Бесплатный фрагмент - Абхазия. Осенний трип

«Писать об Абхазии радостно и трудно. Радостно потому, что это — страна твоего сердца. Трудно потому, что о сложном и неповторимом не скажешь сразу. Иногда для этого не хватает целой жизни…»

Андрей Дементьев,
«Абхазия в моём сердце»

«Абхазия большая: если разгладить горы, то её на половину России можно натянуть!»

Из местного фольклора

Глава первая.
Краснодар-Сухум:
был день, и было утро…

— Я сегодня видел во сне красивую девушку, — сказал Толик, опершись о перила балкона и глядя в морскую даль. — Она мне устроила фотосессию, а в процессе съёмок вижу: хочется ей гораздо большего. И так ко мне прижмётся, и этак погладит, и раздеваться уже начала — в общем, мало-помалу почти дошло у нас до дела. И тут…

— Неужто не дала? — шутливо подначил я.

— Не дала, — со вздохом подтвердил он. — Вера меня разбудила, не дала досмотреть та-а-акой сон. Если б не она, всё закончилось бы хорошо.

Я сочувственно поцокал языком, и мы замолчали, слушая пение птиц и любуясь окрестной панорамой. Лучи утреннего солнца освещали безмятежную синь Сухумской бухты. Наша резиденция располагалась на южной окраине абхазской столицы, в переулке Услара, и отсюда, с балкона, открывался замечательный вид на весь город. Дома, разбросанные по обступавшим его горным склонам, тонули в буйной зелени. Ветви деревьев клонились к земле от яблок, хурмы, гранатов, мандаринов, апельсинов, лимонов — близилось время сбора урожая. Впрочем, наши мысли в эти минуты были далеки от сельскохозяйственных интенций: мы наслаждались собственными долготой, широтой и высотой над уровнем моря, помноженными на предвкушение приятного дня.

— Синь сосёт глаза, — не удержался от восхищённой реминисценции Толик, воздев руку над бухтой.

— А зелень-то какая, — указал я на обрамлявшую море сушу. — Середина октября, а на деревьях ни одного жёлтого листочка!

За нашими спинами, на двух сдвинутых столах, стояли тарелки с фруктами, баклажка с мёдом, пустая бутылка из-под чачи, ополовиненный кувшин с домашним вином — остатки вчерашнего пиршества, о котором напоминало лёгкое похмелье.

Да уж, славно мы вчера пополуночничали…

Но прежде чем рассказывать о событиях минувшего дня, представлю читателю действующих лиц моего повествования:

Анатолий Клименко — известный российский художник, непревзойдённый исполнитель казачьих песен и потайного кубанского фольклора.

Вера — его неизменная муза и спутница во всех отношениях.

Андрей Глушенко — неувядающий автор и исполнитель стихов и песен, и прочего всякоразного, а также гостеприимный хозяин особняка на горе, в коем мы получили кров и стол во время нашего абхазского трипа.

Амра — моя рыжая муза, которая на своём голубом «Додже» привезла меня, Толика и Веру из Краснодара в Сухум, а затем — невзирая на сопротивление — благополучно доставила обратно.

…А началось всё с ночного звонка Андрея:

— Женя, ну когда вы наконец приедете? Я посмотрел прогноз: целую неделю обещают хорошую погоду, а потом снова начнутся дожди. Сейчас самое время — бери Толика с Верой и приезжайте завтра же.

Несколько лет мы собирались совместно поколесить по Абхазии. Толик и Вера регулярно наезжали в гости к Андрею, а мне всякий раз что-нибудь мешало. Вот и теперь я стал лихорадочно вспоминать текущие дела, мысленно выстраивая их по ранжиру и приговаривая примерно в таком духе:

— Нет, ну не могу я вот так, сразу. Если хотя бы через неделю…

Однако мой визави не ослаблял напора:

— Можно, конечно, и через неделю, но там по прогнозу будет несколько дождливых дней. Дела подождут, а погода ждать не станет. У меня в этом году триста литров домашнего вина. Чачи, правда, поменьше, литров тридцать, но нам хватит. И хурма спеет, и апельсины. В прошлом году я посадил кумкваты — сейчас уже плоды на ветках висят! Бросай всё и приезжай, я покажу тебе такие красивые места — домой возвращаться не захочешь!

Амра сказала мне:

— Хочу кумкватов и сыра. Давай съездим на неделю.

— Тридцать литров чачи за неделю не выпить, — возразил я. — Надо ехать дней на десять-пятнадцать.

— Я могу только на неделю, — твёрдо заявила она.

— Как поедем? Поездом?

— Зачем поездом? Я всех отвезу туда и назад.

…И спустя сутки с небольшим мы уже мчались по горному серпантину на голубом «Додже» Амры, неотвратимо приближаясь к границе. На полдороге, где-то между Дедеркоем и Верхним Буу, устроили короткую стоянку над обрывом, перекусили Вериными пирожками и котлетами, запив сей фриштых фляжкой агуарденте, — и веселее прежнего помчались дальше. Толик от полноты чувств несколько раз затягивал попутные песни в курортном наклонении:

У мо-о-оря, у си-и-инего моря

Со мно-о-ою ты, рядом со мною!

И со-о-олнце светит, и для нас с тобой

Целый де-е-ень поёт прибой!

На адлерской таможне проверка паспортов и досмотр заняли минут десять. Единственным предметом, который озадачил стражей кавказского лимеса, оказался этюдник.

— Что в этой коробке? — поинтересовался абхазский таможенник. — Не оружие?

— Здесь краски, — пояснила Амра. — Художника везу.

И в подтверждение своих слов указала на Толика (чей жизнерадостный эйдос вполне убедил человека в форме в отсутствии у нашей компании отрицательных помышлений). Мы получили отмашку с пожеланием доброго пути — и через несколько мгновений уже мчались по Сухумскому шоссе.

Настроение было приподнятое. Притом чем дальше — тем больше. Вероятно, потому что его подогревало предощущение приключений, без коего не обходится начало любого путешествия. Всё же прав был Грэм Грин, выразившийся на сей счёт следующим образом:

«Граница — это не только будка пограничника, паспортный контроль и человек с ружьём. На границе всё становится другим; жизнь никогда больше не будет прежней после того, как в ваш паспорт поставили штамп».

Правда, на абхазской границе штампов в паспорта нам никто не ставил. Однако это не меняет сути дела.

Итак, наше авто резво катилось на юг. Справа мимо окон проплывали морские виды, слева разворачивалась изгибистая горная плеорама, а по обе стороны трассы сменяли друг друга указатели с диковинными названиями населённых пунктов: Гячрыпш, Цандрыпш, Арасадаха, Багрипш, Аныханста, Чигрипш… Гагра!

— Обана! — обрадовался я. — Надо прогуляться по Гагре.

Амра и Вера дружно возразили:

— Не надо. Хочется поскорее уже приехать.

— Если будем везде разгуливать, не успеем до темноты!

Толик отсутствующим взглядом выразил своё фигуральное согласие с дамами.

После этого Вера принялась рассказывать о том, как она с подругой отдыхала в Пицунде (это совсем рядом с Гагрой), Амра вставляла вопросы касательно цен, условий проживания и обустроенности пляжей, параллельно комментируя окрестные ландшафты. А голубой «Додж», ясное дело, катил себе дальше, и никого не колыхало моё мнение; а мне в помощь осталось лишь наставление Эпиктета о том, что человек всегда поступает так, как ему кажется лучше для себя, и если это на самом деле лучше для него, то он прав; если же он ошибается, то ему же хуже, ибо за всяким заблуждением непременно последует и страдание; постоянно помня это, не отыщешь смысла ни сердиться и возмущаться, ни бранить и попрекать кого бы то ни было в чём угодно.

С другой стороны, пост фактум считаю возможным высказать обиду. За всё время нашего октябрьского забега по Абхазии мне так и не удалось посмотреть места, о которых Роберт Рождественский написал:

Хочу запомнить гул прибоя,

Оставить горы неразгаданными.

И пусть над каждою судьбою —

Такое солнце, как над Гаграми.

Хотя солнце — оно, конечно, было. То же самое, что светило и Роберту Ивановичу, когда он вдохновился на упомянутые строки. Мы мчались по трассе, дневное светило от нас не отставало, а указатели на обочине продолжали информировать о проезжаемых населённых пунктах: Псахара, Бзыпта, Калдахуара, Бармыш, Хыпста… Дабы не переврать упомянутые здесь географические агнонимы, мне сегодня пришлось воспользоваться картой.

От шоссе уходили в стороны тихие сельские улочки, дома на которых зачастую были едва видны из-за разросшихся садов.

В Новом Афоне Вера и Амра тоже не позволили мне выйти из авто для осмотра достопримечательностей:

— Там не только монастырь, но ещё и пещеры. Минимум часа полтора надо, чтобы всё посмотреть, да и то — если бегом.

— Давай уже доберёмся до Сухума, а в Новый Афон потом специально съездим…

Пришлось лицезреть из окна автомобиля знаменитый монастырь, вздымавший к небу золотые купола на заросшем деревьями горном склоне. Равно как и последовавшее далее природное великолепие черноморской Ривьеры, которое трудно не оценить по достоинству. Потому что красота окружающего мира — это одна из немногих незыблемых констант в мутном потоке времени.

Вечер подкрался незаметно. «Тёщин язык» — извилистый участок Сухумского шоссе между Новым Афоном и Верхней Эшерой — мы проезжали уже в темноте. Это, я вам скажу, тот ещё аттракцион! И дело вовсе не в чрезвычайно крутых поворотах, а в том, что практически все местные водители, оказывается, устанавливают на свои автомобили дешёвые ксеноновые фары. Я сидел рядом с Амрой на переднем сиденье и, совершенно ослеплённый, не видел перед собой ни дна ни покрышки. Наша рыжая возница с оквадратившимися глазами вела «Додж» в гору черепашьим шагом, опасаясь сверзиться в пропасть, — и когда нам наконец удалось подобру-поздорову миновать треклятый «Тёщин язык», поклялась ни в жизнь больше не ездить по Абхазии в тёмное время суток.

К счастью, до Сухума теперь было рукой подать. Достигнув города, мы устремились в южном направлении по широкой улице Эшба, затем повернули на восток… Из-за темноты и резвой езды я не успел разглядеть в абхазской столице никаких особенных примечательностей. Разве что здание железнодорожного вокзала: красивое, с колонно-арочной надстройкой, увенчанной двухъярусной башенкой со шпилем. Правда, позже — при свете дня — я увидел, что оно покрыто (пылью? копотью? плесенью?) серым налётом, создававшим такое впечатление, будто вокзал возведён как минимум несколько столетий назад. Но это из-за того, что здание пребывает в заброшенном состоянии, а на самом деле его построили в середине прошлого века. Мне рассказали, что вокзал пострадал во время войны 1992—1993 годов, когда в нём разместили склад боеприпасов… Разрушенные железнодорожные пути, ведущие от российской границы до Сухума, восстановили в начале нового тысячелетия, и ныне сюда ходят поезда от самой Москвы; а до здания центрального вокзала у государства пока руки не дошли.

От привокзальной площади, слегка поплутав, мы вырулили на Кодорское шоссе; оттуда — через несколько минут — последовал ещё один поворот с крутым въездом на гору по улице Услара… И — вот он, двухэтажный особняк, перед воротами которого нас встречает щирый абхаз Андрей Глушенко с распростёртыми объятиями.

А как же, он заждался.

Обнимаемся с хозяином сухумского ранчо и танцуем танцы усталых путешественников, рекомендованные Минздравом против отекания нижних конечностей. А слегка пообочь на асфальт бубухается спелая хурма, поставив жирную оранжевую точку под вынырнувшим из памяти мира утверждением Бертрана Рассела о том, что в жизни нет ничего случайного, а всё, что происходит с нами, происходит в нужное время и в правильном месте.

