,

Чем неудачен твой сценарий?

Доднесь по слову Твоему

Адамы в поте злаки жали,

А Евы, как Ты пожелал,

В скорбях детей своих рождали.

Прогресса пасынки, толпой

Спешим стезею однократной,

Из праха вызваны Тобой,

В прах возвращаемся обратно.

О святый Боже! В летний день

Дрожу я словно от мороза.

Ужель над раем пала тень

И древу жизни есть угроза?

Где Тигр с Евфратом роют глину,

Из книг священных знаю я:

Эдема сад бесследно сгинул,

А с ним и древо бытия.

…И снова гром небесных сил —

Как будто раскатились бочки,

Мне чудный лектор возгласил:

— Ну, так и быть, расставим точки. —

Жизнь, метафизик-примитив, —

Не грани Невского проспекта:

Есть негатив и позитив,

В проблеме несколько аспектов.

(Сии сугубые слова

Бальзамом были мне на душу.

И пусть пылала голова,

До ночи я готов был слушать.)

— Вставала Ева утром ранним,

Адам минуточки не спал, —

Процесс взаимного познанья

Обвалом горным нарастал.

Без моего благословенья,

Друг другу на плечи, волной,

Спешили вспрыгнуть поколенья,

Как прыгает на брег прибой.

Я скрыл от жадных взоров Евы —

Керуб не дремлет у ворот! —

В Эдеме горнем жизни древо,

Но я идею не сберег.

Не знает Хроноса табу

Эдема сладкое блаженство.

Строптивцы, обманув судьбу,

Богов добыли совершенство.

Людские заявили сонмы

На юность вечную права.

Приняв в наследство хромосомы,

Бессмертны стали, как трава.

Без обрезанья и полива

В Эдеме древо бытия…

Земная жизнь манит счастливых,

И людям стал не нужен Я.

Но место свято не простынет:

Где нет Меня, там — новый бог.

Скажу словами я простыми —

Адама я не уберег.

И вот — Она, пороков друза,

Взошла, сверкая, к небесам.

И труд, и золото, и музу

Простак несет к ее ногам!

…Утих вдали небесный гром,

Как будто стиснул горло ком.

— Змея на троне мировом!

Поэт, ты понял, я о ком?

Мой сын Адам подругу Евой

Глубокомысленно нарёк,

Считая, что воркует с девой,

Что «Ева» значит — жизни ток.

Лингвистике благодаря

Завеса тайн открылась ныне:

Ей имя страшное — Хевья —

Змееподобная богиня.

Керубы поздно донесли,

Что приключилось с этой «девой».

Адам! В раю белье твое трясли,

Ведь Змей сожительствовал с Евой!

Конечно, ты и сам не промах,

Лихой гусар на стороне,

Ты пахнешь потом и назёмом,

Что Змей тайком подбросил мне.

Но по сравнению с женой

Ты агнец чистый, ты — безгрешен.

Царю Небесный! Боже мой!

Как я горюю неутешен…

И эта Ева, иль Хевья,

Адама сердце покорила:

Его в потомках повторя,

Ему бессмертье подарила…

Но нет отступнику добра!

Ключ веры истинной иссяк.

Да не родит свинья бобра,

А все того же порося!

Кого ж она ему родила,

Злосчастная девица-скверна?

Геракла или Автандила?

Тьфу! — Прощелыгу постмодерна!

Что крыж, что поросячье ухо —

Хоть плюй бесстыжему в лицо,

Для благородства сердце глухо

Забывшего Закон отцов.

Еще возносят Божьи храмы

До облаков свои кресты,

Но Божество не для Адама,

Его желания просты.

Не думай: Яхве стар и зол,

Бормочет, что на ум попало —

У Евы-матушки подол

Поднят до самого «не балуй».

Когда-то Еву познавая,

Адам твердил ей о любви,

О плодородии, о рае,

И крест его животворил.

Сегодня требует он перца,

Как зверь ликует на свободе,

Вся вера там, где ниже сердца,

А культ один — центризма боди.

Адам, мой сын, скорбей сосуд,

Зачем тебя я вздумал пнуть?

Порок и страсть тебя сосут,

Тебе то хочется «нюхнуть»,

То «либиднуть», то «эдипнуть»…

Увы мне! Я, устав, грустил

В субботу первую творенья,

К корыту змея допустил,

И началось сие боренье…

Я распростерт лежал во ржи:

— Царю небесный, Утешитель,

Прийди, очисти ны от лжи,

С тобою мы, врага Гонитель!

В душе — предательства дрожанье,

В гиматии — полно прорех:

Грех любострастья, грех стяжанья,

Грех зависти и пьянства грех.

И все-таки, мы дорожим

Святыми некогда словами.

Ты путь спасенья укажи,

Пребудь, Бессмертный, между нами!

…И тихий, кроткий глас вельми

Мне отвечал, скорбя в зените:

— Виновен я перед детьми,

И вы печаль мою примите.

И одинокая сосна,

Стоявшая колонной в поле,

Склонилась, нежности полна,

Передо мной в суровом горе.

И туча белыми космами,

Подобна голове седой,

Задев о древний дикий камень,

Теплом пролилась надо мной…

2002

HОМО ВЕТХИЙ

(Записки маргинала)

Музыка В. Грунера

(Музыкально-драматическая буффонада)

Свободы белые одежды,

Толпы тысчеголосый рев.

На выдох — гнев, на вдох — надежда,

Мечтаний лучезарный блеф…

Светило солнце сквозь ненастье

На краткое слепое счастье.

