Бесплатный фрагмент - ~ А

От автора

Имена, характеры, места действия, как и все аналогии с действительными событиями и местами вымышлены или творчески переработаны. Все совпадения с фамилиями реальных людей, медицинскими исследованиями, препаратами, телепередачами — фантазия автора, и только. Это вторая часть книги ~А (Часть 1. «Отношения»).

Часть 2. Найти тебя

Глава 1. Кто же ты?

Когда сожжены мосты — моря переходят вброд.

Лариса Бочарова

Конец января — начало февраля 2017 года, Москва.

1

Квартира Арсена. Фитнес-центр. Бакулевский центр.

«Снова сон — тот же сон, который мне часто снится, начиная примерно с трехлетнего возраста. Как из тумана, словно из дымки проступают очертания женского лица, обрамленного длинными вьющимися светлыми волосами. Женщина подходит ближе, и я начинаю различать ее черты и, главное, ее глаза с серой, почти до прозрачного, чистой радужкой. Пока я жадно ее рассматриваю, женщина наклоняется и делает то, чего никогда не делала раньше: она целует меня, бережно, но невесомо касаясь губами моей щеки. И я, практически не чувствуя поцелуя, откуда-то знаю, что у женщины нежные губы и теплая кожа. А еще я почему-то знаю, что эта женщина очень любит меня — любит так, как никто никогда не любил. И я тянусь к ней, пытаюсь взять ее за руку, но прикосновения не ощущаются, и я начинаю бояться, что женщина просто исчезнет.

— Не уходи, — прошу ее сердцем, голосом, взглядом я. Прошу всем своим существом.

— Вспомни меня, — шепчет женщина. Мучительно пытаюсь сообразить, кто она и как ее имя, и не могу это сделать. «Я же знал, я же не мог забыть», — колотится в голове, но, как ни стараюсь, я не могу этого вспомнить, и в груди панически екает.

— Не бросай меня, — молю незнакомку я.

— Никогда, — клянется женщина, и от этого на душе становится так хорошо и легко, словно кто-то пообещал нам обоим бессмертие.

— Прости, что я стал взрослым, — отчего-то хочется извиниться мне.

— Ты думаешь, что ты стал? — женщина печально улыбается.

— Дрынь-дрынь-дрынь. Дзынь, — дурным голосом орет телефон, выдергивая меня из сна.

Вместе с остатками сновидения уходит и ощущение почти невесомого счастья. Приоткрыв глаза, я прищуриваюсь и кошусь за окно, откуда за мной недовольно следит серый луч зимнего солнца. Перевожу взгляд на часы (08:30), смотрю на определитель: Литвин.

«Лучше бы Аасмяэ», — приходит в голову провокационная мысль.

«Ага, мечтай дальше», — принимается с утра пораньше ехидничать моё подсознание.

— Привет, — сиплым со сна голосом говорю в телефон я, пытаясь одновременно сесть, пригладить волосы и разобраться с вопросом, кто же все-таки эта женщина? Почему она постоянно мне снится?

Самое интересное заключается в том, что раньше я не особо над этим задумывался. В моем детстве сероглазая незнакомка просто жила в моих снах, существуя в них, как некая данность, как факт, и я воспринимал ее появление как нечто само собой разумеющееся — как рассвет, дождь или снег. В юности, став постарше, я весьма рационально соотнес ее с моим излюбленным типом женщин. Три дня назад я вообще посчитал, что она похожа на Сашу. И только сегодня до меня как-то внезапно, вдруг и сразу дошло, что в этой женщине нет и не было никакой романтики, потому что она всегда вызывала во мне только кристально-чистую нежность. Она появилась, и мне стало так хорошо, как в детстве, когда моя приемная мать укрывала меня, сонного, одеялом.

— Привет, не разбудил, говорить можешь? — спрашивает Литвин до крайности унылым тоном, чем окончательно возвращает меня в действительность.

— Могу, — наконец сажусь, скидываю ноги с кровати и обвожу взглядом комнату. В спальне за неделю успел образоваться неплохой холостяцкий бардак. Вот интересно, каким образом я, практически не бывая дома, успеваю захламить квартиру? Перевожу взгляд на свой голый живот с темной дорожкой сбегающих вниз волос. «В спортзал бы сходить, — думаю я, — но сначала займемся уборкой».

— Она меня послала, — между тем произносит в трубке Литвин таким мрачным тоном, точно разом потерял дом, работу и все виды на пенсию.

— Кто, Вероника? — усмехнувшись, нашарил ногами шлепанцы. Попав в них, встаю и, поеживаясь от утренней прохлады, направляюсь в кухню.

— Ты идиот, что ли? Карина!

— А-а… И что ей не понравилось на этот раз? — подавив зевок, беру в руки чайник.

— Я сорвался. Я на неё наорал, — угрюмо поясняет Литвин. — Я ей сказал, что пока её дочь дома сидит с бабкой, она шастает по кафешкам в поисках приключений себе на задницу.

— И? — ради приличия интересуюсь я, придерживая плечом трубку и наливая воду в чайник.

— Что «и»? — еще больше раздражается Литвин. — Не «и»! Она, вместо того, чтобы извиниться, или расплакаться, или тоже наорать на меня, развернулась и ушла от меня в метро. Ты себе представляешь? Она. Просто. Ушла. В метро.

— Ну и шел бы за ней, — включаю чайник.

— А у меня проездной на метро есть? — резонно (и довольно злобно) спрашивает Андрюха. — Я откуда должен был знать, что она это выкинет?