***

Итак, четыре линейно независимых вектора, объединившись ко взаимному удовольствию, благополучно пересекли половину Абхазии и прибыли к месту назначения. Это событие невозможно было не отметить. И спустя полчаса мы впятером уже сидели на балконе за обильным столом (точнее, за двумя сдвинутыми столами) и провозглашали тосты, и делились впечатлениями, и строили ветвистые планы на ближайшие дни, и снова провозглашали тосты.

— Завтра повезу вас по Военно-Сухумской дороге в Мерхеул, а оттуда — в Черниговку, говорил Андрей. — В Мерхеуле родился Берия, а потом построил маленькую гидроэлектростанцию для земляков. Ущелье в Черниговке тоже стоит посмотреть, очень живописное место. Потом — в Драндский мужской монастырь, там очень старый храм, шестого века. И — на сероводородные источники в Кындыге, и в Илорский храм с мироточащими иконами, и в Очамчиру…

— Может, для начала прогуляемся по Сухуму? — предложил я, не в силах столь широко растечься мыслью по карте Апсны.

— Обязательно прогуляемся, — кивнул он. — На Брехаловку тебя отведу, там с людьми поговоришь: они тебе столько сюжетов подбросят в копилку — собрание сочинений сможешь написать про Абхазию!

— Придёшь туда с бутылкой чачи и скажешь, что собираешь тосты, — вставила Амра. — Как Шурик в «Кавказской пленнице».

— У меня всегда с собой фляжка, — напомнил я.

— Пожалуй, тут одной фляжкой не отделаешься, — заметил Андрей.

— А меня подбросьте на Келасурку или на Мачару — в такое место, откуда горы видны, — выразил пожелание Толик. — Хочу остаться там часа на три-четыре, этюды пописать…

Вечер плавно перетёк в ночь. Столь же неспешно, как этот южный вечер, струилась навстречу завтрашнему дню наша беседа, разбавленная тёплыми тонами домашнего вина, чачи и гранатового сока. Посильно принимая в ней участие, я любовался с высоты огнями города, дугой обрамлявшими море и тянувшимися вдаль до самого маяка. Полнилась огнями и небесная ширь. Словно два мира играли в гляделки: нижний был много ярче, и казалось, что победа скоро будет за ним — но у верхнего мира в запасе была целая вечность.

Те же самые звёзды взирали на песчано-галечные берега Сухумской бухты, когда здесь жили древние колхи; и когда, словно яростная лавина, ринулись сюда через перевалы конные полчища киммерийцев, сметая с лица земли города и селения Колхиды. А следом за киммерийцами явились скифы: предавая огню и мечу всё живое, их орды перехлестнули через Кавказ и затопили Малую Азию. Звёзды видели, как в бухту приплыли биремы и триеры из Милета, и посланцы далёкой Эллады вышли на берег, чтобы возвести на горных склонах каменные стены греческого полиса — Диоскуриады. Они же наблюдали за тем, как город постепенно приходил в упадок в окружении варваров, коим, по словам Страбона, горные потоки приносили золото, и варвары ловили его решетами и косматыми шкурами — отсюда возник миф о золотом руне… После Митридатовых войн город окончательно оскудел и зачах, но спустя недолгое время ромеи возродили его под новым именем — Себастополис. Перейдя под византийское владение, он был разрушен арабами — и снова отстроился под названием Цхуми, сделавшись центром абхазского царства. Огни его окон веками безмятежно светились над берегами Сухумской бухты, а затем приходили очередные завоеватели, и мирные жилища занимались огнями пожарищ, чтобы превратиться в безжизненные руины. Город умирал и возрождался, а звёзды взирали на это, и ничто не менялось в горнем мире.

Так ничто не изменилось наверху и когда мы наконец встали из-за стола и разошлись по своим комнатам. Разве только вращение небесных сфер слегка ускорилось, да пол изрядно покачивался под ногами. Но это пустяки, у моряков под ногами палубу качает месяцами, а им хоть бы хны; главное — ноги расставлять пошире, чтобы не потерять равновесие…

***

Впрочем, если держаться в правдивом ключе, то не все одновременно улеглись спать. От стола до своих постелей поначалу добрались только Амра и Вера с Толиком. А мы с Андреем решили спуститься на первый этаж, дабы на кухне продолжить построение планов и умозрительных маршрутов, а также предаться разнообразным воспоминаниям о будущем.

Между разговором Андрей, указав на одну из стоявших под столом двадцатилитровых бутылей, сказал:

— А здесь у меня чача восьмидесятичетырёхградусная. Хочешь попробовать?

— Ну, в студенческие годы я медицинский спирт пивал: правда, потом першило в горле, — засомневался я. Затем решительно махнул рукой:

— Эх, была не была. Наливай.

Это оказалось весьма сурово. И я ограничился одной рюмкой, дабы вечер не закатился в окончательную темноту и брызги белой горячки.

Далее мы дегустировали другие сорта, помягче нравом. Закусывали неподражаемыми соленьями, коих Вера привезла целое ведро в багажнике «Доджа».

Единственное, что вносило диссонанс в степенную беседу двух уважаемых мужей, это периодические визиты на кухню Амры, Веры и Толика — каждый раз в наш адрес звучало примерно одно и то же:

— Ну вы и расшумелись, вас даже на втором этаже слышно. Укладывайтесь, хватит полуночничать, не то завтра не проснётесь!

Мы обещали уменьшить накал своих умопостроений и разойтись спать минут через десять-пятнадцать. А затем возвращались к прерванной беседе. Время текло благостно и ларго; порой казалось, что оно вообще остановилось. И это являлось несомненно положительным симптомом, ибо всё, что важно, не бывает скоро, а всё, что скоро — только суета; по крайней мере, так утверждал Хань Сян-цзы, один из восьми бессмертных из даосского пантеона.

— Ничего, дождёмся, пока все уснут покрепче, и можем сидеть до четырёх утра, — заверил меня Андрей, когда в очередной раз нас оставили в покое.

— Почему до четырёх? — не понял я.

— А с четырёх здесь отключают свет.

— Ого, ну и порядки. Это как у нас было в девяностые годы: система «Веер».

— Именно. Хорошо ещё, что наш район отрубают с четырёх до семи утра. А представь, каково тем, кому приходится сидеть без света вечером.

— Странно. Я думал, для Абхазии мощностей Ингури-ГЭС — выше крыши.

— Так ведь половину электричества забирает Грузия.

— Ну и что ж. И половины должно бы хватать. Здесь же никакой промышленности толком не осталось. Одни курортные услуги, да и тех, наверное, кот наплакал.

— В том-то и дело. У большинства людей нет работы. За электричество никто не платит.

— А судебные исполнители на что?

— Ну как ты всю страну разом под суд отдашь? Говорю же: абсолютно никто не платит.

— Ага, понятно. Это как в Белграде: там в городских трамваях и автобусах тоже все ездят зайцами. И контролёры не штрафуют никого, кроме иностранцев… Нам, правда, когда узнавали, что мы русские, тоже разрешали ездить бесплатно.

— Вот и здесь примерно так же. А вместе с тем почти в каждом доме майнят биткоины — вот электричества и не хватает.

— Нда-а-а, сразу видно: наш здесь народ, на крепкой халявной закваске — его ничем не перешибёшь. Ну надо же: биткоины! Додумались ведь!

— Так других заработков в Абхазии всё равно нет, людям некуда деваться.

…После того как сверху снова спустилась заспанная Амра — сделала нам выговор и ретировалась в свою комнату, недовольно гупая копытцами по деревянной лестнице, — Андрей предложил:

— Давай возьмём бутылку и рюмки — и уйдём ко мне в сад, а то нам здесь спокойно выпить не дадут.

— В сад? — озадачился я.

— Как, я тебе ещё не показывал свой сад? — удивился он. — Так идём, покажу!

И мы покинули кухню…

О, на это действительно стоило посмотреть!

Сад раскинулся за домом. Точнее, не раскинулся, а в лучших средиземноморских традициях распластался на горе, террасами взбираясь по её склону. Каждую террасу подпирала бетонная городьба, чтобы земля не сползала вниз. Бетон был серый, замшелый — как минимум полувековой давности. На покрытых росистой травой террасах росли кустарники и молодые деревья. Среди которых сразу принялся рыскать Андрей, с хозяйственным видом приговаривая:

— Сейчас нарвём какой-нибудь закуски…

Я осторожно (опасаясь оступиться и, сверзившись вниз, катиться, перепрыгивая с террасы на террасу — через все соседские сады-огороды — до самого моря) следовал за ним. Он запустил руку в недра какого-то дерева и извлёк оттуда полную жменю красных ягод. Несколько секунд задумчиво смотрел на них, а затем спросил:

— Что это?

— Не знаю, — отозвался я. — Тебе лучше знать, твой же сад.

Мы поочерёдно попробовали дары причерноморской флоры.

— Кизил? — сказал он.

— Может, и кизил, — не стал спорить я. — Только непонятно, почему он без косточек.

— Ну, значит, такой кизил — без косточек… Да ладно, всё равно он на закуску не годится: слишком мелкий.

Позже Амра, узнав детали нашего ночного вегетарианства, сходила посмотреть на «кизил» и опознала в нём облепиху. До сих пор смеётся над нами по данному поводу…

Андрей приблизился к следующему деревцу — совсем молодому, высотой метра в полтора — и с радостью узнавания воскликнул:

— А это кумкваты! Представь: посадил в прошлом году, а они уже дали плоды!

— Рви, — голосом решительного сапёра распорядился я. — Кумкватов я никогда не пробовал, так что повод подходящий.

Он нарвал жёлтых, размером с финик, плодов. Я, попробовав один, заключил:

— Цитрус. Годится.

Мы уселись на бетонную ступеньку. Пили чачу, закусывали кумкватами и смотрели вдаль. Под нашими ногами дышала покоем тёмная громада моря. Над нашими головами мерцали звёздные россыпи. Мы, словно два горных орла, зависли между двумя мирами, растворившись в тёплой ночи. Андрей рассказывал об Абхазии, разворачивая передо мной панораму разнообразных чудесных мест, кои нам непременно надо посетить в ближайшие дни, и забираясь всё дальше в горные дебри. Наконец настал момент, когда он, весомо помолчав, спросил:

— А ты знаешь, что в горах до сих пор можно найти немцев?

— Каких немцев? — не понял я.

— Ну каких — тех самых. Из дивизии «Эдельвейс», наверное — диверсантов или разведчиков, уж не знаю точно. Люди их видели.

— Скелеты?

— Да нет, целёхонькие, вмёрзшие в лёд.

И он рассказал, что сын его знакомого, заядлый охотник, однажды забрался с ружьём далеко в горы, и там вдруг началась метель. Он укрылся в пещере; стал устраиваться, расчищать себе местечко от снега, а под снегом — ледник. Глянул вниз и видит: прямо у него под ногами сидят немцы в форме, словно живые. Вероятно, устроились на привал, да так и замёрзли.

— Неужели лёд такой прозрачный? — удивился я.

— Выходит, такой, — подтвердил Андрей. — Да и неглубоко они вмёрзли.

— Значит, их можно оттуда выпилить.

— Пожалуй, можно, только это очень далеко. Представь себе, на какой высоте располагаются ледники. Нам с тобой туда никак не добраться.

— Жаль…

Наша беседа продолжалась ещё некоторое время, и мы вполне могли бы дотянуть её пёструю нить до самого утра. Однако чача в бутылке закончилась, а новую мы решили не начинать. И разошлись по своим комнатам.

***

И вот настало утро нового дня.