    х

Я шёл с толпою — новой веры инок,

За просветлённым поспевал народом.

Толпа свалила на блошиный рынок,

А я упёрся в новые ворота…

    х

Я в стаде родился,

Где умных, ушлых, резвых

Смиряла Пастыря железная рука.

Меня кормило стадо и жалело,

И маску сони-байбака

Свинцовую мне на лицо надело.

Почили пастыри,

Жизнь быльем поросла…

К душе свинцовая личина приросла.

    х

Школяр, студент, учёный муж, авторитет,

Двурушник-конвергент…

Страх с дерзостью меня точили обоюдно.

На кухне был я диссидент,

Ханжа и лжец прилюдно.

    х

О, поздняя, ленивая весна,

Со сна заговорившая страна!

Я думал, мы толпой совковою

Под песнь Высоцкого дворовую

Возьмёмся — вся-то недолга! —

И схватим фатум за рога.

Но, видно, песню мы вели не ту —

И с песнею шагнули в пустоту.

    х

Был мой энтузиазм рожден

Надеждою на словеса,

Наивной верой в чудеса утроен.

Я был тогда без дела возбуждён.

(Зато теперь бессмысленно спокоен.)

    х

Меня накрыл событий вал,

Подвёл проснувшийся не к времени азарт.

Под европейские благотворительные грёзы,

Под христианские всё очищающие слёзы,

Под спирт Royal

Отечество я просвистал

И собственный прошляпил фарт.

    х

Я полагал, что, временем разбужен,

Как Брут, идею не предам,

Что буду сыновьям и внукам нужен,

Свободу по наследству передам.

    х

Эпоха гениев-вождей сменилась круто

Эпохой наглых молодцов,

Свободой нищенства попотчевала Брута

Компания дешёвых хитрецов.

    х

Я не из «клёвых», не из «деловых»,

Мне не понять на этот счёт упрёков.

Мне по остаткам головы

Грохочет жизнь тяжёлым роком.

    х

Я — Одиссей, войны Троянской дембель,

Не узнаю отеческой Итаки.

С сумой холщовою,

Ржаной мусолю крендель

И не мечтаю о приличной драке.

    х

С вознёй блошиной я мирюсь,

Хотя меня вы от неё увольте.

Но по карманам распихать святую Русь —

Позвольте, господа, позвольте!

Такое — невозможный для меня скандал.

Слежу я в страхе за крутым авралом:

Смакует радостно дельцов кагал

Пейзаж последний за седым Уралом.

    х

Мне бешеная зависть сводит зев,

А стыд облизывает жалами огня:

Свежуют Отчину, условности презрев,

Увы, свежуют без меня!

    х

О, Богом брошенная,

Сатаною кинутая нация!

Порядочных у нас «упёртыми» зовут.

«Продвинутых» ликует популяция:

Анатомы из банков и бутиков

Им иссекли стыда худой лоскут.

    х

В дверной глазок гляжу

На новой жизни завязь,

Гневлив, сварлив, растерян, стар и гол.

А новые, невинно забавляясь,

Ворованной победой упиваясь,

Плюют в лицо мне жвачкою «Дирол».

    х

Судьбою взысканные господа и дамы,

Повремените барыши считать.

Скажите, дорогие, прямо:

Кто ваши, как вы говорите, черепки,

Отец и мать?

Приблудные!

В имперский нескончаемый застой,

Распалены свободной прессой,

Мы, иномыслящие, подарили вас

Между Парижем и Москвой

Гулёным горничным и зажигалкам-стюардессам.

То была наша сублимация:

Если не честь, не долг, так хоть…

Мы разряжались в алкоголь и похоть.

Мы, позабытые, прошли.

Вы, байстрюки, от нас произошли…

    х

Я с кафедры учил подросших вас,

Как душу алчностью не испохабить,

На пальцах разделял законы и мухлёж.

Вы поняли, что если «по закону» грабить,

То это будет вовсе не грабёж.

На собственность и рынок

Я вам открыл глаза, бандитам,

Вы, меня выслушав,

По властным этажам пошли шнырять.

Вы оформляли наскоро залоги и кредиты,

Не собираясь взятое вертать.

Меня вела моя неверная орбита,

Я целил Самовластью в глаз,

А вышло — в бровь.

И вот вы победители, элита.

Я — чёрной кости «loser».

Вы — «голубая кровь».

    х

А между тем, природа наша с вами

Одна, друзья,

Кенты, или, если хотите, кенты.

Вы пуганы Паханом,

Как Пастырем был пуган я,

Вы и сегодня кухонные диссиденты.

    х

Недалеко ушла от «чёрной» ваша кость,

Налётчики из верхней сотни.

Ваша хвалёная ухватка, «креативность» —

Искусство щипача из подворотни.

    х

Настанет день, вас потревожат трошки

Не будущая власть, так будущий народ простой.

Вы ещё встретитесь на узенькой дорожке

С когда-то вами облапошенной

Блошиною толпой…

2001

МЕТЕЛЬ

(Сказание)

1.

На море-окияне, на острове Буяне,

В рублёной русской бане

Два названные брата,

Приняв на грудь порато,

В лесу, в глуши метельной

Плескались без нательного.

(В России, между нами,

Метели — что цунами!)

Но дивно: собутыльники

И в мыльне и в парильне

По пьяни или сдуру

Справляли процедуру…

Не сняв нагольных шуб!

Певец! Прославь струнами

Российское цунами,

Пой песню, пой и пей!

Но кто из них чудней?

2.

Абрам в песцах небесных

Смотрел купцом-Гермесом —

Курчавый красавец.