— Ну так теперь знаешь. Так что на будущее обзаведись проездным, — разглядываю себя в темном стекле дверцы микроволновки. Худощавый, поджарый и, главное, дряблого жира нет. Но любовь к эклерам диктует свои правила, и либо ты регулярно ходишь в спортзал, либо к пятидесяти превращаешься в обрюзгшего чувака, которому лучше не появляться на пляже. «Хотя это тебе не грозит, — ёрничает моё подсознание. — Потому что ты, родной, к пятидесяти превратишься в молодящегося идиота, бегающего по ночным клубам за девочками. Эдакий одинокий стареющий плейбой с похотливыми глазами и блестящей сережкой в ухе. А что, сережка в ухе тебе пойдет. И главное, очень понравится девочкам».

«А если я кого-нибудь полюблю? — ни с того, ни с сего закрадывается в голову мысль. — Может, даже детей заведу или, вообще, женюсь?»

«Интересно, это на ком? — продолжает иронизировать подсознание. — Ты и свадьба, родной, это то же самое, что Лев Толстой, рекламирующий услуги православной церкви, предавшей его анафеме. Да и полюбить ты сможешь — если, конечно, такое вообще может произойти — лишь свою копию, то есть женщину, которая будет твоей, но не сердцем и душой, как положено, а только умом и телом».

И от этой мысли мне становится очень не по себе, хотя справедливости ради надо сказать, что мысль вполне здравая. И, главное, честная.

В это время в мое ухо вонзается унылый голос Андрея:

— Уже не стоит.

— Чего не стоит? — потерял нить нашего разговора я.

— Проездной покупать. Карина правда ушла от меня.

— Да ладно! — оживившись, не верю я.

— Я что тебе, вру? Перед тем, как смыться в метро, она мне сказала таким спокойным и ровным голосом, словно лекцию мне читает, что она от меня очень устала и что я могу больше с ней ни на что не рассчитывать, а еще лучше, найти себе другую. Она послала меня совсем, ты понимаешь меня?

«Я тебя умоляю!»

— Ну, это она врет.

— Нет, не врет. Таким тоном, братик, не врут. Она ушла. Она вправду ушла, понимаешь?

«Ну всё, приехали, — проносится в голосе, — мало того, что впереди беспонтовый конец еще одной беспонтовой недели, так ещё и финиш самой безумной и страстной любви, которую я только видел».

— Слушай, братик, мне плохо. Можно, я приеду к тебе? — спрашивает Андрей и, судя по звукам, судорожно затягивается сигаретой.

— Во сколько? — машинально смотрю на часы.

— Сейчас. Водку будешь?

— Нет… Так, стоп, а Алена где? — Я ищу для Литвина варианты примирения с Кариной, одновременно раздумывая, неужели Вероника не успела подсуетиться и выручить своего любимого внука?

— А Аленку Карина ещё вчера забрала. Приехала к Веронике, пока я торчал у метро в пробке, и соврала ей, что мы с ней разминулись. Забрала Алену и увезла домой.

— Ясно. Тогда точно хреново… Ладно, приезжай. Только имей в виду, мне еще надо клининговую компанию домой вызвать.

— Генеральная уборка? — грустно хмыкает в трубку Андрей.

— Типа того.

— Ладно, тогда я к тебе в час дня заскочу. Ты как, к часу управишься?

— Постараюсь.

— Тогда пока.

— Давай, — я вешаю трубку. Выключив чайник, насыпал в алюминиевую термокружку заварку, залил это дело кипятком, оставил настаиваться и пошел в ванную.

«Значит, Карина решила вправду уйти, — думаю я, забираясь в душевую кабинку. — Вот тебе и любовь до гроба, — размышляю я, подставляя спину под теплые струи воды. — Вот тебе и ночи при луне, и цветы, и ребенок, рожденный в этой любви… А вообще, интересно, сколько времени я бы мог любить женщину, если бы действительно полюбил?»

«Всю жизнь», — приходит из глубины подсознания, и эта мысль вызывает шок. Моргнув, уставился в стеклянную стену, по которой, плавясь, стекают вниз капли воды. Пытаюсь разобраться в собственных ощущениях. Откуда все эти мысли? Моментально вспоминается сон, который я видел. Кто эта женщина, что постоянно мне снится? Я её не знаю — я никогда в жизни не видел её — но она ухитрилась пусть на минуту, но сделать мой мир безопасным, точно я всё ещё тот маленький мальчик, которого требовалось защищать. Такие чувства вызывала у меня только приемная мать, да и то, лишь в те времена, когда я считал её своей настоящей матерью.

«А что, если это…» — осеняет меня. Но то, что пришло мне в голову, настолько нелепо, чуждо и нереально, что у меня дрожь по коже и даже леденеют конечности. Вздрогнув, увеличил температуру воды. Пытаясь отвлечься, принялся думать о Саше («Интересно, сколько ещё она собирается мариновать меня?»), о Карине, разбившей сердце Андрею, об Андрее, который ещё раньше разбил сердце Карине, о звонках в клининговую компанию, которые мне ещё предстоит сделать, о спортзале, куда тоже надо сходить, и буквально выдавливаю эту женщину из головы, выбрасываю все, кроме одной своей фразы.

«Прости, что я стал взрослым…»

«Да, я давно уже вырос, — с ожесточением, поразившим меня, думаю я, — но если ты та, о ком я подумал, то я бы никогда в жизни не бросил тебя. Это ты меня бросила!»

— Ого! — ровно в час дня грустно хмыкает Литвин, возникнув на пороге моей квартиры, пока две юных гражданки союзных братских азиатских стран (ничего личного, всего лишь представительницы клининговой компании), зажигательно поглядывая на меня из-под длинных черных ресниц, скромно просачиваются за дверь, сжимая в руках по крупной купюре (опять же ничего личного — всего лишь мое алаверды за даже не убранную, а вылизанную ими квартиру). — Умеешь ты устраиваться, как я погляжу.