Мы с Толиком стояли на просторном балконе, созерцая необъятные морские дали, а Андрей, Вера и Амра один за другим подтягивались к столу с тарелками-чашками-вилками-ложками и остатками вчерашней снеди: настало время завтрака.

В горле у меня слегка першило. Это было следствием ночной дегустации восьмидесятичетырёхградусной чачи… Да уж, наутро мне аукнулось молодецкое ухарство.

Однако на сём ещё не конец истории с чачей. Продолжение не заставило себя ждать. Вскоре Амра спустилась на кухню, чтобы вскипятить воду для чая. Затем вернулась с вытянутым лицом, держа в руках электрический чайник и озадаченно шевеля ноздрями:

— Я увидела под столом бутыль с прозрачной жидкостью — решила, что это вода. Налила её в чайник и поставила кипятиться… Но, похоже, это не вода. Это совсем другое!

Мы разразились смехом и репликами:

— Это же чача!

— Восьмидесятичетырёхградусная, ха-ха-ха! Теперь у неё, наверное, градус слегка поубавился!

— Горячая чача — это сурово, хо-хо-хо!

— Воду надо было наливать из-под крана, аха-ха-ха!

Отсмеявшись, я поинтересовался:

— Ты хотя бы чай или кофе заварить этим не успела?

— Нет, — ответила она.

— Ну, тогда ничего страшного. Считай, что ты приготовила нам утреннее сакэ. Его ведь тоже подогревают.

— Но вы же не будете, в самом деле, пить чачу с утра.

— Нет, конечно.

— А что же теперь с ней делать?

— Да перелей в бутылку: остынет и будет не хуже прежней. А в чайник набери воды и снова поставь кипятиться.

Со второго захода все получили: кто — чай, кто — кофе.

За завтраком, посовещавшись, решили скорректировать вчерашние наполеоновские планы, урезав их до более реалистичных. И наконец Андрей, усадив нас в свой «Киа Спортэйдж», повёз всю компанию навстречу…

Навстречу разному.

Сначала на юг. Потом — на северо-восток. После этого — на север. Затем — снова на северо-восток. Всё дальше и дальше.

Глава вторая.
Сухум-Мерхеул-Черниговка

Итак, мы выехали из абхазской столицы по Абжуйскому шоссе, достигли села Мачара и, свернув на Военно-Сухумскую дорогу, устремились на северо-восток.

Стивен Кинг утверждал, что дороги — самый сильный наркотик, какой только есть на земле. И я готов подписаться под его словами…

Встречные машины можно было по пальцам пересчитать. Зато по обочинам, а подчас и по проезжей части медлительно разгуливали коровы. Иная бурёнка, остановившись посреди дороги, укоризненно смотрела на наш автомобиль: «Ишь, понаехали», — читалось в её глазах. Приходилось объезжать парнокопытную аборигенку по встречной полосе.

Мимо проплывали дома и зелёные палисадники. Среди домов встречалось немало заброшенных; некоторые — со следами разрушений.

— После войны осталось много бесхозных дворов, — пояснил Андрей. — Вокруг Сухума долго шли бои, грузины бежали, побросав свои жилища, да и абхазов немало погибло. Сейчас-то уже ничего: у домов появляются новые хозяева, и постепенно всё налаживается. А лет десять-пятнадцать назад здесь картина была намного печальнее.

Чем дальше от Сухума, тем больше попадалось на глаза «заброшек»… Мне довелось увидеть и многоэтажки, зияющие чёрными глазницами выбитых окон, и одичавшие сады, и даже строения явно промышленно-хозяйственного назначения, на коих лежала печать запустения. Но это — позже, в другие дни. А пока мы мчались по Военно-Сухумской дороге, ведущей свою историю от древнего, существовавшего не менее тысячелетия, караванного пути через Клухорский перевал. Несколько последних веков до прихода сюда Российской империи этот путь называли Турецкой тропой. При императоре Николае Втором здесь проложили более основательную дорогу, пригодную для автотранспорта; вот по ней-то мы теперь и катили с ветерком, а за окнами автомобиля нашим взорам открывались то кукурузные поля, то виноградники, то сады, то снова придорожные кукурузные делянки. Один раз остановились, пропуская стадо белых коз, наискосок переходивших дорогу в сопровождении погружённого в самосозерцание флегматичного пастуха. Имелись в этом стаде и козлы с огромными плоскими рогами, загнутыми колесом до самой холки — я никогда прежде таких не видывал… По ходу движения Амра принялась выговаривать нам с Андреем:

— Утром я вышла в сад, чтобы нарвать кумкватов, а спелых-то и не отыскала. Только зелёные остались. Вы что ж это ночью так разошлись? Как будто закусывать больше нечем! Хоть бы несколько штук оставили!

Мы с Андреем виновато осклабились:

— Да ладно тебе, эка невидаль — кумкваты.

— В конце концов, это возобновляемый ресурс: скоро новые поспеют. А пока ешь апельсины, фейхоа, хурму.

Амра не унималась:

— Не хочу хурму, она у меня у самой дома растёт. Я хотела кумкватов, а вы, бессовестные, ни одной штучки не оставили. И как только в темноте умудрились все деревья обчистить? Как будто не всё равно, чем чачу закусывать! Еды полный холодильник, а вы!

Мы отшучивались, посмеиваясь… Вскоре слева по курсу показалось небольшое село, утопавшее в зелени садов.

— Мерхеул, — сообщил Андрей. — Здесь родился Лаврентий Берия.

— А где электростанция? — вспомнил я.

— Она будет дальше, в Черниговке. Туда пригнали красноармейцев, они продолбили в скале русло, этакое рукотворное ущелье, в которое отвели часть воды из реки Мачары, и поставили турбину. Правда, сейчас уже никакой электростанции нет, турбину демонтировали, но место очень живописное. Его выкупили армяне и построили там апацху. Скоро сами увидите — ущелье оборудовали для туристов, туда возят людей автобусами со всей Абхазии. Да и местные приезжают: играют свадьбы, отмечают разные торжества.

Несколько минут потребовалось нам, чтобы миновать село; да и весь путь сюда от Сухума занял не более получаса… Интересно, сколько времени затрачивал Бида Чхамалия, чтобы добраться той же самой дорогой до Мерхеула, в котором у него имелся земельный надел? Если верхом, то, пожалуй, у него уходило на это не меньше двух часов, а если на арбе, так и полдня мог потратить.

Чтобы пояснить читателю моё досужее любопытство, сделаю небольшой экскурс в историю русской живописи. Да-да, именно живописи, ибо Бида Чхамалия оказался первым человеком, с коим подружился в Сухуме Илья Репин. Художник вышел из гостиницы «Ялта» и, прогуливаясь, наблюдал, как лодочники перевозили на берег пассажиров со стоявшего на рейде корабля. Зазевавшись, он едва не столкнулся с Бидой — и только после этого обратил внимание на рослого горца в чёрной черкеске, при боевых знаках отличия. Илья Ефимович извинился; слово за слово — разговорились. Чхамалия пригласил живописца в гости — там, за щедро накрытым столом в кругу домочадцев он рассказывал Репину о войне с турками, за отличия в которой ему был пожалован земельный надел в Мерхеуле, и о том, что мечтает спокойно встретить старость, выращивая виноград.

— Это дело мне по душе, я ведь человек простого происхождения, — признался он. — Мой отец был кузнецом, дед и прадед — тоже. Какие клинки они ковали! А мне бог не дал их умения: могу только пользоваться оружием.

— Да уж по вашим наградам видно, что хорошо умеете пользоваться, — заметил художник. — Знаете, я хотел бы написать ваш портрет. Не откажетесь мне попозировать?

— О чём разговор. Просьба дорогого гостя — закон!

В итоге Илья Репин написал два портрета под названием «Красавец абхаз», один из которых подарил новому другу, а второй забрал с собой. Первый портрет более полувека хранился у потомков Биды Чхамалия, но затем следы его затерялись; а второй был куплен в частную коллекцию и ныне находится в Финляндии.

В 1889 году Репин писал своему приятелю, художественному критику Владимиру Васильевичу Стасову: «Сухум мне так понравился, что я даже хотел купить там кусочек земли, но дальность расстояния не позволила мне осуществить этого».

Подобное желание возникло и у знаменитого художника-баталиста Василия Верещагина, который успел приобрести дачу в селе Нижняя Эшера. Правда, встретить старость в Абхазии, как он мечтал, Василию Васильевичу не довелось: он погиб на русско-японской войне — вместе с адмиралом Макаровым пошёл ко дну на крейсере «Петропавловск»…

***

Миновав мост через реку Мачара, мы проехали ещё несколько километров по вполне приличной грунтовой дороге, пока не упёрлись в апацху «Ассир».

— Выгружайтесь, — сказал Андрей.

— Это Черниговка? — спросил я.

— Черниговка осталась немного в стороне, а нам — сюда, — ответил он. — Здесь была та самая электростанция, о которой я тебе рассказывал.

Поскольку вход в ущелье перегораживала упомянутая апацха, пришлось отстегнуть по сто пятьдесят рублей с носа привратнику, взимавшему плату с посетителей. Сего расставания с мнимыми денежными сущностями я не ощутил, ибо за прогулку на круг расплатился некто непоименованный из нашей компании, и мне стало известно об этой скромной мзде постфактум (как, впрочем, и обо многих прочих расплачиваниях за удовольствия по ходу нашего трипа).

Далее мы шагали по территории, живописно обустроенной притулившимися к скале разноярусными беседками, небольшими изумрудными озерцами, мостиками, фонтанчиками, бассейном с плававшей в нём обречённой форелью, водяным колесом, степенно крутившимся под напором ниспадавшей с камней воды, и прочими красотами. За столиками в беседках негусто сидели посетители, а из кухни потягивало шашлыком. Однако мы явились сюда не чревоугодничать, потому проследовали выше вдоль русла рукотворного рукава Мачары.

По камням изгибисто болботал местами подбетонированный водный поток, достаточно успешно мимикрировавший под широкоформатный горный ручей; ему добавляли музыкальности искристо-непререкаемые пороги, перекаты и водопады со вполне аутентичным горным контенансом. Мы шагали по замшелым бетонным дорожкам, деревянным настилам и мостикам с железными поручнями. Иногда под ногами скользило. Камни над нашими головами местами были голые, но большей частью их бока поросли мхом, а наверху тянулись к небу деревья и буйствовала субтропическая зелень.

Скоро деревянные беседки с пиршественными столами закончились. Однако повсюду вдоль водного потока были установлены скамейки для «простых» посетителей, возле которых стояли мусорные корзины, доверху набитые водочными бутылками и банками из-под пива и прочего-разного.

— Народ сечёт фишку, — заметил я. — Сюда можно прийти со своим алкоголем и какими-нибудь бутербардами: сиди себе в холодке и медитируй сколько угодно.

— Это да, — согласилась Амра. Но тотчас не преминула по-женски противовесить своё мнение:

— С другой стороны, в этом вряд ли есть необходимость. Я посмотрела меню в «Ассире»: здесь всё настолько дёшево, что я бы предпочла не заморачиваться. Проще заказать всё на месте и наслаждаться моментом по полной программе. Ущелье обалденное.

— Типа: место силы, да?

— Что-то наподобие того.

— Ну да, бухнуть в местах силы — это круто… А потом можно приплюснуться к скамейке, закрыть глаза и представить, что ты находишься в настоящих джунглях хрен его знает до чего волшебной страны. Пока не закончится горючка и не захочется догнаться… Кстати, а где моя фляжка с агуарденте?

— Она в машине осталась. Кому что, а Химке — хлопец. Иди, наслаждайся природой на трезвую голову.

— Так ведь одно другому не помеха.

— Иди, говорю!