Иван, слегка подванивая,

В дублёнке старой банился

С улыбкою обманною —

Точь-в-точь Улисс-хитрец.

…В тот час Гермес вина испил,

Честное знамя сотворил,

Доху на лавку положил

И таковое слово молвил:

— О, княже-господине,

Любезный брат Ивашко!

Не погнушайся ныне

Ты просьбишкою нашей.

Удобно ли тебе

В овчинном кожухе?

Ты улицей в мороз

Гуляешь без берета,

А в бане на полок

Нейдёшь без кожипета!

Отдал бы мне, браток,

Докучный кожушок,

А сам бы на природе,

В саду ли в огороде

Гулял на всей свободе…

Певец! Прославь струнами

Российское цунами.

Пой песню, пой и пей!

Так кто из них правей?

3.

Наверно бы, Гермесу

В бутылку лезть не стоило…

По первости Иванушка

Ответствовал спокойно:

— Помазан я Борисом

Под именем Улисса.

Приспичило буху

Мне подарить доху.

Сказал он: не снимай

Сей кожи даже ночью.

Она — знаменье власти

И крест её отчасти.

Она слегка щекочет,

Но колет не до страсти.

(Сам он носил доху

На волчьем на меху.)

По правде, я доволен:

Живу-тружусь на воле.

Народец у меня

От корня и от пня

А я народу ровня…

Певец! Прославь струнами

Российское цунами.

Пой песню, пой и пей!

Так кто из них скромней?

4.

Достойнейший Гермес

Давил свой интерес.

Нет бы жарганить печку

Да князю не перечить —

Метал упорно бисер,

Нудил одну комиссию:

— И мне обнову выдал Вождь.

Велел носить и в снег и в дождь —

Волшебный агрегат

По производству злата:

Что ни ворсинка — доллар,

Что ни пушинка — евро,

Что ни остинка — фунт.

Что перед шубой этой

Величье Моисея,

Его тельцовый бунт?

Ну что за наслажденье:

Одной полой укрыться,

Другую подстелить,

В ость чёрную зарыться

И бирюзою нежной

Глубокого подшерстка

Мечтанья усладить!

И слушать острым ухом —

Что может быть милей? —

Легенды древних сиклей,

Рассказы шекелей!

Богат я, не обижен,

Но званием унижен.

С моими-то талантами

Всего лишь коммерсант!

В мильонной шубе за грошом

Гоняться, брат, нехорошо.

Опять-таки, домишко мой

Спецухою не обеспечен:

Дровец в резной камин гранитный

И то подкинуть не в чем!

А в церковь, в синагогу

Поплакать об Отце иль Сыне

В чем повседневном мне

Прикажешь выйти ныне?

Прими мою доху

Под княжескую ручку,

Отдай, дружок, с плеча

Служилую вонючку!..

Певец! Прославь струнами

Российское цунами,

Пой песню, пой и пей!

Так кто из них наглей?

5.

Тут князь слегка вздохнул

И кожух запахнул:

— Тебе, лиса сопатая,

Подарено рогато:

Пудовая доха

На нефтяных мехах,

Да газовый кафтан —

С того ты сыт и пьян.

Заплачено с избытком

Тебе, банкиру прыткому,

За то, что дал ты ссуду

Вождю хмельному налом

Его же капиталом,

Который капитал,

В конечном-то итоге,

На Муромской большой

Приобретён дороге.

Ты огорчил меня:

Корм не в того коня…

Поддай-ка ты парку кваском,

А там по чарке грянем

Да песню проголосную

Ты — баритоном, я — баском

О каторге затянем…

Ты — вор и будь ты вором,

Как вам везло веками.

А я ворами вами,

Обвыкнув, буду править…

Певец! Прославь струнами

Российское цунами,

Пой песню, пой и пей!

Так кто из них мирней?

6.

В полы уставя очи,

Перечил брат Гермес

(Не впору, неурочно

Водил Гермеса бес!):

— Мужик твой, княже, лапотник,

Вахлак, совок и ватник.

Хорём сидит в норе.

Нет бы гулять-манежиться

С курями во дворе!

А бабы твои, куры,

Всё ко-ко-ко да ко-ко-ко!

Порядка европейского

Не ведает никто.

А у меня совки

Наденут сапоги,

А цыпочки-мужички

Обучатся манерам

На радость кавалерам.

Пойдут мои хорьки

В воротниках бобровых,

И станет мой народ

Гражданским и торговым!

Коль в бога веришь, брат,

Делись своею лептой.

Не веруешь пока? —

Пошелестим ГК

И акт составим крепкий.

Я власть оправлю в злато,

Как бы какую кралю.

И с маковки до пят

Её отлибералю…

Певец! Прославь струнами

Российское цунами,

Пой песню, пой и пей!

Так кто из них щедрей?

7.

Задумался Улисс,

Смотря на синих лис:

— Мне вот что добавляет грусти:

А не получится, братан,

Что ты с моих хорьков

И лапти часом спустишь?

Не лучше ли совместно, друг,

Ребилдингу отдать досуг,

Да лишку не заглядывая вдаль,

С благословенья божия

Правления отстроить вертикаль.

Но ежели, родной,

Нужна моя остуда…

…У гридней на столе

За тонкою стеной

Запрыгала посуда…

Певец! Прославь струнами

Российское цунами,

Пой песню, пой и пей!

Так кто из них крутей?

8.

Гермес твердил своё одно:

— Земной налажу рай!

Лишь кожу затрапезную

Отдай или продай!