— Опыт холостяка, родной, — пожимаю плечами и, стянув с носа очки, разглядываю Андрея. У Литвина на лице (и на лицо) вся какофония бессонной ночи, отягощенной злоупотреблением сигарет и, как мне кажется, крепких спиртных напитков.

«Что ж ты делаешь с собой, а? Ты же хирург и самый лучший детский врач, которого я только знаю. Тебе же спиртное в таком количестве категорически нельзя жрать — будут руки дрожать», — думаю я.

— Пойдем на кухню? Хотя, если честно, я бы лучше на улицу вышел, — говорю я вслух и даже морщу нос, пытаясь показать Литвину, что из квартиры ещё не выветрился запах моющих средств, а заодно и намекнуть ему, что надраться у меня у него не получится. — А ещё я бы поел, — добавляю я, намекая на то, что холодильник пуст, и виски в нем тоже нет.

— Можем совместить, — рассеянно отвечает Андрей, глядя куда-то сквозь меня.

«А ему ведь и вправду хреново…»

— На ком поедем? — продолжаю я, имея в виду, на чьей машине мы отправимся на поиски какого-нибудь мало-мальски приличного заведения в моем районе, потому что ехать в центр реально не хочется, а ехать в «Успенское» после вчерашнего — тем более.

— На мне, иначе я точно напьюсь, — мрачно произносит Андрей, продолжая смотреть сквозь меня.

— Ты вчера пил? — я прищуриваюсь.

— Нет. А что, по мне не заметно? — вяло огрызается он.

— Заметно. Уже. Ладно, погоди, я переоденусь, и мы сразу выходим.

Литвин рассеянно кивает и косится на мои домашние джинсы, футболку и мокасины на босу ногу (не в шлепанцах же перед девицами из клининговой компании ходить?) и, кажется, впервые замечает, во что я вообще одет.

— Хочешь, попей чайку, пока будешь ждать меня? — предлагаю я и киваю на кухню.

— Да ну, неохота ради этого ботинки снимать. Я лучше тут посижу. — Андрей плюхается на банкетку.

Когда я, натянув свитер и сменив джинсы, выхожу из спальни, то застаю Литвина в позе Роденовского мыслителя: согбенная спина, потухший взгляд, наморщенный лоб, подбородок с окладистой рыжеватой бородкой, упертый в чудовищных размеров кулак. Но эта поза вызывает не улыбку, а откровенную жалость, и мне уже жутко хочется взять Андрюху за шкирку и хорошенько встряхнуть его, а ещё лучше, набрать Карине и от души навалять ей за то, что она по своей дурости ломает Андрея. Вместо этого я говорю:

— Все, я готов, поехали.

— А, что? — Литвин вздрагивает и приподнимает голову. В голубых глазах — скорбь, печаль, вселенская тоска и что-то ещё, что до ужаса напоминает затравленный взгляд мужчины, загнанного любимой женщиной в угол.

— Я говорю, поехали, — жестко повторяю я.

— А, ну да. — Вынырнув из своих невеселых мыслей, Литвин поднимается. Я надеваю куртку. Мы выходим из дома, я запираю дверь, мы спускаемся вниз, садимся в машину и едем по Рублёвке в сторону заведения с занимательным названием «Fresco», которое я успел найти по Интернету и которое не обрадовало меня ничем, кроме относительно близкого расположения.

Разговор в машине не клеится. Не клеится он и в кафе, где я быстро закидываю в себя салат и кусок мяса, а Андрей вяло ковыряется в «Цезаре» и бросает унылые взгляды на пару, сидящую за соседним столом. Пара состоит из мужчины и девочки лет четырех-пяти. Поскольку девочка и мужчина похожи, я делаю несложный вывод, что это отец и дочь. К стулу девочки привязан воздушный шарик — по всей видимости, папаша с дочкой где-то гуляли, а теперь зашли сюда пообедать. Девочка, сидя на слишком высоком и широком для нее стуле, болтает ногами, жизнерадостно щебечет, разглядывает официантов, кафе и периодически озабоченно оглядывается на шарик, пока отец пытается скормить ей очередную ложку картофельного пюре, горкой лежащего в её тарелке.

Я смотрю на Литвина, который сейчас, кажется, готов всё отдать, лишь бы рядом с ним была его дочь Алена, на мужчину, который терпеливо подносит ложку ко рту своего ребенка и… и мне горько. Делаю попытку найти в этой сценке хоть какой-нибудь повод для юмора, но вместо этого ищу в себе чувство, хотя бы отдаленно похожее на то, что испытывает Андрей. Ищу — и не могу найти. Я не знаю этого чувства. Есть, правда, пара моментов из детства, когда мне было лет пять или шесть и мой «отец» вот также водил меня обедать в кафе, расположенное рядом с домом, пока моя «мать» убиралась в квартире и просила нас вернуться домой «не раньше пяти, а то я опять ничего не успею». Но я совершенно не помню, как мой «отец» тогда смотрел на меня — он просто смотрел, вот и все. А заодно и рассказывал, какое прекрасное и, главное, уже придуманное им будущее меня ждет: элитная школа, элитный ВУЗ и востребованная во все времена профессия.

«У нас была просто потрясающая семья», — с иронией думаю я и перевожу взгляд на широкое низкое окно, рядом с которым сижу. Там, за окном, завьюженный тротуар, снег, падающий рыхлыми хлопьями и прохожие — десятки людей, идущих мимо меня.