И мы пошли дальше.

Там и сям вода струилась по камням. Отовсюду капало, журчало и освежающе побрызгивало. Прохлада и отдохновение были разлиты в воздухе и трепетали на каждом листочке склонявшихся над нашими головами кривоколенных деревьев. Некоторые стволы выпирали почти горизонтально из отвесных каменистых склонов, невесть откуда высасывая биогены для своего живописного существования. Впору было поверить в их иллюзорность. Если на то пошло, весь мир — это не более чем материал для создания ветвящихся образов; обыкновенно я стараюсь не забывать об этом. Вероятно, Черниговское ущелье (не потрясающее своими размерами, скорее минималистическое, нежели блистающее природной несоразмерностью) тем и притягивает туристическую массу, что от него нетрудно оттолкнуться воображением для путешествия в собственный микрокосм, помноженный на умеренную дозу реликтового излучения, без опасения провалиться в зазор между геологией и ноосферой.

Пешеходная тропа стала грунтовой. По ней мы добрались до водопада примерно четырёхметровой высоты. Перед ним был перекинут последний мостик на другой берег пенистого водного потока. Толик и Вера перешли через него и направились дальше в совершенно неокультуренные дебри, где покрытые мхом самшиты со сложнопереплетёнными ветвями образовывали причудливые арабески на фоне безоблачной небесной лазури. А я счёл за благо не переоценивать своих возможностей и пустился в обратный путь. Андрей и Амра последовали моему примеру.

Впрочем, Вера и Толик в скором времени нагнали нас, отчитавшись дружной двухголосицей:

— Нет, это не по мне!

— Да там обычный лес, ничего больше…

***

Андрей и Толик, покинув водно-каменно-растительное царство, направились к автомобилю. Вера и Амра пошли искать дамскую комнату. А я после короткой заминки подле водяного колеса внезапно вспомнил о вмёрзших в лёд бойцах дивизии «Эдельвейс».

До них, ясное дело, отсюда было далеко. Однако отчего бы не поинтересоваться. Как говорится, спрос не ударит в нос. Пусть не каждый встречный-поперечный, но кто-нибудь из местных вполне может быть в курсе.

Как раз в этот момент мимо меня скорым темпом следовал черноволосый парень с пустым подносом в руке — по всей видимости, официант. Я шагнул к нему:

— Извини, можно спросить?

— Конечно!

— Ты о немцах — там, — я указал пальцем в сторону гор, — ничего не слышал?

— Зачем не слышал? — удивился он. — Почему «там»? Я их слышал и видел как тебя сейчас.

После этих слов он, оглянувшись, слегка подался вперёд и признался заговорщическим тоном:

— Если честно, брат, я их мама в гробу видел, такие люди жадные: каждую копейку пересчитывают.

— Нет, я не о тех немцах, — понял я, что он меня не понял. — Я о других, которые в горах…

— Какая разница, все они одинаковые, говорю же! — перебив меня, он в экспансивном жесте воздел свободную от подноса руку над головой. — Три или четыре раза здесь были немцы, и каждый раз одно и то же: смотрят на цифры в счёте и губами шевелят — пересчитывают! Лишний копейка боятся заплатить, жадные такие люди!

Расстроенный неприятными воспоминаниями, он метнулся в сторону кухни. Не имело смысла далее препятствовать профессиональной деятельности парня: было ясно, что о фашистских засланцах на леднике он — ни сном, ни духом.

Я направился к выходу из апацхи и присоединился к Андрею, Толику, Вере и Амре, усаживавшимся в автомобиль.

Спустя несколько минут мы уже в умеренном темпе катили по грунтовке, направляясь к Военно-Сухумской дороге.

***

На обратном пути было всё то же: кукурузные делянки, сады, виноградники. Один раз пришлось остановиться, чтобы пропустить переходившую через дорогу свинью с выводком поросят.

— Странно, — удивился я. — Свиньи гуляют сами по себе.

— Так они дикие, — сказал Андрей.

— Натурально?

— Ну, если точнее, полудикие. Домашние свиньи здесь бродят по полям и лесам — и сами возвращаются к хозяевам, когда считают нужным. Многие скрещиваются с дикими кабанами. В результате вывелась новая порода по всей Абхазии. Зато хозяева не очень заморачиваются кормёжкой хрюшек: те сами находят в лесу жёлуди, корешки всякие…

Далее мне довелось ещё не раз видеть «вольноопределяющихся» свиней, бестревожно разгуливавших по обочинам и лужайкам. Они были сравнительно некрупные, волосатые, и как правило светло-серой масти, иногда с тёмными подпалинами. Впрочем, порой попадались и рыжие, и даже чёрные.

— А вот эту — с треугольником — видишь? — указал мне чуть позже Андрей на очередную встречную хавронью с неким подобием ошейника, сколоченного из трёх досок.

— Вижу.

— Такие конструкции хозяева сооружают на шеях своих свиней, чтобы те не могли пролезать сквозь заборы на соседские огороды. А то сожрут весь урожай — потом скандала не оберёшься…

Близилось обеденное время. В связи с этим я предложил купить пива местного производства и какого-нибудь фаст-фуда из национальной кухни.

— Национальная кухня — это понятно, имеется много хороших блюд, а вот насчёт фаст-фуда я даже не знаю, — засомневался Андрей. — Разве что хачапур да чебуреки.

— Ну, это же везде готовят. А кроме чебуреков? Так-таки ничего сугубо абхазского? Именно чтобы — конкретный местный фаст-фуд?

— Нет, не могу припомнить. Зато знаю, где готовят хорошие чебуреки: у гречанки Марины. Я всегда у неё беру.

— Ладно, поехали к Марине. Всё равно надо взять пива. И чачи — не домашней, а заводского розлива. Её же здесь производят?

— О, её тут столько производят! И чачу, и водку, и коньяк — наверное, добрую сотню сортов.

— Вот и хорошо. Я должен попробовать — для кругозора.

И мы взяли курс на центр Сухума.

***

Заведение гречанки Марины располагалось на проспекте Аиааира (проспект Победы в переводе на русский). Кроме чебуреков, заказали пять лавашей к ужину. Пока на сковороде жарилось и шкворчало, Вера разговорилась с хозяйкой. В ответ на вопрос, как идёт торговля, Марина вытащила из-под стойки пухлую общую тетрадь и показала страницы со столбиками фамилий:

— Вот, мои должники. Соберутся мужики выпивать, а закуска нужна — забегают ко мне: мол, дай пирожков в долг, а то денег нет… Так что еле концы с концами свожу, того и гляди стану торговать себе в убыток.

— Что, не отдают долгов?

— Иногда отдают, а иногда — нет.

— Зачем же вы отпускаете им под честное слово, если не отдают? Это же бизнес, так нельзя.

— А куда денешься. Это ведь всё наши, местные: не дашь — обидятся. У людей сейчас денег мало.

— А как же туристы?

— Туристы, конечно, платят. Но их у нас совсем мало…

Да уж, давно миновали времена, располагавшие служителей муз беззатейливо рифмовать нечто в духе строк сухумчанина Иосифа Новодворского:

Сверкает море, как бриллианты,

И нежит слух прибоя шум.

И едут, едут экскурсанты

На отдых в солнечный Сухум…

Ныне экскурсантов здесь не видать. Народа на улице вообще было негусто. Да и автомобилей в центре города не то чтобы мало, однако мест для парковки имелось достаточно. У нас подобное даже в самом заштатном райцентре в последнее время встретишь нечасто.

А погода стояла солнечная, ласковая. Вполне ещё курортная, невзирая на середину октября. «Экий бархатный сезон, — подумалось мне. — Вечером надо обязательно сходить на море».

Оставив Веру и Амру дожидаться чебуреков и лавашей, мы с Андреем отправились в расположенный поблизости продовольственный магазин. Набрали бутылочного пива: «Assir» и «Сухумское» — вот и вся местная номенклатура, которая имелась в наличии. Зато когда приблизились к витрине с чачей, глаза мои разбежались в разные стороны, столь богатым оказался ассортимент. Воленс-ноленс пришлось прибегнуть к помощи моего спутника:

— Посоветуй, какая будет достойна нашей компании.

— Да вот, бери «Дурипш». Хорошая чача.

— Сто восемьдесят рублей за бутылку. Нормально, таких цен у нас даже на палёнку давно не увидишь.

— Это же Абхазия.

— Апсны, как есть Апсны!

— Вот именно.

***

Через полчаса мы были уже дома: сидели за столом на балконе, ели большие сочные чебуреки и запивали их пивом. Андрей нахваливал «Assir».

— А «Сухумское» — так себе пиво, мне не очень, — говорил он. — Вот «Assir» — это да, это вещь!

Я поддерживал тему:

— Ну, мы же должны все местные напитки попробовать. К слову, мне и «Сухумское» неплохо заходит. Вполне ординарное пиво, но плохим его никак нельзя назвать.

Толик придерживался аналогичного мнения:

— Действительно, нормальное пиво.

Амра настороженно ворчала:

— Начинаете с пива, а вечером продолжите чачей.

Вера предупреждала:

— Смотрите только не сидите сегодня всю ночь, как вчера. А то из-за вас снова никто не выспится. Мало вам дня — переливаете из пустого в порожнее, когда порядочные люди должны видеть уже десятый сон.

— Какое из пустого в порожнее?! — возмущался Андрей. — Да ты знаешь, как мы содержательно поговорили? Да мы за ночь такие пласты успели поднять!

Все принялись дружно реготать, хлопая себя по бокам и указывая пальцами на нас с Андреем:

— Ха-ха-ха, пласты они поднимали!

— Вглубь бурили, ха-ха-ха!

— Докопались до протерозоя, гы-гы-гы!

— До архея добурились, ха-ха-ха-ха-ха!

Так с шутками-прибаутками мы завершили трапезу. Затем Андрей отлучился по каким-то хозяйственным делам. А я, Толик, Вера и Амра решили прогуляться по окрестностям.

Сказано — сделано. Мы вышли за калитку; миновали переулок и направились вверх по улице Услара…

Глава третья.
На пути к закату
и дальше

— Улица Услара… — сказал я. — Это ведь, наверное, в честь какого-то местного деятеля улицу назвали.

— Наверное, — согласился Толик.

— Надо будет посмотреть в Интернете…

Позже, не забыв о своём намерении, я действительно посмотрел. К своему удивлению выяснил, что генерал Пётр Карлович Услар, российский лингвист и этнограф, является создателем абхазского алфавита на основе кириллической графики. Вот как! А я-то прежде полагал, что пальма первенства на этом поприще принадлежит Дмитрию Гулиа. Ан нет: оказывается, основоположник и — разумеется — классик абхазской литературы имел предшественника; просто, идя по стопам Услара, Дмитрий Иосифович разработал свой, более аутентичный алфавит, коим ныне и пользуются в Абхазии.

…Вскоре наш подъём наверх завершился; заодно закончился и асфальт под ногами. Теперь мы шагали по этакому плотно утоптанному городскому просёлку (да простят меня филологи за сие подобие оксюморона), извивавшемуся то вправо, то влево. Чем дальше, тем более приземистыми и неказистыми становились дома; тем обширнее и запущеннее выглядели подворья и сады. Во многих местах к обочинам подступали густые заросли мимозы.

— Однажды мы приехали сюда, когда мимоза стояла вся в цвету, — поделился воспоминанием Толик. — Неповторимое зрелище.

— Красота неописуемая, — подтвердила Вера. — Но чтобы это увидеть, надо оказаться здесь в феврале. Правда, зимой погода в Абхазии противная: сыро и ветрено.

— Ничего, нам погода не помеха, — бодро заметил я.

— Но лучше всё-таки когда тепло, — сказала Амра.