Приму на людях я обет:

И рано утром, и в обед,

Опричь шаббата

И праздничных, конечно, дат, —

Учить хорьков опрятности,

Чтоб по норам не прятались,

А кур — петь с певнем вместе

Культурно на насесте.

Ты сам-то, князь, хорош!

Ты на кого похож?

Орудуешь в парной

Запаренными вицами

Без банных рукавиц!

А что уж толковать о тех,

Кто, княже-господине,

Толпой перед тобой,

Как в старые года,

Валится ныне ниц?!

Сымай-ка ты кожух, ребилд,

Я шекелями новыми

Сундук уже набил!

Певец! Прославь струнами

Российское цунами,

Пой песню, пой и пей!

Так кто из них настырней?

9.

На это злое дело

Метель в окно глядела,

Да капала вода,

Да дергалась скула.

— Ну, будь по-твоему, Абрам,

Не говори, что был ты пьян.

Не буду я рядиться:

Я кожушок готов отдать

За простенькие из холста

Пошитые голицы.

Но коль холопам рай сулишь,

То и холопу каждому

Ты по голицам подаришь…

— Я партию голиц украшу бисером!!!

— Замётано, дружбан, записано…

Но только с тем условием

Я кожушок отдам,

Что выкроишь и подошьешь

Те варежки ты сам…

Певец! Прославь струнами

Российское цунами,

Пой песню, пой и пей!

Так кто из них мудрей?

ЭПИЛОГ

Стучит машинка днем,

Стучит, шальная, ночью

И в шаббат отдохнуть,

Настырная, не хочет.

Снуёт челнок, согнулась тень —

По тридцать пар голичек в день.

Когда б не ужин да обед,

Успел бы в двадцать тысяч лет.

Кругом склонённой выи

Манежат часовые…

Враги из-за бугра кричат, мол, князь

Чужую шубу прикарманил

И сундуки размаркитанил

В какие-нибудь три дни!

Меха и прочее добро

Делили, дескать, гридни…

Дискуссия о шубах переложена

На английский язык и на иврит.

За шкеткой скромной кожаной

Иван вельми глядит…

Холопы-менеджеры мутят

Ребилдинг-акцию,

Про цифровую полную

Нудят модернизацию…

Народу чёрному на онучи

Намедни выделен кредит…

За правильностью благ распределения

Фискал невступно бдит.

Ивана князем больше не величат,

А за спиною, не в лицо,

Между собой с опаской кличут

Кто Бэтменом, кто альфою-самцом.

…В минуту грусти и раздумий

Порой вспомянет Сам братана,

Главой тряхнет и молвит: «О-го-го!

А в баньке посидели ничего…

Какой затейник был, идеалист, мечтатель,

Высокий ум! Как не хватает нам его…».

2005

КАБАН  ФИЛИПП, КОЗА ЖАННА И БАБЛОВОЕ СЕНО

(Лесная быль)

Кабан Филипп,

Шоу-король, ремейка принц,

Перед которым публика в пыливалялась ниц, —

Очередной шлифуя клип,

Внезапно в золото ночное влип:

Он дал Козе, помрежиссёра Жанне, по рогам.

Коза же, как на грех, пошла на принцип.

Поднялся жуткий тарарам…

По делу плюнуть бы да растереть:

Артисты, дети сатаны,

А ну их к матери в штаны!

Но… демократия, корректность, политес…

Наш бурелом затронут веяньями тоже.

Всех сходу посылать в штаны как-то негоже.

Пусть демократия и суверенная,

Но время не военное.

х

От скуки поначалу за Козу

Вступились либералы.

Их за живое первыми забрало.

Московское меж сосен и дубов

Заклокотало «ЭХО»:

— Гал! Гал! Позор! Он в ухо ей заехал!

Типичный факт в лесу дремучем.

У нас на каждой куче сидит

По дуче!

И тут зашевелилось, заскрипело, застонало:

Обид поднакопилось, и не мало.

Все, кто объелся ложью и тычками,

С кого последнее исподнее содрали,

Воспрялигорькою досадою

И возрыдали:

— Слыхали вы? Кабан-дебил

Козушку Жанну завалил

И бил, сердечную, копытом

На важной церемонии, в присутствии гостей!

Несчастная Жануся не собрала костей!

х

Национал-разбойники

С дубов засвистывали,

Их сайты ненавистью забродившей брызнули:

— Вконец офонарели правящие рожи!

И шоу-прихвостни их тоже.

О, гордый росс!

Восстань за бедных коз,

Умри отрадно

За всех невинно истреблённых,

Ограбленных, ославленных

И сбитых с толку травоядных!

Эге! Филиппова фамилия — Едрос?

Кавказец он, преследует, собака, русских коз!..

Под это дело адвокаты-барсуки,

Законники и доки,

Оформили доверенности (алчным всё с руки!)

И, взяв авансы с Кабана и Козочки,

Умело дело повели.

— Закон за нас процессуально-уголовный! —

Урчал Барсук Козы. — Мы вас засудим, безусловно!

На эти эскапады вольные

Кабаний Стряпчий отвечал достойно:

— Не знает жалких коз

Заслуженный порос.

На ишаков и на овец

Наш доверитель

Взирает равнодушно.

(Какая в государстве нашем атмосфера душная!)

Козою наглойнаш клиент

(А, между прочим, он — мужчина,

Муж примадонны, хоть и бывший,

Король шансона нынешний

И действующий принц ремейка, —

Попробуй так, сумей-ка!)

Был аттестован потерпевшей как гондон.

Такого поношения не вынес бы

Не только он!