«Интересно, кем бы я стал, если бы Сечины не забрали меня из детдома?» — думаю я. Что бы ждало меня? В лучшем случае, успешное окончание школы, малобюджетная малогабаритная квартира, выделенная государством, год первых пьянок (свобода!), учеба в профтехучилище или если совсем повезет, то в каком-нибудь более-менее приличном ВУЗе. Работа, которую ты будешь выбирать исходя не из собственных предпочтений и склонностей, а исключительно из зарплатной вилки. Скоропалительный брак с какой-нибудь девочкой, которой ты предложишь замуж не потому что у вас случилась любовь, а потому, что ты боишься одиночества. Некое подобие молодой семьи, которая все равно распадется, когда ты и эта девочка повзрослеете и наконец поймете, что вас никогда ничего не связывало. Алименты, выходные с ребенком, который давно называет отцом не тебя. Поиск себя, еще один брак, попытка самореализоваться, новый развод, прощание с иллюзиями, медленное угасание и — всё. Пустота…

Но это так, средний, я бы сказал, проходной вариант, потому что в худшем случае тебя ждет неблестящее окончание средней школы, подворотни, крыши, дурная компания. Как следствие, алкоголь и наркотики. Медленно приходящая, но от того еще более страшные тоска и озлобленность на людей (вы не такие, как я). И криминал, потому что я по натуре азартен, в юности предпочитал решать проблемы не башкой, а кулаками и, по большому счету, всегда боялся только одного страха. И наконец, в самом худшем случае, тебя ожидает самоубийство, потому что так по статистике заканчивают примерно десять процентов детдомовцев.

«Хотя нет, я бы на это не пошел: не тот характер. Да и конец унизительный…»

Впрочем, о том, чтобы было с тобой, очень легко рассуждать, если ты имеешь перед глазами живой пример: мать и отца, связанных с тобой генетически и той частью души и крови, которая переходит к тебе от родителей. Не зная, кем был твой отец, и, главное, кем была твоя мать (а ведь она была и, может быть, до сих пор даже живет где-то рядом), ты никогда не узнаешь о том, что ты обрел и потерял, и ты обречен быть один. Навсегда. На всю жизнь.

«Как и я…»

— Что ты там увидел?

— Что? — Мысли вспархивают, как воробьи. Я перевожу взгляд на Литвина, который, устав бороться с салатом, успел брезгливо отодвинуть его в сторону и теперь держит в руках чашку с кофе.

«Чертов сон, — думаю я, — и чертова женщина, если это на самом деле была моя настоящая мать. Вот откуда и эти паршивые мысли, и дерьмовое настроение».

— Да так, ничего. Снова снег пошел, — утыкаюсь носом в меню. Помусолив взглядом страницу, подзываю официанта, и чтобы хоть что-нибудь заказать, заказываю пирожное «Черный лес», хотя что-то подсказывает мне, что это будет не «Черный лес», а его очередная модификация как результат творческой мысли шеф-повара, которыми сегодня грешат все московские заведения средней руки. Благодарю официанта, принесшего десерт, и, когда он отходит, начинаю поворачивать тарелку вокруг оси, разглядывая пирожное.

— Слушай, никогда не мог понять, откуда у тебя любовь к этому делу? — подает насмешливый голос Литвин.

— К какому? — поднимаю глаза на него.

Андрей, не донеся чашку до рта, указывает ей на пирожное, от которого я, предварительно убедившись в его относительной свежести, успел откусить кусок.

— Покойная Мария Альбертовна, как мне помнится, печь не особо умела, а у тебя прямо-таки страсть к сладкому.

Мария Альбертовна — это моя приемная мать.

— Бог его знает. В детском доме вроде неплохо пекли, — прожевав, нехотя отзываюсь я.

— Может быть, гены? — предполагает Андрей.

— Может и гены, — уже совсем неохотно соглашаюсь я и отодвигаю пирожное в сторону (вкус, если честно, так себе). — Слушай, я тут подумал, — беру в руки свой чай, — а ты не хочешь со мной в спортзал сходить? Пар заодно выпустишь. И кстати, в это время, — кошусь на часы, — в «Рублевском» народу мало.

— И как я туда, прости, попаду? — поднимает брови Литвин. — У меня абонемента нет.

— А мы купим тебе занятие. Хотя могу тебя в качестве своей девушки туда провести. Хочешь, возьму тебя за руку…

— Да иди ты, — Андрей слабо улыбается и, кажется, готов согласиться пойти со мной в спортзал, но тут, как на грех, пара за соседним столом поднимается. Отец заботливо надевает на девочку шубку, шапку, одевается сам и отвязывает от стула шарик. Вручает его девочке, та бережно берет шарик за блестящую красную нитку, другую ладошку подает отцу, и тот медленно ведет ее к выходу, подлаживаясь под ее маленькие шаги.

Андрей начинает неотвратимо мрачнеть.

— Так как насчет фитнес-центра? — быстро спрашиваю я, пока Литвин снова не скатился в свои мысли.

— Знаешь, если честно, то настроения нет, — наконец произносит он, не отрывая взгляда от мужчины и девочки, которые идут к двери.

— Ну и куда тогда поедем, ко мне домой? — откидываюсь на спинку стула. — Или, как два дурака, в кино пойдем?

Вместо того, чтобы улыбнуться, Литвин рассеянно пожимает плечами и переводит взгляд за окно.

— Знаешь, я в поликлинику лучше поеду, — угрюмо произносит он. — Посижу там, бумаги и справки разберу, а то руки ни до чего не доходят. Тебя только до дома подкину, и сразу же на работу поеду.