Затем нам стали попадаться сады и вовсе одичавшие, а дома — нежилые, оставленные хозяевами. Иногда на пути встречался пребывающий в запустении недострой. Свернув на бетонное перекрытие вросшего в грунт цоколя одного из таких недостроенных зданий, мы неожиданно вышли на край нависавшей над кварталом кручи, с который открывался вид на весь Сухум. Проще представить, нежели передать словами это чертовски красивое зрелище: город с высоты птичьего полёта! Здесь было трудно удержаться от искушения пофотографировать и пофотографироваться на фоне величественного экотопа в лучах склонявшегося к закату южного солнца. Мы и не удержались, естественно.

А ещё вспомнился Мандельштам, который в апреле 1930 года отдыхал с женой на даче Совнаркома Абхазии. Прогуливаясь по Сухуму, Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна любили — вот так же, как мы теперь — взобраться на верхотуру и любоваться городом, расстилавшимся у них под ногами. Позже поэт вспоминал:

«Сухум легко обозрим с так называемой горы Чернявского или с площадки Орджоникидзе. Он весь линейный, плоский и всасывает в себя под траурный марш Шопена большую луговину моря, раздышавшись своей курортно-колониальной грудью.

Он расположен внизу, как готовальня с вложенным в бархат циркулем, который только что описал бухту, нарисовал надбровные дуги холмов и сомкнулся».

Что до траурного марша Шопена, то нас это определённо не касалось. Просто на рубеже тридцатых годов сюда в межсезонье приезжало много туберкулёзных больных, оттого в упомянутую пору похоронная музыка звучала здесь довольно часто — вот и замкнулся гештальт в сознании поэта накоротко, в одному ему свойственной творческой манере (пожалуй, даже пророческой). Лично я позывов ни к чему подобному не ощущал, и образ Сухума поныне сохраняет в моей памяти куда более оптимистические черты. К тому же ни «линейным», ни «плоским» я его не нашёл — скорее наоборот. Впрочем, сколько людей, столько и мнений; да и город за миновавшие девять с лишним десятилетий после приезда сюда Мандельштама наверняка изрядно расползся по горным склонам и кардинально изменил свою стереометрию…

Покинув негаданную обзорную площадку, мы снова направились куда глаза глядят. Некоторое время двигались мимо русла не то пересохшей речушки, не то ручья — там, в низинке, между кустов и деревьев тянулись к небу стебли бамбука, прямоустремлённые и оттого резко контрастировавшие с прочими буйными дикоросами. Кроме того, среди зелени было заметно немало мусора: кусок шифера, ворох тряпья, кучка смятых газет, разноцветные целлофановые пакеты, ржавая рама от панцирной кровати… разная хрень, которой человек сумеет загадить даже кущи небесные, дай ему только волю.

А затем мы вышли на пыльную площадь, посреди которой возвышалось здание Абхазского государственного университета (типичный образчик позднесоветской архитектурной мысли: фасад достаточно презентабельный, все остальные стороны — торжество безликих плоскостей и прямых углов). Подле этого гнезда наук царила безлюдная пустыня; оазисом в ней выглядел расположенный поодаль навес, под которым несколько студентов в степенном молчании пили пиво. Впрочем, с чего я взял, что эти абхазские хлопцы и девчата непременно должны были оказаться студентами? Совсем не факт.

Здесь мы решили, что пора прекращать бесцельные блуждания и отправиться наконец к морю.

***

Спустившись к Кодорскому шоссе, мы немного прошли вдоль него и выбрались к заброшенной железнодорожной станции «Келасурская». Некогда вид станционного здания был величествен: колонны с портиком и балюстрадой, арочные двери и окна, лепнина под высокими потолками… Палладио, без сомнений, одобрил бы плоды трудов советских зодчих. Мы тоже одобрили. Во времена оны этот сталинский ампир наверняка внушал людям уважение и гордость за свою страну. Впрочем, ныне станция являла весьма печальное зрелище: стены были покрыты плесенью и следами от пуль, паркетные полы разобраны, лепнина с потолков местами осыпалась, обнажив разбухшую от влаги дранку…

Я несколько раз обошёл вокруг этого обломка великой империи, представляя и себя утлой частичкой истончившегося времени — чем-то сродни остывающей капле магмы, коротко сверкнувшей в полёте или — пусть метафора будет скромнее — в жарком струении по крутому склону эпохи: сверкнувшей, но быстро и неумолимо остывающей, обречённой превратиться в камень, смешавшись с осколками вулканических извержений других эпох… Сколько цивилизаций уже поглотил этот благодатный южный край, обласканный морскими волнами? Сколько войн здесь отгремело и затихло эхом над окрестными горами? Сколько дворцов с портиками и колоннами источил черноморский бриз, превратив творения рук человеческих в безликие каменные обмылки, погребённые под земным спудом?

Бессчётные полчища путешественников, подобно мне, бродили под сенью дерев, со вздохами взирая на руины и сожалея о невозвратности минувшего, а мир, как ни крути, остался прежним. Всё в нём повторяется. Но одной жизни, как правило, недостаточно для того, чтобы это увидеть, пощупать и как следует прочувствовать. Подобная возможность даруется лишь редким счастливчикам (или несчастливцам?), угодившим в переломные моменты истории. Вляпавшимся, так сказать, по праву рождения в стык между тяжело наползающими друг на друга пластами. Я угодил, да. Ни убавить, ни прибавить. Вляпался, как и всё моё поколение. Что же теперь? Фиксировать разбегающиеся волны последствий в тщетной надежде на скорое достижение динамического равновесия — вот и всё, что остаётся.

Асфальт, покрывавший пристанционную площадь, потрескался и кое-где выкрошился; сквозь трещины и в образовавшихся проплешинах росла трава… Когда под ногой звякнуло, я наклонился и поднял старую гильзу: кажется, от патрона «Макарова».

— Красивое было здание, — сказала Амра, мотнув головой в сторону «Келасурской»

— Жаль, теперь оно только под снос годится, — откликнулся я.

— Ну почему же под снос, — возразила она. — Наверное, всё это ещё можно восстановить.

— Не думаю. Ты потолки видела со вздувшейся дранкой? Перекрытия никуда не годятся, придётся ломать полностью. А новые что же — бетонные отливать? Нет, чем это здание восстанавливать, дешевле построить новое. Да и вряд ли теперь здесь кому-нибудь потребуется станция. Местным властям хотя бы центральный вокзал привести в божеский вид, и то руки не доходят.

После этих слов я протянул ей гильзу:

— Нужна?

— Давай. Сохраню как память о войне.

— Да вряд ли она столько лет здесь пролежала. Скорее всего, это уже после войны стреляли.

— Ну мало ли. А может, и с войны…

Я не стал спорить, тем более что и сам не был до конца уверен. Да и какая, в сущности, разница.

На следующий день Андрей рассказал мне о том, что в советские времена на эту станцию из России приезжали так называемые «поезда здоровья»: туристы жили прямо в купейных вагонах — прогуливались по городу, осматривали местные достопримечательности, ходили на пляж, благо до него отсюда рукой подать. А что, удобно: несколько дней отдохнул, допустим, в Сочи, затем — несколько дней в Гагре, после того — в Сухуме, а отсюда можно отправиться в какой-нибудь Батум или, к примеру, в Тбилиси, или в Ереван, или в Баку…

Но подобным образом дело обстояло при СССР, который три десятилетия тому назад скоропостижно канул в Лету. Последний «поезд здоровья» давно ушёл с «Келасурской» и больше не вернётся. Во всяком случае, не при нашей жизни. И не на эту станцию… Так было угодно истории; в конце концов, ненасытный Хронос пожирает все творения рук человеческих, оттого мы должны быть благодарны судьбе хотя бы за то, что она предоставила нам возможность ещё раз прикоснуться к минувшей эпохе, которая просочилась сквозь миллионы жизней, как вода сквозь пальцы, и с каждым годом становится всё более эфемерной и невозвратимой, но явила нам свои следы в этом городе, где ныне бросается в глаза соседство роскоши и разрухи, где новые элитные особняки порой вырастают рядом с остовами исщербленных пулями полуразрушенных зданий, вряд ли подлежащих реставрации, и всё это приправлено живым ярким солнцем и трансцендентным камланием морских волн, и неистребимой зеленью, и буйной игрой воображения, и несметными полчищами воспоминаний.

— Годы, пробегая мимо, отнимают у нас одно за другим, — сокрушался Квинт Гораций Флакк.

— День минувший всегда лучше, чем нынешний день, — вторил ему Иоганн Кеплер.

— Можно сожалеть о лучших временах, но нельзя уйти от своего времени, — резонно заметил Мишель де Монтень.

А Джером Клапка Джером не преминул обнадёжить, вернув меня в пределы не лишённого приятности, хотя и быстротекущего хронотопа:

— С каждой новой минутой начинается для нас новая жизнь!

Что ж, в любом времени можно найти свои хорошие стороны. Главное — что мы ещё живы, небо не свалилось на наши головы и море не пересохло, оттого ничто не мешает нам окунуться в его волны всегда, когда имеется такое желание.

А у меня, Толика, Веры и Амры желание присутствовало. И продолжало вести нас вперёд.

***

Пляж располагался в нескольких минутах неспешной ходьбы от станции. Миновав железнодорожную колею с выстроившейся вдоль неё шеренгой кипарисов, мы вышли к высокой декоративной ограде из гладких деревянных балок. А за ней нас встретил закат над морем. И широко уходящая налево и направо полоса пустынного песчаного берега.

Вот такое купание мне любо: ни единой живой души вокруг!

Разумеется, сюда ведь нет хода российским жирным котам, полагающим, будто они хозяева жизни, ну и слава богу. Если позволить упомянутым кадрам скупать здесь недвижимость — тогда в считанные годы застроят эти берега гостиницами, отелями и пансионатами: повалят валом туристы и начнут жрать и гадить, и устраивать разные труляля, и снова жрать и гадить — и всё, пропадёт малолюдная Апсны, захлебнётся в отрыжке капитализма. Но пока ничего, провидение хранит её, хотя и не шибко балует…

А нас балует. Поскольку на черноморском побережье ещё сохранилось место, где можно, оглядевшись по сторонам, понять, что вокруг тебя — благословенная пустыня!

С такими мыслями я принялся раздеваться, и вся компания последовала моему примеру.

Затем мы с Толиком, не теряя времени, шурухнулись в волны Понта Эвксинского. Амра нырнула следом за нами, однако долго не продержалась — вскоре выскочила на берег с воплем:

— Вода холодная!

Вера вообще не решилась купаться, только ноги помочила, зайдя в воду по щиколотку.

По мне, так вполне приемлемое было море для середины октября. Мы с Толиком потом ещё несколько раз ходили окунаться. Благо у нас имелось чем согреться: я прихватил с собой фляжку субстанции соответствующего действия.

— Хорошо, сегодня хоть медуз нет, — сказала Амра.

— Их в Сухуме вообще не бывает, — заверил Толик. — Я, по крайней мере, ни разу не видел.

— А я видела, — оспорила его утверждение Вера. — Но их здесь мало, не то, что в Азовском море.

— Да, в Азове нынче много медуз развелось, — вспомнила Амра. — Этим летом мы там были, так море кишмя кишело корнеротами.

— Ничего, скоро и там поубавится, — сказал я. — Со следующего года их начнут вылавливать в промышленном масштабе.

— Вылавливать? — удивилась Амра. — Зачем?

— Как это зачем? В пищу употреблять. В Китае и Японии медуз испокон веков едят: готовят из них разные супчики, коктейли, добавляют в салаты, ещё — солят и сушат, а потом продают в виде хрустящих палочек и чипсов. Вот и у нас решили взять пример с азиатов.