Переживая состояние аффекта —

О, кроткий Боже! —

Клиент нанес Козе, верней, её смазливой роже,

Ничтожнейший дефект…

— Не дотянуть вам до аффекта! —

Перечил адвокат Козы, —

Не будь я съевший пса Барсук,

Вы не на тот уселись сук.

Любой судья, глава, префект

Вам пояснит, с какого миллиарда

У нас считается аффект.

Коза, специалист искусствоведенья,

Корректность соблюдая и бонтон,

В том смысле выразилась о гондоне,

Что чистое зачатие искусства

Хряк произвольно прерывает, гнусный,

Разбрызгивая жиденькое семя

На всероссийской сцене

Не грациям в роскошные колени,

Не Талии в подол льняной — богине,

А подлой публике в бесплодную вагину

И стимулирует всухую фалл народный,

Что никуда не годно!

Да, безусловно, налицо — дефект.

Но, господа, при чём же здесь аффект?

Вот если бы Коза дала

Конкретное определение гондону,

Допустим, рваный или штопанный,

В то время как он — прочный, пробованный,

Тогда бы были основания её опровергать

И пяточной мозолью, негодуя, топать.

х

Меж тем лесная атмосфера накалялась.

Тем более, что летом лес горел,

А при строительстве дороги

На славный город Петербург,

Заметно поредел,

И слёзам жителей лесных не виделось предела.

А тут еще Коза с настырностью

Достойной Жанныд’Арк

Промекала по телеку народу:

— Доколе, люди, будем изводить природу,

Доколе будем наблюдать

Вместо законно избранных властей

Всевластие волков и секачей?!

Я буду не я, коль дело до суда не докачаю —

Пускай сатрапы шкурой отвечают!

х

По первости, сил расстановки не поняв,

На «ЭХЕ» продолжали: гал! гал! гав!

— Коза — герой, считай Брусилов!

Откуда в девице простой,

Можно сказать, в пастушке русской,

Такой запас духовной силы

При шпильках-каблуках и юбке узкой?!

Однако же, когда националы

От свиста к делу перешли,

И раздался уже не свист, но рык:

— Все — на поляны и на просеки!

На лыжи, на коньки, на сноуборды —

Покажем хищным козью морду!

Хватай кувалдочки и пики,

Травматику и биты!!!

На «ЭХЕ» начали давать обратного:

— Забыв о страхе иудейском,

Господа, пример покажем европейский.

Мы лично крови Кабана не жаждем.

Подчеркиваем однозначно также,

Что иудеи принципиально не вкушают ныне

Нежнейших сетуньских копченостей и буженины!

х

…Но поздно мысль спасительную

Общественность лесная обрела:

Национальная обида вызрела.

С дубов неслось:

«Довольно тарабанить!

Айда скотов и этих, как там их, лобанить!

Жанна! Возглавь народа силу!

Бей этих, как их там, спасай Россию!

Все, как один, узду закусим

(И буженинки, кстати, вкусим!).

х

На всякий случай плюнули в лохань Хряка

Шоу-тузы, решивши действовать наверняка.

Продажная отпала мигом шоу-знать,

Хряка несчастного отказываясь знать.

Шуты, танцоры, говорящие и блеющие

С подмостков неустанно

Клялись, что к Ромке с Прошкою —

Инвесторам известным —

С отверженным Хряком в очередь рядышком

С протянутой рукой не станут.

И на поле одном концертном

С ним не сядут!

Особенно стонал за правду Мармеладзе,

Кабаний закадычный друг,

Надеясь спеть в Кремле дуэтом

С другим каким-нибудь попроще фертом.

И даже дяде Главному Охотоведу

И дяденьке Лесничему

Поторопились доложить,

А проще — Филю заложить.

х

Лесничий либералов поддержал.

Дескать, у нас в лесу кудрявом

Привычно свиньи заезжают пятаками

Налево и направо.

Но в Сколково, где будущего рост,

Он не допустит избиенья коз.

Так и сказал, мол, в Сколковской бирульке

Не будет места поросячьей рульке!

Охотовед с ним смутно согласился

И, успокаивая массы, пальцем на рояле

Сыграл мелодию

О сбережении святых начал,

Намек давая, что он сам — простой лесной национал,

Что соловьи-заточники — отнюдь не Даниилы.

Ещё Охотовед сказал:

— Закон для всех один,

Кто б ни был важный господин.

Вор должен заседать в тюрьме —

Иркутской иль московской.

Допустим, Ходарковский…

А прочие, сидящие по нефтяным комфортным лужам,

Пускай помаракуют над поведением своим потуже…

В развитие идей Охотоведа,

Конкретное дал разъясненье генеральный прокурор:

— Которое копыто излягало Козу,

Немедленно изъять

И мерку снять.

Включительно до 43-го размера

Копытство допускает Уголовный кодекс.

Однако же всему есть мера.

С 44-го расплата наступает правомерно

И — полный аут свинской прыти.

Не говоря уже о 45-м,

До косточки скакательной растоптанном копыте.

Кабан сполна получит сечку уголовную:

Реальный срок условный.

В том прокурор уверен,

Такие на особенном учете звери…

х

…Прослушав этот онанизм,

Кабан внезапно ослабел на низ.

А ну как срок условный

Охотовед с Лесничим завизируют,

Да с рыла уберут пятак заслуженного?

А цацки, добытые потом,

Скачками, визгами и топотом,

В два счёта реквизируют?!

Им это ровно ничего не стоит, оголтелым.

А ты изволь, трудись на сцене телом белым!