Судя по мрачному виду Литвина, отговаривать его бесполезно. Но поскольку кое в чем он, безусловно, прав (работа действительно лечит), то я подзываю официанта. Рассчитавшись, выходим из заведения. Я поднимаю воротник куртки, Литвин прикуривает и какими-то нервными, быстрыми рывками принимается чистить машину. Я смотрю на прохожих, перевожу взгляд на Андрея и думаю о том, что если я хоть кому-нибудь в жизни завидовал по-настоящему, то завидовал только ему. А он не понимает своего счастья: у него есть родители, Вероника, дочь, которая нежно его любит, и женщина, которая любит его до безумия.

— Поехали, — поворачивается ко мне Литвин. На обратной дороге беседа опять не клеится. Я пытаюсь завязать какой-то бесперспективный разговор, Литвин вяло отделывается междометиями, но, судя по тому, как ходят его желваки, меня ожидает взрыв.

И он случился.

— Спасибо, что подвез. Звони и приезжай ночевать, если что, — говорю я, когда машина Андрея тормозит у моего подъезда, и Литвин резко поворачивается ко мне.

— Я люблю ее, ты понимаешь?! — глядя в мои глаза, почти кричит он. Переводит взгляд на лобовое стекло и тихо, словно сам себе удивляясь, повторяет: — Я люблю ее…

— Ну так женись, — помедлив, отзываюсь я.

— Нет, — Литвин качает головой, — нет. Я не могу. Ты нас вообще вместе видел? Это же комедия: красавица и чудовище. — Литвин пытается рассмеяться, но его губы жалобно морщатся.

— Дурак ты, — врезал я ему от души.

— Почему? — ошарашенно моргает Андрей.

— Потому что. Всё, давай, — выхожу из машины, шагаю к подъеду. Уже взялся за ручку подъездной двери, когда мне в спину врезается тоскливый голос Андрея:

— Почему?

— Вот сам себе и ответь, — довольно злобно бросаю я из-за плеча и с грохотом захлопываю за собой тяжелую дверь подъезда.

Спустя пятнадцать минут я снова выхожу на улицу, но уже с сумкой через плечо. В сумке майка, спортивные брюки, кроссовки, в голове — полный сумбур, навеянный разговором с Андреем, утренним сном, сценой в кафе плюс тем фактом, что сам я залип на эстонке. И последнее злит меня, пожалуй, больше всего. Никак не могу отделаться от мысли, что я постоянно хочу ее видеть. Непреодолимая тяга позвонить ей, приехать, взять ее за руку, заглянуть ей в глаза и убедиться в том, что эта женщина испытывает что-то ко мне. Безумно и безнадежно… Переломить бы себя и набрать ей, но — что я ей скажу? «Привет, Саш, я хочу тебя видеть»? — «Зачем?» — непременно спросит она. Вот это-то «зачем?» меня и останавливает, потому что мой ответ должен означать, что я готов покаяться во всех грехах, забрать свою фразу о несерьезных и недлительных отношениях и предложить ей отношения с перспективой на будущее, но сначала, как нормальный, порядочный человек, выложить ей правду о себе. Всю. «Она поймет, она мальчика из детдома воспитывает…» Отлично, только ведь я — не мальчик, и меня совершенно не прельщает мысль, что я увижу в женских глазах жалость. Или, что еще хуже, брезгливую жалость.

И тут меня охватывают такая злоба, такая отчаянная ярость, что я начинаю всерьез думать о том, а кто эта Саша вообще такая, чтобы рассчитывать на какие-то перспективы со мной? Журналистка? Ха, это не та профессия, которая вызывает у меня уважение. Она в телецентре работает? Да гори он ясным племенем, этот ее телецентр. Self-made woman? Скорей уж, избалованная дочь богатых родителей, сделавшая однажды красивый жест (уехала из Эстонии) и волей случая построившая карьеру в России. Что она вообще видела в этой жизни, кроме кучи поклонников? У нее в соцсетях даже приличных хейтеров нет (я знаю, я туда заходил). Ее когда-нибудь презирали? Может, её пытались использовать, как меня? Что ей вообще надо? Чтобы я в свои тридцать шесть растекся розовыми соплями и забросал ее цветами, звонками и смс-ками? Чтобы я предложил ей то, чего у нас априори не будет? Белобрысая девчонка, дуреха… Стерва с комплексами собственницы! Ладно, посмотрим, сколько времени она ещё будет бороться с желанием, которое я из нее вытащил. День, месяц, год? Да неделю от силы! Ничего, я подожду… Хотя стоп, а почему я вообще должен ждать? Я ей что, верность свою обещал, любовь и сердца до гроба?

«У тебя с другой не получится. Ты знаешь, почему», — приходит мне в голову, но я уже успел настолько сам себя накрутить, что мне и здравый смысл до лампочки. «Наплевать, — с ожесточением думаю я, — наплевать. И у меня все получится, потому что я должен найти хоть какой-нибудь якорь, хоть какое-то отвлечение, иначе я точно с ума сойду».

С этими мыслями я и вхожу в вестибюль фитнес-центра.