— Фу-у-у! — поморщилась Вера. — Ни за что не стала бы есть медуз.

— Да и как же из них можно делать чипсы? — спросила Амра. — Если медузу высушить, она вся испаряется, только пятнышко остаётся.

Я пожал плечами:

— Значит, придумали такой способ, чтобы не всё испарялось. Может, добавляют какие-нибудь загустители типа муки или крахмала. Ну, и специи — это уж точно.

— Да не станет наш народ есть медуз, — с уверенностью заключила Вера. — На том вся ловля и закончится.

— Раз Росрыболовство установило квоты на вылов, значит, на что-то они там рассчитывают, — возразил я. — Если у нас продукт не приживётся — будут, наверное, в Китай экспортировать. Можно ещё — в Южную Корею и в Японию.

— Китайцам сгодится, — присоединился к моему мнению Толик. — Они там и жуков едят за милую душу, и личинок шелкопряда. Сверчков жарят и саранчу, и кузнечиков, и даже скорпионов на палочках продают на базарах.

— Ну да, белок есть белок, — сказал я. — А куда деваться, если человечество плодится, как ненормальное: ему надо что-то есть. Скоро, наверное, научатся добывать белок из планктона.

— Или искусственно его выращивать, — развил мысль Толик.

Вера со смехом подвела черту под нашими рассуждениями:

— Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придётся ни мне, ни тебе!

***

Продолжительное время мы валялись на тёплом песке и, глядя на солнечную дорожку на воде, болтали о том о сём. Ласковый лепет волн был приятен слуху; праздное времяпрепровождение у кромки прибоя располагало к ассоциациям, к полёту фантазии, к погружению в прошлое.

…И я уже представлял, как, посверкивая стёклами пенсне, созерцал морские дали Антон Чехов, прогуливаясь по этим берегам. В конце июля 1888 года, прибыв в Сухум из Нового Афона, он поселился в гостинице «Франция» — и каждодневно совершал продолжительный моцион, уходя порой очень далеко от людной набережной: неспешно шагал, шурша галькой, вдыхая полной грудью терпкий живительный воздух и обдумывая повесть «Дуэль», идея которой, можно сказать, уже висела у него на кончике пера. Правда, поначалу Антон Павлович полагал, что сюжет уложится у него в сравнительно небольшой рассказ, да и названия пока не придумал, но работа мысли шла полным ходом, и воодушевление распирало писателя… Вернувшись домой из поездки по Кавказу, Чехов примется воплощать задуманное, и в ноябре 1888 года напишет А. С. Суворину:

«Ах, какой я начал рассказ! Привезу и попрошу Вас прочесть его. Пишу на тему о любви. Форму избрал фельетонно-беллетристическую. Порядочный человек увёз от порядочного человека жену и пишет об этом своё мнение; живёт с ней — мнение; расходится — опять мнение. Мельком говорю о театре, о предрассудочности „несходства убеждений“, о Военно-Грузинской дороге, о семейной жизни, о неспособности современного интеллигента к этой жизни, о Печорине, об Онегине, о Казбеке… Такой винегрет, что боже упаси. Мой мозг машет крыльями, а куда лететь — не знаю…».

…Ещё я представлял, как в феврале 1922 года приходил сюда двадцатидевятилетний Константин Паустовский. Приходил, усаживался на ствол поваленного дерева и тоже подолгу смотрел вдаль, обдумывая жизнь и тоскуя по своей жене Хатидже, оставшейся в Одессе. Но писатель есть писатель, он так устроен, что его рука непрестанно тянется к перу — и в скором времени, переварив поток впечатлений, обрушившихся на него в Абхазии, Константин Георгиевич не преминул изложить их в очерке «В горном доме»:

«В белом горном доме с низкими потолками — тонкая тишина. Синим льдом сверкают, как только что расколотый сахар, тяжёлые горы. Золотым дождём цветёт за оконцами пряная мимоза, и воспалённое солнце ложится на тусклое, задымленное море.

Горный дом уже стар, и в широких щелях полов потрескивают по вечерам сердитые скорпионы. А дряхлые обитатели дома ещё помнят времена, когда Абхазия была полна абреками, когда горцы спускались с гор и штурмовали заросшие плющом прибрежные форты, когда солдаты сотнями умирали от горячки во влажных, тропических лесах, времена лермонтовские, полузабытые, но ещё свежие в преданиях и памяти горцев.

Фантастический край. Здесь рядом леса пальм и кактусов и заседания революционных комитетов под старыми дубами, причём все члены комитета голосуют и говорят, не слезая с поджарых коней, гортанно перекликаясь и теснясь лошадьми в одну подвижную, тёмную, тёмную массу; рядом скрип арб и лошадиные черепа, висящие на всех заборах от дурного глаза, и тут же — ослепительный электрический свет, заливающий широкие сельские улицы, съезды Советов, протяжные гудки иностранных пароходов, кофейни «знаменитых персидских кофейщиков», пестро расписанные трапезундские фелюги, на которых седые турки кипятят кофе в медных кастрюлях-напёрстках, восточная майолика, князья, перед которыми до сих пор сходят с сёдел и касаются рукою земли, ажиотаж, лиры, фунты, грузбоны, бязь, кукуруза, богатые лесные концессии на реке Бзыбь, взятые Стиссеном и Рокфеллером, непочатый край, дикие козы, скачущие по улицам, и восторженный рёв лопоухих пушистых ишачков.

Край фантастический, пёстрый, богатый, но богатства его ещё сырые, нетронутые, не вырытые из вечно влажной земли.

Россия, голод, то напряжение и мучительные по непосильной работе дни, что переживаются там, за снежными хребтами, вся громадная, неуловимая жизнь федерации — всё это для здешних людей «заграница», что-то почти нереальное».

…А закадычному другу Константина Паустовского, Исааку Бабелю, было некогда рассиживаться на берегу. В октябре того же 1922 года он прибегал сюда в мокрой от пота сорочке, быстро сбрасывал с себя одежду, клал поверх неё очки — и с разбега плюхался в воду. Недолго плавал туда-сюда саженками, отфыркиваясь; после чего переворачивался на спину и несколько минут покачивался на волнах с выражением блаженного отдохновения на лице. Затем, охладившись вдосталь, выбирался на берег, ждал ещё несколько минут, пока не по-октябрьски тёплое (вот прямо как сейчас) солнце высушит его кожу. И, одевшись, покидал пляж. Двадцативосьмилетний корреспондент тифлисской газеты «Заря Востока», он спешил жить и творить, у него было планов громадьё, а тут ещё повседневная рутина советской прессы, куда деваться, и он носился как угорелый по Абхазии, писал о Коммунхозе Сухума и об открытии лечебного сезона в Гагре, о необходимости сеять табак и о том, что «материальные условия существования абхазского селянина ухудшились» — разную хрень, совершенно ему ненужную, обрыдлую и обязательную. Лишь изредка вечерами — после короткого вечернего купанья — удавалось Исааку Эммануиловичу урвать часок-другой для творчества, когда писал он, упрямо и целеустремлённо выписывал «Одесские рассказы» и правил-перекраивал конармейские свои дневники; и час его всесоюзной известности неуклонно приближался. Тот самый час, после которого среди завистливых литературных острословов получит хождение эпиграмма:

Под пушек гром, под звоны сабель

От Зощенко родился Бабель.

…Огромный багровый диск солнца коснулся воды и стал медленно погружаться в море на горизонте. Осиянные его прощальными лучами, под мерный плеск волн разновеликие тени прошлого шествовали мимо меня по берегу Сухумской бухты. Писатели и художники, артисты и государственные деятели, несокрушимые титаны духа и затюканные собственными страхами конформисты… По большому счёту, все они оказались счастливчиками, ибо каждому так или иначе удалось выпростаться из-под глыб истории, сохранив плоды своих трудов для грядущего. А сколько осталось безымянных, канувших в нети — ни лиц, ни имён их не сохранилось в памяти потомков, лишь мерный гул прибоя человечьего, реликтовый фон бессчётных волн, ушедших в песок.

Прошлое не имеет конца, и я мог бы целую вечность колыхаться на его волнах под ласковое болботанье водной первостихии. Однако последний краешек солнца наконец утонул в морской пучине, испятнав багровыми мазками горизонт, и Толик, Вера и Амра решили, что пора собираться домой.

Мы переоделись, прикрываясь полотенцами (друг от друга — более на пляже за всё время наших водно-солярных процедур не материализовалось ни единой живой души). И тронулись в путь: через железнодорожную колею, мимо печального призрака станции «Келасурская», через Кодорское шоссе и дальше — вверх по улице Услара, всё круче и круче в гору…

***

Поскольку наш абхазский трип от начала до конца сопровождала прекрасная погода, трапезничали мы всегда на балконе. На сей раз стол накрыли остатками вчерашнего пиршества. О, этого оказалось более чем достаточно! Вчера Андрей набросал в большой казан курицу, картофель, лук, морковь, разные-прочие овощи и приготовил из упомянутых ингредиентов нечто среднее между рагу и густым супом — этого хватило на два вечера. Кроме того, Верины соленья, целое ведро — замечательное ассорти — не переводилось на столе и расцветило наше пребывание в Апсны лёгкими тонами кубанской осени. Добавьте сюда абхазский сыр, овощи, фрукты, вино и чачу — вот уже и полон стол, ни убавить ни прибавить, как сказал советский классик. Впрочем, я наверняка что-нибудь упустил, ну да не суть важно.

С балкона, помимо великолепной панорамы, открывался вид на соседский двор: супружеская чета — Отар и Инна — регулярно с нами здоровались, Андрей приглашал их к столу, но те скромно отказывались. Их сын-школьник Даниил в поле зрения попадал реже, поскольку по утрам он отправлялся в школу, а по вечерам, когда начинались наши лукулловы пиры над Сухумской бухтой, мальчик, вероятно, уже приступал к выполнению школьного задания на дом, а затем укладывался спать. К слову, чрезвычайно положительный ребёнок, насколько я могу судить, другим родителям на зависть.

— Отар — герой, он воевал, его здесь все знают, — говорил мне Андрей. — Он может многое тебе рассказать, если посидишь с ним за одним столом.

Войну 1992—1993 годов у нас называют грузино-абхазским конфликтом; для местных же это — Великая отечественная война абхазского народа. Разумеется, её не вместить в рамки нашего легковесного абхазского трипа. Слишком серьёзная, болезненная тема, потому если писать о ней, то — отдельно. Но мне всё равно было интересно. Потому я вставил в свои извилины перспективу расспросить Отара о войне, но — не в этот раз, а в какой-нибудь следующий свой приезд в Абхазию…

Купленная в магазине чача оказалась вполне достойным напитком. Между тостами я поинтересовался мимоходно:

— «Дурипш» — словцо-то экое колоритное. Интересно, как оно переводится на русский.

— Это название села, — пояснил Андрей. И, в свою очередь, спросил:

— Хиблу Герзмаву знаешь?

— Ну да: оперная звезда.

— Так вот это её родовое село. А чачу делают на заводе, которым владеет брат Хиблы.