(Тем более, копытце Филино еще годок назад тому

Тянуло к номеру 50-у!)

Не веря мутным завереньям Стряпчего,

Кабан захрюкал принародно в тряпочку,

С великою слезой, божественно

(Он это делал исключительно торжественно):

— Хру-хру! Простите мя, вонючего! —

Так в телевизоре бессонном он канючил.

х

Он было бросился по старым адресам,

Надеясь разогреть любовные помои.

Наивно веря в чудеса,

Он матку подло брошенную

Вдруг обеспокоил.

Поведал ей в трубу, как получилося реально,

Что эту трахнутую Жанну

Он отмудохал не со зла,

А исключительно от скуки, машинально!

Что он теперь один кукует в логове, в овраге,

Что сотню лет уж не был на гастролях он

В Париже и в Гааге.

Оброс щетиною,

Погряз в аммиаке и тине,

Что заблуждался он жестоко с нею, доброй маткой

В своей свиной гордыне.

Что в гриве у него колтун,

Лишились космы лоска,

В репертуаре — чахлые ремейки.

И в общем жизнь без матки-боски

Ни бе ни ме.

Он даже ей в трубу

Хрючил свою фирму,

Вот ее текст нетленный,

Известный штатским и военным:

«Матка моя, я твой эмбриончик!

Дульце моё, я твой пистончик!

Стойло моё, я твой кабанчик!

Носик мой, я твой пальчик!

Нужничек мой, я твой горшочек.

Урна моя, я твой плевочек.

Лапка моя, я твой мизинчик.

Псичка моя, я твой похотинчик…

Но не вняла, жестокая, скупому мужскому вою,

Хотя внимательно прослушала.

(Вот вам и родственные души!)

И не ответила, хотя бы матерно,

Как ни стонал герой.

Молчание в трубе застыло ледяное…

Не поняла. Хоть топай на убой!

Кумир толпы! Поп-идол! Боже-боже!

О, жалкое, о, гнусное убожество!..

В погонах, в штатском — всюду оборотни.

Из каждой мраморной и золочёной подворотни

Несут не розы —

Фас да узы!..

х

Но тут не выдержало сердце у Козы.

Она была потрясена подвижками

Духоподъемными народными,

Этническою стороной конфликта,

Когда ей разъяснили, что она — славянка гордая,

Кабан же — суть племенной реликт

И годен лишь на буженину,

А потому обязан сгинуть.

И это наказание — пустяк, самая малость…

Коза непроизвольно разрыдалась.

Помыслилось: я — рядовая жвачная.

Я — не Немцов, даже не Митволь.

Я — женщина. Зачем мне эти битвы?

И тут несчастную, момента не теряя,

Взяла общественность в раскрут —

Братаны, бизнесмены, депутаты:

— Рогатая! Чем кончил Брут?

На Цезаря, собака, покусился!

И тем народного позора удостоился.

Плевки, тычки, а также и пинки

Должна ты с благодарностью от Кабана принять,

Как сам он принимает от фанатов шампанское, бабло,

Отдельные цветки и целые венки.

Кто нам невинного представит мальчика, такая мать?

Кто нам споет об эмбриончике с пистончиком?

Кто подарит душе нас возвышающий обман?

Кто, если не заслуженный Кабан?!

Замолкни, обличенье, на устах!

Не вызывай народных потрясений новых!

Прислушайся, душа бедовая:

Несчастный голосит в кустах!

х

Напрасно твердые увещевали нацы:

— Дурёха, не теряй лица!

О, Жвачная,

Смелей и до конца!

Не будь же простофилей.

За что тебя отделал Филя?!

Хоть бы какой красавчик ссильничал,

Скажем, марал, олень.

А то ведь — хряк, такая хрень!

Зажрался, хам,

Теперь пусть мыкается по кустам!

Но агитация другая была Козе

Страшнее лыка липового —

Слова крутых поклонников Филипповых:

— Вот шуранут тебя из пом- из режиссёров,

Как схлынет бум.

Ищи тогда места по Superjobу.

Но вместо места тёпленького, жорного,

Кабанью поимеешь ж…

Рогатая, шурупай шариками:

Ты не тигрица Ксения и не Анастасия-пума.

Ты думай, детка, думай!..

…Коза имела правый рог

Чуть-чуть короче левого

И на суде признала жвачная —

О, боги! —

Кабан её не трогал вообще.

Он только уравнял ей роги.

х

…На «ЭХЕ» ликовали либералы:

— А мы что говорили вам о буженине, ну-с?

Да здравствует консенсус!

— Какую фобию размазали по стенке! —

Свистели в кулаки националы-молодцы. —

Капитулянты! Трухали! Сикушники!

И эти, как их… вырожденцы!

х

А ведь не сдрефь, не уступи Коза,

Попотчуй Филю на суде законов зельем,

А с ним и всех волков и секачей,

Вполне б она могла прослыть газелью.

Была бы не Коза,

Что дразнят «выпучи глаза»,

А героиня, Жанна д’Арк!

Но вот –не выдержала марку…

(По слухам Филя ей зелёного, баблового

Полтонны сена отвалил.

И устоять у бородатой

Ну, просто не хватило сил!)

х

С героями у нас беда.

Всё наша бедность, темнота…

2010

СПОРНОЕ НАСЛЕДСТВО

(Мистерия)

Люди совсем недаром тысячи лет верят

в дьявола. Дьявол, нечто дьявольское,

несомненно, есть.

Иван Бунин.

РУСАК И ХОХЛАЙС

Петро Русак,

Он от природы не дурак.