«Эта», — примерно через десять минут думаю я, залипнув на тренажере, а заодно, и разглядывая блондинку лет тридцати, с красивым, немного хищным лицом и спортивной фигурой, которая появилась в зале минут двадцать назад. У девушки длинные русые волосы, светлые голубые глаза и очень длинные стройные ноги, что откровенно радует. И, в общем, она действительно хороша собой и весьма сексуальна, если бы только не вызывающий маникюр кроваво-красного цвета (вообще-то мне больше нравится френч или что-то такое, что носит Саша). «Не важно, что она носит, ее здесь все равно нет», — одергиваю я себя и возвращаюсь к девушке. «В принципе, — думаю, — снять ее можно, она и сама вроде не против». (Последние десять минут девушка не сводит с меня глаз, периодически облизывает губы и постоянно одергивает майку, и без того плотно облегающую ее грудь.) А во-вторых, как я уже говорил, во мне силен дух азарта, а тут на блондинку успел положить глаз крупный, крупнее меня, мужчина примерно моих лет, который при ее появлении быстро стянул с пальца обручальное кольцо и спрятал его в карман. При этом этот чудо-семьянин жадно смотрит на девушку, скользит взглядом по ее телу, груди, слегка краснеет и шумно дышит, и по всему видно, что он её очень хочет.

«Ну и отлично, поехали», — говорю себе я. И вот, пока этот деятель подбирает слова и готовится слезть с тренажера, встаю, вытираю полотенцем мокрое от пота лицо, бросаю полотенце на лавочку и направляюсь к девушке. Кладу кисть руки на поручень ее беговой дорожки и начинаю:

— Привет.

— При… привет, — удивленно тянет блондинка, после чего спохватывается и надевает на лицо выражение «Я-не-такая-я-жду-трамвая». — А что, мы разве знакомы?

— Нет, но можем познакомиться. Меня Арсен зовут.

— Лера. — Блондинка растягивает в улыбке пухлые губы, но, тем не менее, продолжает бодро бежать по дорожке.

— Ты давно здесь?

— Ты… имеешь в виду… занимаюсь? — спрашивает Лера, пытаясь бежать и одновременно держать дыхание.

— Угу.

— Ну, вообще-то… я тут… мас… массажисткой работаю, — запыхавшись, Лера нажимает пальцем на кнопку, после чего беговая дорожка замедляет скорость.

— Да? Слушай, как интересно… А почему я тебя тут раньше не видел?

— А я здесь только неделю работаю, — Лера ещё раз тычет в кнопку и окончательно останавливает тренажер. Тяжело дышит, чуть наклоняется, демонстрируя в вырезе майки очень красивую грудь, и делает пару взмахов руками, пытаясь восстановить дыхание.

— Правда? Представляешь, а я как раз хотел купить абонемент на массаж, но не знаю, какой лучше выбрать. Можешь совет дать? — продолжаю врать я и, словно меня только что осенило, предлагаю: — А может, обсудим это в спорт-баре? Я как раз туда собирался, у них, говорят, потрясающий безалкогольный мохито есть.

— Мохито? Безалкогольный? — Лера, прищурившись, изображает недюжинную работу ума, словно решает, достоин ли я того, чтобы водить ее по спорт-барам, и наконец милостиво соглашается: — Ну ладно, пошли.

— Держись, — протягиваю Лере руку. Пока Лера, уцепившись за мою кисть, слезает с тренажера, перевожу взгляд на «семьянина». «Вот, — мысленно назидательно говорю ему я, — вот, видишь, как все просто? А ты давай, дуй к жене и детям, они наверняка тебя дома ждут, пока ты тут Ваньку валяешь».

Мужик начинает деревенеть, в его глазах появляется вспышка, но Лера уже вовсю улыбается мне, и у мужика потухают глаза и опускаются плечи. В итоге мы с Лерой идем в спорт-бар, а мужик — на беговую дорожку, видимо, вспомнив крылатое выражение «не по Сеньке шапка».

Еще через тридцать минут Лера и я стоим в тесной темноте массажного кабинета. Пахнет кожей стола и каким-то сладким, щекочущим ноздри, маслом. Я тискаю грудь Леры. Лера часто и тяжело дышит, явно возбуждена и, демонстрируя мне свои восторги, пытается вонзить маникюр мне в спину. Но чего-чего, а отметки от ее ногтей мне не нужны, так что я перехватываю ее руки. Лера, видимо, решив, что это та модель поведения, которая меня заводит, вырывается, извивается, еще больше заводится сама и объявляет мне хриплым шепотом:

— Я хочу тебя, — после чего все-таки ухитряется засадить ногти мне в руку. Уже довольно грубо перехватываю её запястья, тяну их вверх и одной рукой практически вбиваю их в стену, пока другой задираю её майку. Лера стонет, я пытаюсь сосредоточиться на том, что я вижу, на том, что тело Леры в очень хорошей форме (хотя, на мой взгляд, она все же из той породы женщин, которым больше идет быть одетыми), и впиваюсь в основание ее правой груди. Лера вскрикивает, начинает стонать, но все делает очень тихо. И в общем и целом, все идет хорошо, если бы не одно «но». Я ее не хочу. Вернее, хочу, но не ее. Потому что я вспоминаю прикосновение совсем других, не таких навязчивых рук. И слышу я совсем другой стон — протяжный и жаждущий, а не этот, глухой и полузадушенный. И вижу я перед собой совсем другое лицо, на котором живые чувства, а не это голодное и жадное выражение.

«Не твой, не для тебя, не о тебе… В конце концов, я свободный мужчина!» — пытаюсь прогнать образ Сашки, а заодно, и как следует себя распалить, и уже по-настоящему впиваюсь в Лерину грудь. Но все равно что-то сбоит, сбивается и идет не по плану.

«На хрен мне все это надо?»

— Давай, сейчас… — шепчет девушка.

— Прости, — отпускаю Леру и делаю шаг назад.

— В смысле? — обалдевает Лера и, стоя с задранной майкой, наблюдает за тем, как я присаживаюсь на массажный стол, тру переносицу и пытаюсь найти слова, чтобы хоть как-нибудь объяснить своё поведение. Но слов не находится, вообще никаких. Не объяснять же девушке, что я не её хочу?