Спустя время, немного пошарахавшись по Интернету, я выяснил, что Дурипш — место довольно знаменитое. В июле 1959 года это село посещал старик Хо Ши Мин. А в мае 1963 года Никита Хрущёв привёз в Дурипш Фиделя Кастро. В честь знатных гостей сельчане закатили грандиозное застолье, об одном эпизоде которого вспоминал сын генсека Сергей Хрущёв: «К столу подали молодое вино, гостям поднесли по здоровенному рогу с вином, и Кастро заулыбался, посчитав это шуткой, но ему объяснили, что его выпить не только можно, но и нужно. Он бросился за защитой к Хрущёву, который, в свою очередь, ответил, что здесь он не хозяин, главный здесь — тамада. И Кастро осушил до дна тот рог». Затем рог снова наполнили и поднесли Хрущёву. Тот попросил снисхождения, сославшись на возраст. Но один из местных стариков с улыбкой заявил, что хорошее вино да в доброй дружеской компании при любом возрасте не может повредить человеку; и в доказательство сказанного, взяв рог, осушил его до дна. Деваться некуда, пришлось Хрущёву последовать примеру почтенного старца… О дальнейшем рассказы разнились. Одни утверждали, будто Никита Сергеевич вскоре свалился и уснул в кустах, другие же настаивали на том, что оба, Фидель и Никита, сумели продержаться до конца застолья и добрались затем до правительственного авто на своих двоих, разве только слегка пошатываясь…

Однако всё это я узнал позже. А пока мы выпили за Хиблу Герзмаву, а потом за её брата, а после — за всех хороших людей и за Абхазию, и за мир во всём мире, и ещё за многое разное.

Тем для общения за столом не убавлялось со временем, скорее наоборот. Мы делились впечатлениями о своих путешествиях в разные страны и строили планы на будущее, рассуждали об истории и людях, о стремительно меняющемся мире и, конечно, об Абхазии.

— Вот одного не пойму, — обратился я к Андрею. — Почему здесь всё ещё сохраняется столько разрухи? Много домов пустует, предприятия чуть ли не в руинах лежат. Ведь после войны уже прошло почти тридцать лет. В России после Великой отечественной за такой срок не только всё восстановили, но и в космос полетели. А тут всё как-то ни шатко ни валко.

— В Абхазии ведь народу мало, — ответил он. — Бедная страна, к тому же непризнанная.

— Но Россия ведь признала.

— Вот из России туристы сюда и едут.

— А из других стран?

— Нет. Разве что как исключение, большая редкость.

— Может, потому что нет авиасообщения? В советское время в Сухуме ведь был аэродром — что с ним теперь?

— Не работает. Возможно, военные борта здесь и садятся, не знаю. А гражданские не летают. Только по железной дороге можно приехать и на автомобиле.

— Если б аэропорт восстановили — сюда из Москвы и Питера прилетело бы народу раз в десять больше, чем сейчас. Отчего же не восстанавливают?

— Наверное, средств не хватает. Говорю же тебе: страна бедная. Налоги никто не платит, все перебиваются кое-как.

— А промышленность? Ведь было же что-то при Советском союзе?

— Что было, того уж нет: всё давно растащили на металлолом. Правда, теперь и металлолом здесь не собирают: слишком низкие приёмочные цены. Нет, вино и чачу производят, как ты видел, и ещё кое-какие пищевые продукты.

— А полезные ископаемые? Раньше в Ткварчеле добывали уголь — это ведь тоже немалый ресурс.

— Сейчас там небольшое совместное предприятие работает — абхазско-турецкое: добывают на вывоз.

— А как вывозят?

— Поездами. Ткварчел ведь соединён железнодорожной веткой с Очамчирой. В советское время уголь отсюда развозили грузовыми поездами по всей стране. В Грузию везли, на Руставский металлургический завод. А теперь только до порта — там перегружают на корабли и отправляют в Турцию… Но это крохи по сравнению с прошлым.

— Всё равно не понимаю. В Абхазии такая благодатная природа: мандарины, апельсины, лимоны, инжир, хурма, персики — чего только здесь не растёт. Одним сельским хозяйством можно жить припеваючи!

— С этим тоже закавыка: Россия запрещает ввозить сельхозпродукцию. Нет, чисто для себя, несколько килограммов — пожалуйста, вези. А если загрузишь багажник доверху, на продажу — обязательно остановят на таможне и заставят высыпать.

— Чудеса, — удивился я. — Из Турции или из какого-нибудь Марокко, значит, мандарины-апельсины везти можно, а их Абхазии нельзя? Что за ерунда получается? Ведь отсюда было бы намного дешевле — прямая польза для России. Тем более никаких затрат не надо: абхазы небось будут рады развезти свой урожай на базары по всему черноморскому побережью!

— Я и сам не понимаю такой политики, — покачал головой Андрей. — Но факт остаётся фактом: запрещено торговать. Сейчас многие здесь даже урожай не собирают: так и висят у людей мандарины на деревьях до зимы, а потом на землю сыплются, гниют.

— Обидно. Выходит, с нашими чинушами народу дешёвых фруктов не видать.

— Да, жаль. Ну что же, нас не удивишь тем, что о народе они думают в последнюю очередь.

Далее мы перешли к обобщениям и принялись расползаться сознанием по развесистому древу истории, политики, философии и прочих областей познания, перемежая рассуждения примерами из собственной жизни, а также из разного рода параллельных источников.

Сложившийся за столом амбьянс, помноженный на открывавшуюся с балкона панораму, весьма способствовал неспешной пульсации мыслей, расширению поля восприятия и дрейфу к границам трансперсонального. «Посмотри на мир, — писал Рэй Брэдбери. — Он куда удивительнее cнов»… Да, он действительно был прекрасен и удивителен, этот мир, когда мы сидели над огнями ночного Сухума, а тени прошлого и будущего выходили из моря и спускались с гор, и всё ближе подступали к балкону, заглядывая через перила… Однако всему хорошему когда-нибудь приходит конец.

Так подошла к концу чача «Дурипш», а вместе с ней и терпение Амры, Веры и Толика.

Первой встала из-за стола Амра:

— Я пойду спать.

— И я пойду, — решила последовать её примеру Вера. Но прежде чем удалиться в спальню, предупредила нас с Андреем:

— Сегодня не засиживайтесь, как вчера.

— И слишком много пластов не поднимайте, — добавил Толик. — Не то надорвётесь.

И тоже отправился смотреть лучезарные абхазские сны. Может быть, даже эротические, это ему дано как никому.

А мы с Андреем допили оставшееся в кувшине вино, после чего благоразумно решили удалиться с балкона, покуда нас не постигла страшная кара двух разъярённых женщин, которым мы мешаем спать.

Спустились на кухню и снова стали пить чачу, теперь уже домашнюю.

***

— Всё-таки надо решить насчёт немцев, — после получасового содержательного диспута не помню о чём, сказал я. — Будем мы искать фрицев или нет?

— Сложный вопрос, — задумчиво посмотрел в потолок Андрей. — А ты считаешь — нужно?

— Конечно! — воскликнул я. — Это же приключение!

— Тогда зачем усложнять? Надо просто позвонить полковнику, чтобы он спросил у Андрея, сына Арсеньича, и тот нам сообщит точные координаты.

— Погоди, я что-то запутался. Андрей — это тот охотник, который обнаружил немцев, так?

— Так.

— А ты узнал об этом от полковника?

— Ну да, от Василькова Валерия Николаевича. Он уже в отставке, служил миротворцем в Абхазии.

— А кто такой Арсеньич?

— Анатолий Арсеньевич, да его все знают. Андрей — это сын Арсеньича.

— Тогда почему надо звонить полковнику?

— Потому что Андрей ему рассказывал о немцах.

— А-а-а, понятно. Так звони, чего ждать-то?

— Сейчас не могу.

— Почему?

— Потому что неудобно: ему на днях сделали операцию.

— Кому? Полковнику? Или Андрею?

— Полковнику. Он ещё не оклемался как следует: только-только в себя приходит.

— А телефона Андрея у тебя нет?

— Нет… Давай так: я позвоню Валере позже и всё выясню, а к следующему твоему приезду мы уже точно будем знать место.

— Ладно, раз так.

После этого мы стали вспоминать, где советские войска остановили немцев, дабы представить, какое расстояние отсюда было до линии фронта; затем стали углубляться дальше в мировую историю, дрейфуя по векам и эпохам, странам и материкам… Через час или два — когда добрались до конкисты, Эрнана Кортеса и первого похода на Теночтитлан — Андрей вспомнил:

— Ё-моё, у меня же есть текила! Ты давно пил текилу?

— Давненько, — признался я.

— Так давай на неё перейдём, — предложил он. — А то чача надоела.

— Можно для разнообразия, — согласился я. — Только давай будем пить её правильно.

— А как же! — горячо поддержал Андрей моё предложение. — Только правильно и никак иначе!

Он снял со шкафа большую бутылку текилы. Затем поставил на стол солонку, нарезал лимон, и мы стали пить кактусовую самогонку как два правильных индейца, вспоминая избиение жрецов во время праздника жертвоприношений богам и отступление испанцев в «Ночь печали», сепаратистский разброд в империи ацтеков и осаду Теночтитлана, а также коварную Кортесову наложницу Малинче и нерешительного Монтесуму, как две капли воды похожего на нашего Горбачёва…

Дальнейшее в памяти туманится, однако я отчётливо помню, что пол подо мной пришёл в подозрительное движение. Оттого, когда Андрей предложил наконец расходиться из-за стола, я не стал возражать. И мы, выпив на посошок, отправились по своим спальням.

Раздевшись, я забрался под одеяло. Протянув руку, принялся с индейской вкрадчивостью перемещать ладонь по топографическим округлостям Амры — но она не замедлила рявкнуть:

— Отстань, я спать хочу!

Что поделать, у каждого свои слабости. Подумав об этом, я закрыл глаза — и понял, что пространство моей жизни готово укоротиться на один день. Хотя что такое один день по сравнению со всем остальным? Сущий пустяк, право слово.

Придавленный упомянутым обстоятельством непреодолимой силы, окурок моего сознания погас.

Глава четвёртая.
Сухумский променад

Утром я вышел к столу последним.

Амра принесла мне кофе и положила в тарелку овсяную кашу.

— Что это? — удивился я. — Не хочу каши.

— Ешь, — строго сказала она. — Хватит пьянствовать, начинаем здоровый образ жизни.

— Да я вообще есть не хочу.

— А я говорю: ешь! — приказала мучительница.

— Каша — это полезно, — серьёзным голосом проговорил Толик, с аппетитом уплетая овсянку.

Не ощущая в себе должного уровня когнитивных способностей для продолжительного спора, я предпочёл внять трюизму Толика и подчиниться диктату Амры. Морщась, впихнул в себя несколько ложек каши… Хотелось опохмелиться, но это было чревато остракизмом на весь день, потому пришлось ограничиться чашкой кофе.

Вера укоряюще посмотрела на нас с Андреем:

— Что-то вы разгулялись, мальчики. Вторую ночь угомониться не можете и нам спать мешаете. Этак вы долго не протянете.

— Хватит пласты поднимать, — коротко поддержал её Толик. — Здоровье поберегите.

Андрей и я, мучимые похмельем и сознанием своего имморализма, откликнулись искренними голосами:

— Да-да, сегодня допоздна сидеть не будем.

— Завязываем с пьянством. Надо же когда-то и выспаться…

Вера поставила нам в пример Толика, который в последнее время стал меньше пить и по утрам всегда ест кашу. Затем принялась пересказывать свежеприснившийся, а потому ещё продолжавший её волновать ночной кошмар:

— …Началось с того, что я собиралась отнести какие-то вещи кому-то в дом. А Толик вызвался мне помочь, хоть мне и самой было нетрудно с этим справиться. Сходили, вещи отдали, говорю ему: «Пойдём», — а он мнётся… «Мне, — заявляет, — нужно остаться». И я вдруг соображаю, что шёл он сюда не для того, чтобы мне помочь, а собирался встретиться с бабой. Понимаю, что зовут её Наташа. И моментально он исчезает в двери, ведущей в другой большой дом… Я иду за ним, там длинный коридор, я прохожу по нему и вижу, что в большой комнате много людей, но Толика нет, а люди на меня смотрят с ухмылками. Я понимаю, что пробежала мимо двери, из-под которой был виден свет, и догадываюсь, что мой ненаглядный уединился там с Наташей. Возвращаюсь к этой двери с мыслью, что сейчас её разобью… И тут я проснулась, не удалось мне разоблачить охальника!