Что было, то, конечно, было,

Но с некоторых пор,

Как медик и как друг, могу сказать:

Не ест он мыла.

До дней недавних

Корефана моего и пациента

Наследная вдосыть кормила рента.

Леса, поля, болота, степи

(Насколько глаз хватало во все стороны) —

Всё было вотчиной его, простором лонным,

Всему хозяином являлся он законным.

А чтобы мой латифундист не возгордился,

Не задавался и не почёл себя тузом,

Чтобы от изобилия не закружилась голова,

Ему компанию составили такие же хозяева —

Петровы, Сидоровы, Ивановы,

Короче, весь бонтон,

Которым имя было — легион.

От Брестских неприступных стен

До сопок огненных Камчатска

Его владенья застолбила

Нога свободного казака

И подневольного зека.

Его великий суверенный дом,

Равнинный, горный и морской

Держали под охраной неусыпной,

Не допуская ни снаружи ни внутри

Базара и бесчинного дебоша,

Заботливые лары в штатском

И ангелы в армейских галифе и клёшах.

Они вели Петра надёжным курсом,

Приходуя на общий счёт (и в том числе его!)

Неисчислимые и тоже общие ресурсы.

— Живём мы от победы до победы,

Так трудолюбы нас настроили, отцы,

А их вострили боевые деды.

Страна обильна, бёныть, и крепка,

Наследства хватит на века! —

Говаривал Русак, гордясь,

Поглядывая недовольно

На хередающую старушку-власть.

Ворчал: «Отстали от Европы!

Толкует верно диссидент Щаранский

Насчёт свобод-то сволочных гражданских.

Свободы нам добавить не мешало бы,

Про то людишки в «ПРАВДУ» пишут жалобы,

В газету «EDIOT».

Понятно, жалуется сброд.

Но всё же это — не фигня,

Нет дыма без огня!»

(Насчёт Щаранского и «EDIOTа»

Он слышал где-то от кого-то что-то.

Не то в милиции, когда его по пьяни

Чуть у ларька не замочили

(Он драку разнимал.)

Не то в цеху на партсобрании,

Когда «инакомыслящих»

За их паскудство жучили.)

И так ни шатко и ни валко,

Без президентов, без элит и олигархов,

Без гринго, штатников и гансов,

Как бы во сне в своей норе байбак,

Жил-поживал мой друг Петро Русак,

Любитель проголосных песен и романсов,

У шарика земного на краю,

Как выяснилось позже, по балансам,

Фактически в раю.

х

Известно: спишь — беду и выспишь!

В недобрый час, в год 91-й

Приспел в Москву Хохлайс —

Масти игреневой прохвост,

Монетарист без аусвайса.

Морковно-красный — человек опасный.

Я обхожу таких.

Недаром рыжих нету во святых!

Он, полюбившись президенту масти сивой,

Прочёл: «Благословен ты, Господи…»

И зачал врачевать

Перемогавшуюся демократией Россию.

(Уже такое на Руси случалось,

Когда спасение в столицу

Невесть откуда объявлялось,

Когда какой-нибудь там старец,

Целитель, прозорливец, божий человек,

А заодно христопродавец,

Забрав большую силу речами и коварством,

Ворочал государством).

х

Целитель рыжий объявил,

Что разобраться первым делом следует,

Кто в этой безалаберной стране

Действительно владеет чем

И кто кому наследует?

Идеи химеричные похерить,

Клёши и галифе по фэшну перешить,

Цеховикам, фарцовщикам и прочим шкодам

Дать самые широкие права,

Обязанности — прочему народу.

Гибкость ума, распил и передёр

Считать процессом созидания,

А не канальством.

Судить же право предоставить

Законно избранному

На дутых выборах начальству.

Он президента-пересидента,

Любителя с утра наехать на бутылочку,

В обед послать вдогон,

За ужином за галстук заложить, за воротник и за ухо

(Ночами он рыгал),

Проинформировал,

Как демократ и либерал,

Что коммуняками страна

Загажена, запущена,

И был посажен за охальные слова…

На Комитет российского имущества.

х

Он для начала весь народ

Перекрестил в «совков»,

Короче, в быдло и в холопов.

Он нацию хотел набрать всю заново.

Но этот план ввиду его огромности,

Подумав, отложил на перспективу

И временную предложил альтернативу.

Призвал из-за бугра пиндосов-мастаков,

Набрал экспертами явившихся тотчас на зов

Хожалых мамзеров,

Сработал Конституцию кагалом,

И — загудел аврал!

Стоял великий над Россией звон

От Балтики и до Курил…

Петро в ту пору пересчитывал ворон,

Чесался и курил.

С улыбкой благодушной

Со сна ворчал Петро:

— Ишь, какой ушлый!

Ловкач… Занятно…

В самое влез мужик нутро!

Как из мешка горохом тарантит…

Приятно,

Только уж оченно мудро…

ПРАВНУК ДЕДА СПИРИДОНА

Русак ломил по простоте,

Как бы сказать вам, на арапа.

(А времена, я говорил ему, не те!)

Здесь надо мне представить кратко

Русачью биографию

И окружающую друга географию.

Родился он, во-первых,

Ни в тех, ни в сех,

Ни в городе и ни в селе,

А в пригороде, на засеке,

Где его предки пашенку орали

Когда-то, в позапрошлом веке.

Работал в городе, на авиазаводе.

Москва ему была мила своей шумихой,

А пригород, напротив, тишиной.