— Что не так? — уже жестко наседает Лера.

— В темноте не люблю, — наконец, выдаю я первое, что приходит мне в голову.

— Че… чего? — Лера потрясенно выкатывает на меня глаза.

— Я говорю, я в темноте не люблю, — раздельно и медленно повторяю я, пытаясь сделать две вещи: не покрутить себе самому пальцем у виска и не расхохотаться над дебильностью собственного объяснения.

— Я не могу свет включить, — на полном серьезе шипит Лера, — если нас тут застукают, меня с работы выгонят.

«А что, уже был прецедент?» — так и просится на язык.

— Это… это ужасно, — не в силах перестать паясничать, я горестно трясу головой.

— Так, ты вообще кто? Ты что, проверяющий от хозяев? Решили проверить, как я тут работаю? — огрызается Лера, рывком одергивает майку и даже с нахальством приподнимает бровь, но по ее глазам видно, что она очень боится. — Или ты этот, как его, менеджер по качеству фитнес-центров?

«Я просто придурок», — думаю я.

— Да так, никто. Отдыхающий. Прости, может, в другой раз? — Выдав это, я спрыгиваю со стола и убираюсь из кабинета. За моей спиной оглушительно бухает дверь, но мне почему-то кажется, что Лера не станет отчаиваться.

«А вообще-то, то, что ты сделал, грязно, пошло и отвратительно, — говорю себе я, направляясь из массажного кабинета, но не в спортзал, а в раздевалку, где, не снимая майки, надеваю свитер, куртку и забираю сумку, после чего бегом по лестнице спускаюсь вниз, в вестибюль. — А отвратительно это, — уже на улице продолжаю я, — потому что ты, родной, впервые за много лет нарушил сразу два своих правила. Во-первых, никогда не начинать отношения с одной женщиной, если не закончил их с другой. А во-вторых, ты все-таки позволил себе серьезно увлечься женщиной, что уже дважды тебе отказала и может в третий раз сказать тебе: „Нет“. Диагноз? Ты в полной заднице, Арсен. Прогноз? В целом, неутешительный».

***

« — Вы верите в любовь с первого взгляда?

— Да. Вернее сказать, я верю в немедленную и неодолимую тягу. Но не думаю, что это может быть надолго, потому что все основано, прежде всего, на физических началах. Включается воображение тела, что, на мой взгляд, не абсурд, а составляющая любви и…»

«Господи, ну и бред! Вернее, не бред, а какое-то исконно-женское словоблудие».

— Арсен, между прочим, это твой мобильный на моем столе скачет. Ты вообще собираешься трубку брать? — отвлекает меня от томика Франсуазы Саган сорокалетняя, рыжая, очень полная женщина с ультракороткой, ёжиком, стрижкой, которую зовут Анна Михайловна и которая славится у нас в «Бакулевском» сразу тремя вещами: во-первых, она врач-анестезиолог, каких ещё поискать, так что вся наша хирургическая братия предпочитает смотреть ей в рот и бегает за ней рысью на цыпочках, лишь бы за анестезию на операции отвечала она, во-вторых, своим острым, я бы даже сказал, мстительным языком, и, в-третьих, тем, что никак не может мне простить того, что я как-то под Новый год в шутку назвал ее «своим в доску парнем».

— Мм, сейчас, — захлопываю книжку Саган, забытую на диване кем-то из моих девочек-ординаторов, и собираюсь встать.

— Да ладно уж, не напрягайся. — Михайловна, прихватив мой «Нокиа», выплясывающий вибрацией на ее столе, размахивается и делает вид, что собирается пульнуть мне его в голову. В последний момент делает шаг ко мне и осторожно бросает телефон на диван.

— Спасибо, — искренне благодарю я.

— Не обольщайся, в следующий раз сам за своим мобильным пойдешь, — отрезает Михайловна, напоминая, что у нас с ней по-прежнему состояние холодной войны, после чего разворачивается к врачам, собравшимся в ординаторской. — Так вот, — продолжает она под их льстивый смех и улыбки, — есть такой старый анекдот, когда два анестезиолога везут по коридору каталку с пациентом, а на встречу им попадается хирург… — Михайловна делает красноречивую паузу и даже ухитряется кивнуть на меня спиной. — И хирург у них спрашивает: «Пациент жив?» А они отвечают: «Нет еще!»

— Привет, Андрюха, — под хохот врачей говорю я в телефон.

— Привет, я не вовремя? — произносит Литвин на удивление озабоченным тоном.

— Да нет, а что? — откидываюсь на спинку дивана.

— А есть и другой анекдот, — между тем многозначительно продолжает Анна Михайловна.

— Я только что анализы на твоего Данилу получил.

— В смысле, на моего? — напрягаюсь я.

— К словам не цепляйся, — одергивает меня Литвин. — Короче, козел твой Савушкин, ясно? Потому что предварительный диагноз, который мы с тобой поставили, подтвердился. У мальчишки действительно тетрада Фалло.

— Уверен? — Я даже выпрямился.

— А что я по-твоему в медицине десять лет делаю? На кофейной гуще гадаю?

Литвин явно раздражен, но, если честно, то сейчас он вполне в своем праве, поскольку специализируется на тетраде Фалло, а тетрада Фалло представляет собой наиболее часто встречаемый у детей сложный врожденный порок сердца, сочетающий в себе четыре аномалии: большой дефект в межжелудочковой перегородке, мышечное сужение выводного отдела правого желудочка сердца, значительное смещение устья аорты от левого желудочка к правому (это при том, что аорта находится над обоими желудочками) и значительное утолщение миокарда (мышц) правого желудочка сердца.