После завтрака Толик вышел за калитку, расшеперил треногу этюдника — и принялся с ловкостью матёрого напёрсточника жонглировать кисточками, запечатлевая Сухумскую бухту на фоне красноплодной яблони, макушка которой ярко выпирала из-за забора соседнего (нижнего — если не забывать, что весь квартал располагался террасами), довольно просторного подворья. Я слонялся без дела по переулку, попинывая камешки, любуясь открывавшейся взору нерукотворной сухумской ведутой в обрамлении моря и гор, и сожалея о том, что не тянет меня сочинить какое-нибудь гениальное стихотворение, а паче того — что я не умею рисовать.

Впрочем, не я первый, не я последний. Даже Антон Павлович Чехов писал из Сухума: «Если пожил бы я в Абхазии хотя бы месяц, то, думаю, написал бы с полсотни обольстительных сказок. Из каждого кустика, со всех теней и полутеней, на горах, с моря и с неба глядят тысячи сюжетов. Подлец я за то, что не умею рисовать…». Возможно, и я, пожив месячишко-другой в Апсны, умудрился бы накропать если не шедевральную нетленку, то хотя бы увлекательные путевые заметки. Однако несколько дней — слишком малый срок, ничего толком не успеть.

С другой стороны, Айвазовскому-то и одного дня хватило, чтобы на борту военного корабля «Силистрия» сделать рисунок «Русская эскадра у берегов Абхазии». А если быть точным, то гораздо быстрее: пожалуй, за час-полтора… И Толик, вон, уверенным темпом продвигается к финалу. Видно, тут всё дело в отпущенной человеку мере таланта; а время — штука относительная, для каждого оно течёт по-разному. Возможно, время — это вообще абстракция, возникающая исключительно в нашем сознании для посильного восприятия мира ввиду отсутствия в нём иного организующего начала. По крайней мере, именно так полагали Аристотель и Лейбниц, и даже, кажется, Эйнштейн.

Пока я рефлексировал относительно непроявленности собственных смыслов, из-за калитки вышла Амра. И, устроившись у Толика за спиной, принялась подбадривать его тоном завзятой футбольной тиффози:

— Давай, Толик, шуруй! Вот здесь, поярче яблоки выписывай, поярче! Вот так, молодец, вот так! Давай-давай жми мастихином посильнее!

Наконец Толик бросил работу и принялся вытирать руки тряпицей.

— Яблоки не получаются, цвет не тот, — посетовал он. — Я не все краски взял из дома. Придётся дописать позже.

Я тоже приблизился, заглянул через его плечо:

— А мне нравится.

— Да нет, не годится так, — махнул он рукой. — Расписываться надо, как минимум несколько дней расписываться…

И понёс этюд на балкон — сохнуть.

Я поднялся по лестнице следом за ним. Обнаружив на столе кувшин с вином, налил себе стакан — выпил. Ощутил, как живительное тепло побежало по жилам, проникая во все закоулки моего измученного нечаянной трезвостью организма. Близлежащий континуум тотчас стал свежее и постижимее. Жизнь заиграла благоприятными красками, кои не омрачила даже Вера, выглянувшая в этот момент из спальни и с укоризненным видом покачавшая головой:

— Ай-я-яй…

Затем Вера скрылась. А Толик принялся рассказывать мне разные истории о женщинах, случавшихся в его жизни. И рассказывал минут двадцать — до тех пор, пока снизу, от калитки, не раздался голос Амры:

— Ну что, едем?

— Едем! — бодро отозвался я.

Через несколько минут я, Вера и Амра уже рассаживались в автомобиле Андрея. Нам предстояла прогулка по центру Сухума.

Толик решил остаться:

— Лучше схожу на море, — сказал. — Город я уже много раз видел.

Понятное дело: после возвращения из эмпирей художнику необходимо побыть в одиночестве, дабы снова посильным образом вписаться в окружающий биоценоз.

А наша уменьшившаяся на одного бойца номада тронулась в путь: вниз по улице Услара и после поворота направо — по Кодорскому шоссе на северо-запад…

***

— Сначала заедем на базар: куплю мяса, — сообщил Андрей. — Хочу сегодня приготовить плов.

Он вёл машину, по дороге обращая наше внимание на проплывавшие снаружи городские объекты:

— Вот этот район справа называется «Синоп»… А это парк: он полузаброшенный…

Я задержался мыслью на слове «Синоп». Нечто смутное поманило узнаванием, попыталось проявиться в памяти, но так и не проявилось. (Позже я уточнил: ну да, летом 1936 года в пансионате «Синоп» отдыхали Михаил Булгаков и его жена Елена Сергеевна. Это было трудное время для писателя: незадолго до приезда сюда все его пьесы сняли с постановки. И в Сухуме, поразмыслив, Михаил Афанасьевич решил оставить службу во МХАТе. Здесь же он принял решение основательно переработать и расширить свой роман о дьяволе, окончательное название коему сумел придумать лишь через год — «Мастер и Маргарита»… Впрочем, верно ли моё предположение, что пансионат «Синоп» должен непременно располагаться в одноимённом районе? По крайней мере, это наиболее вероятный вариант из всех возможных).

Между тем Андрей продолжал исполнять обязанности добровольного абхазского чичероне:

— Вон, посмотрите, какой красивый дом с мезонином, увитым бугенвиллеей.

— О да, — откликнулась Вера. — Я всегда им любуюсь, когда оказываюсь здесь!

— А теперь обратите внимание на стены этого двухэтажного здания: там следы от пуль. В городе после войны подобных следов сколько угодно. Хотя раньше было больше: центр всё-таки мало-помалу приводят в порядок.

…Немного позже — проезжая по улице Ардзинба — указал на центр небольшого скверика:

— Памятник Дмитрию Гулиа.

Он установлен на ступенчатом гранитном постаменте, высотой метра три, под сенью вечнозелёных пальм: основатель письменной абхазской литературы сидит в кресле, сложив руки на книге и устремив всепонимающий взор на жидкую метушню окружающего социума. Это о нём, побывав на открытии монумента, Константин Симонов написал: «хорошо, когда человек намного больше своего памятника!».

К слову, у меня дома стоит на полке собрание сочинений старшего сына абхазского классика, Георгия Гулиа. Тоже хороший писатель: его исторические романы я читаю с удовольствием.

…Миновало ещё несколько минут, и мы уже парковались подле Центрального рынка.

— Хорошо, если сегодня Илюша будет, — сказал Андрей, выходя из роли чичероне. — Обычно я у него мясо беру.

И пока мы добрались до крытого рыночного павильона, рассказал, как однажды этот Илюша пригласил его и ещё одного товарища к себе в дом — попробовать домашнего вина:

— Хорошее оказалось вино, мы его пили целый день. Потом решили попробовать чачи. Тут-то и началось настоящее абхазское застолье…

В общем, ушли они от гостеприимного хозяина через двое суток, едва держась на ногах.

***

Илюша оказался мужчиной средних лет. Встретил он нас как родных, в том числе меня и Амру. После долгих дружеских объятий, взаимных благопожеланий и коллективной фотосессии с перестановками действующих лиц, непрестанно перемежаемых новыми дружескими объятиями и благопожеланиями, мы вышли из мясного ряда с объёмистым пакетом отборной говядины, приобретённой по цене вдвое меньшей, нежели её можно купить у нас на Кубани.

Далее последовала короткая прогулка по обширному рыночному павильону — так сказать, в ознакомительных целях. Продавцы занимали не более трети прилавков, а покупателей вообще можно было по пальцам пересчитать. Естественно, в столь разрежённой атмосфере наши персоны привлекли внимание всей торговой публики. Индифферентными остались только две большие дворняги, белая и рыжая, поскольку обе мирно дремали: первая — невдалеке от входа в павильон, а вторая — перед сырными рядами. В которых задержались и мы: перепробовали с десяток сортов домашнего сыра и купили — буйволиный и коровий — к вечернему столу.

…Позже — в процессе написания своих абхазских воспоминаний — я наткнулся на несколько публикаций, в которых утверждалось, будто директором этого рынка был Мелитон Кантария, водрузивший вместе с Михаилом Егоровым знамя победы над Рейхстагом. Заинтересовавшись, порыл поглубже — так и есть: в послевоенные годы он постепенно дорос до директора, только не рынка, а мясного магазина на сухумском рынке… В общем, наш знакомец Илюша оказался в некотором роде коллегой знаменитого героя Советского Союза.

К слову, маршал Жуков, приезжавший в гости к Кантарии, предлагал:

— Давай-ка, Мелитон Варламыч, бросай валять дурака на гражданке: поступай в военную академию — перед тобой такая дорога откроется!

Тот отмахивался:

— Поздно мне жизнь менять.

— Да какие твои годы!

— Скажу положа руку на сердце, Георгий Константинович: я в войну столько под пулями ходил и натерпелся голода-холода, что не хочу судьбу искушать. Мне бы теперь спокойно пожить, ничего больше не надо.

— Ну что же, имеешь право, — отступался маршал. — Уж заслужил так заслужил…

И Кантария жил в своё удовольствие. Если на то пошло, по советским временам партикулярный статус директора мясного магазина был вполне сравним с генеральским, если оценивать его в материальном выражении; кто помнит те годы, не даст мне соврать. Мелитону Варламовичу вполне хватало средств, чтобы жить на две семьи и растить троих детей. Правда, закат героя оказался печален: обе жены его скончались одна за другой в начале восьмидесятых, а сам Кантария умер в декабре 1993 года в вагоне поезда, когда ехал в Москву получать статус беженца…

***

Покончив с продовольственными закупками, мы выбрались на улицу и прошлись по небольшому блошиному рынку, где торговали разным подержанным товаром. Я во всех странах, куда меня заносит судьба, непременно посещаю местные «блошки» и нередко возвращаюсь оттуда с весьма неожиданными антикварными безделицами; посему и здесь незамедлительно почувствовал себя следопытом, ступившим на охотничью тропу. Некоторые товары лежали на столах, но большинство из них были выложены на скатёрки и газетки, расстеленные прямо на асфальте: старые значки, тарелки, игрушки, монеты, керамика, медная утварь… стоило Амре задержаться подле бабушки, торговавшей украшениями ветхозаветного производства, как та, воспрянув, принялась демонстрировать бусы-колечки-брошки-клипсы-серёжки, сопровождая показ пулемётными слоганами о том, насколько всё это идёт потенциальной покупательнице, и между речами одним ловким движением застегнула на запястье моей спутницы ажурный браслет из посеребрённого мельхиора, изрядно потемневшего от времени.

Браслет состоял из овальных звеньев со множеством завитков; в каждое звено был вставлен тигровый глаз — и в каждом глазу светился весьма почтенный год рождения сего изделия.

— Ну как тебе? — спросил я. — Будешь такое носить?

— Не знаю… — задумчиво проговорила Амра. — Разве что изредка, ради прикола…

По её виду стало понятно, что она вознамерилась поторговаться.

— Сколько? — на сей раз мой вопрос был обращён к хозяйке товара.

— Триста рублей, — выпалила та.

— Годится, — я достал деньги, отсчитал три сотенных и вручил их старушке.

— Ну здесь и цены, — тихо сказала изумлённая Амра, когда мы отошли от места покупки. — Триста рублей — это же даром.

Я счёл за благо деликатно промолчать о том, что древнеримские строители между камнями дорожного полотна вмуровывали кусочки тигрового глаза, дабы дорога была видна ночью. В конце концов, у каждого времени свои ценности; всё течёт, всё меняется…