Здесь, по земле, гуляло его босое детство —

Мощёные булыгой улицы,

Река, куда ходили по воду,

И где купалась пацанва,

Луга, поля и рощи,

Осокори в посёлке —

Всё это был его родимый дом.

И, среди тополей, — роддом,

Где он на божий свет явился в 41-ом.

Мой друг — войны прямой продукт,

Грозной и горестной эпохи.

Он выкормлен был сразу десятком рожениц,

Поскольку у мамаши (ему был месяц),

Как только объявили про войну,

Присохло молоко (перегорело трохи).

Телёнок ласковый сосёт двух маток.

Петро кормилицами был богат.

А был ли он, младенец, ласков или нет,

О том история умалчивает.

Сосал и морщился, наверно:

Горчило, говорят, то молоко военное…

При всей суровой заводской муштровке

И всесторонней городской рихтовке —

Логичной и рациональной,

Мой Петя вырос простодырным,

Что называется, ветошным,

Короче, вахлаком сентиментальным.

х

Дело шло к пенсии, мужик он могутной,

На авиазаводе был на усиленном довольстве,

А на земле, он рассуждал,

Он бы ещё «поробил в удовольствие».

Он с жаром подступил

К новациям Хохлайсовым.

Я, чуя шельмовство,

Сразу сказал Петру,

Что это всё — туфта и краснобайство,

Советовал здоровье поберечь под старость.

А он: я-ста да мы-ста!

«На ферме на своей я проживу годов до ста!

Час пробил, баста!»

Он предкам порешил наследовать

И возродить крестьянский дом.

Шагал, как путный, в ходе крестном,

Молил о ниспослании щедрот небесных,

Разжился Александра манифестом,

До дыр затёртым прадедом,

Добыл соху, серп, косу, цеп,

Прадедовы порты, онучи, лапти,

В которых Спиридон, который прадед,

Пахал родного выселка окрест.

Жбан из-под кваса раскопал,

Горшок неглазированный кубово-синий

И коромысло бабушки Аксиньи.

Все эти артефакты, не соблюдая этикета,

Сгрузил Хохлайсу в Комитет,

Свидетельствуя о нешуточных намереньях,

Как коренной потомственный феллах.

Доставили мы с Русаком Хохлайсу

Семейную икону Святителя,

Как доказательство

Когда-то взятых властью обязательств.

Обет народу послужить

Был перед Богом взят царём-радетелем.

Угодник был тому свидетелем.

Мы образ выклянчили напрокат

У престарелой тётки Русака.

Он неокладный был,

Обшарпанный,

На тёмной липе писанный,

В раме, рублёной топором

В каком-нибудь лесу глухом.

Иконой прадед регулировал

Метеусловия на пашне

И ею был благословлён

С соседскою Аксюткою

На сладостные шашни,

Которые он ложкою, представленной,

Как прочие вещдоки, всю жизнь хлебал

И той же ложкою

По белобрысым головам наследников стучал.

(Хохлайс на образ не перекрестился,

А как-то кисло передёрнулся.)

По большей части экспонаты

Добыли мы на время в запаснике музейном,

Распотрошив с имуществом большой рундук.

(У Русака был школьный антик-друг.)

— Да это всё — имущество семейное! —

Рассказывал Русак в милиции, —

Соха, порты, для порки вицы…)

(Едва не заработал мой дружок

За раритеты срок!).

— Хотел меня реликтами пугнуть,

Надел загнуть,

Приватизации отведать манны

Путём обманным! —

Корил Петра Хохлайс. —

Посовестился бы.

Хотя, креста-то на тебе, наверно, нет…

— На месте дедов крест, — обиделся Русак.

И медный свой нательный крыж

Под самый нос подсунул Рыжему.

— Я ставрограф, — вздохнув, сказал Хохлайс,

От символа не отрывая глаз, —

Такое, знаете ли, с детства увлечение.

Ассемблирую херики и крыжики —

И оловянные простые и золотые рыжики.

Ты бы мне херик-то отдал на сохранение,

Ведь всё равно не веруешь.

Ей-богу, сдал бы.

А я бы его школьникам показывал.

Тем более он у тебя с усопшего,

Послушай, братец, мя.

С усопших херики не носят: чужое бремя…

— В ту пору дед ещё усопшим не был

Он крестик снял тогда на срок,

Когда надел у него отняли на мах

Которые ходили в пыльных шлемах.

Располагал, что повернёт обратно дышло,

Да вот не вышло.

— Мне православные, — молвил Хохлайс, —

На сохранение сдают кресты

В обмен на смачные наследия куски.

А иудеи и магометане —

В поруку собственные свои несут обрезки…

— И много насобировал, хранитель?

— Раздать угодия — не самоцель.

Тут миллионы бродят шельм.

Беру не всё и не у всех.

Мешочек накопилось тельников

И плоти вяленной — кошель.

Русак гнул, не вникая:

— Нам всё и без заклада хериков

Принадлежит теперь,

Отсель досель, от края и до края!

Каких ещё тебе порук?

Он — прадед, стало быть, я — правнук!

Дело, конечно, давнее,

Но выти было десять десятин.

В низинке был нарезан клин.

Мне дед его показывал.

И ёлка посередь, ёж твою медь.

Хохлайс пригладил рыжую зализу:

— О! Как бы я тебя понял

И разрешительную положил бы тотчас визу,

Когда бы не было меж нами, друг,

Кое-каких докук…

Они как будто бы не ссорились, не бились.

Но друг за друга зацепились…

х

Для полноты картины я вам, господа,

Сказать готов

О православии Петра Ивановича

Парочку откровенных слов.