Или же, если объяснить проблему общедоступным человеческим языком, то тетрада Фалло — это заболевание, при котором организм ребенка испытывает острый дефицит кислорода, поскольку врожденные анатомические дефекты недоразвития сердечной перегородки приводят к смешиванию артериальной и венозной крови. Вот откуда и симптом «барабанных палочек», и одышка, и «часовые стекла», и различные по тяжести и продолжительности приступы, и потеря сознания, и судороги, а на последней фазе заболевания — неминуемые кома и смерть.

— Ты дополнительные исследования назначал? — Под смех врачей я встаю с дивана и выхожу из ординаторской. Михайловна замолкает и, прищурившись, смотрит мне вслед. Я закрываю дверь.

— А сам-то как думаешь? — огрызается в трубке Литвин. — Так… — он чем-то шелестит в телефоне, — общий анализ крови у нас есть, ЭКГ, УЗИ и эхокардиография есть — кстати, я тебе результаты только что на почту отправил, — так что сегодня попробую взять у парня ангиокардиографию, и если все более-менее нормально и других отклонений нет, то сразу же отправляю его в «Бакулевский» на операцию. Это не тот диагноз, с которым надо разгуливать, — грубовато заключает Андрей и, помолчав, добавляет чуть тише: — Знаешь, откровенно говоря, я вообще понять не могу, как этот парень до сих пор жив. То ли натура у него какая-то необыкновенная, то ли жажда жизни… просто нечеловеческая. — Произнеся последнюю фразу, Литвин пробует усмехнуться, но вместо этого сглатывает. Теперь мы оба молчим.

— Операцию кто будет проводить, ты? — первым прерываю молчание я.

— Нет, Господь Бог… Сам-то как думаешь? — снова огрызается Андрей.

А я никак не думаю — я просто знаю, что он сделает это, и сделает лучше других, потому что Литвин специализируется на тетраде Фалло у детей так же, как я когда-то давно выбрал для себя эту специализацию, но у взрослых. Но что я могу, это к делу сейчас не относится, а то, что умеет Литвин, иллюстрирует один наглядный пример.

Девочку из Кисловодска звали Ирой, кажется, Ирой Лемешевой. Врачи обнаружили у нее тетраду Фалло в четыре месяца — это как раз тот срок, когда у детей происходит постепенное развитие цианоза, или синюшности кожи, что является основным симптомом тетрады Фалло. Ближе к году Иру прооперировали в одном из республиканских кардиоцентров, создав ей искусственный артериальный проток. В три года девочка перенесла вторую операцию — его радикальную коррекцию. Все вроде бы шло хорошо, Ира стала чувствовать себя лучше, но через полгода врачи диагностировали у девочки осложнение (двустороннее сужение ветвей легочной артерии), и провели третью операцию: устранили сужение с правой стороны.

Жизнь понемногу входила в нормальное русло, Ира пошла в школу, где увлеклась уроками рукоделия (в частности, ее там научили шить забавных плюшевых мишек), но быстро уставала даже от небольшой нагрузки. Весной родители привезли ребенка на обследование в Москву, Ира попала на прием к Литвину, где и выяснилось, что сужение легочной артерии врачам из кардиоцентра устранить не удалось, и Андрей взялся за расширение поврежденного сосуда стентами, что позволило девочке избежать еще одной операции в условиях искусственного кровообращения, чреватого неминуемыми последствиями для ее здоровья.

Фактически Андрей спас девочке жизнь. Остается только добавить, что спустя несколько месяцев Ира вернулась домой и прислала Андрею письмо, написанное смешным детским почерком, и двух плюшевых мишек, сшитых ее руками. И теперь один из медведей украшает кабинет Андрея, а второй стал любимым питомцем его дочери Алены, которая приходила с Андреем навещать Иру в больнице.

Но это так, одна из тех историй, которая закончилась хорошо. А теперь у нас другая история: мальчик, который все четырнадцать лет висел на краю пропасти, буквально цепляясь за жизнь, и женщина, а вернее, девушка, которая этого пока что не знает.

— Кто подготовит Сашу? — откинув все условности, спрашиваю я у Андрея, уставившись на ресепшен, за стойкой которой вовсю маникюрит ногти Ленка Терехина. Заметив мой взгляд, Ленка жалобно морщится и причет лак в ящик стола, но мне не до ее ужимок, так что я отворачиваюсь и принимаюсь снова измерять шагами коридор.

— Ты имеешь в виду, кто скажет Аасмяэ о том, что у парня тетрада Фалло? — уточняет Андрей.

— Да.

— Я. Не ты же его лечащий врач, — невесело усмехается Литвин. — Ладно, пока. Мне еще надо ей позвонить, чтобы она парня ко мне привезла, и кабинет для ангиокардиографии забронировать.

— Подожди, а как у тебя с Кариной? — я цепляюсь за разговор, потому что… мне страшно. Да, я боюсь за Сашу — и ненавижу подавляющее меня чувство страха, но сейчас страх буквально впился мне в кишки и, свиваясь там кольцами, выворачивает мои внутренности наизнанку.

— Без понятия. Сам у Карины спроси, — суховато отвечает Литвин, чем окончательно ставит меня в тупик.

— То есть? — я даже растерялся.

— Мы расстались. Ее желание. Точка. Все, пока, меня дела ждут, — отрезает Литвин.

— Пока, — медленно отвечаю я, и Андрей вешает трубку.

— Арсен, ты случайно не оглох? Зову тебя, зову, — хлопает меня по плечу «свой парень» Анна Михайловна, которая неведомо каким образом очутилась за моей спиной. — Ты где болтаешься? У тебя вроде обход назначен? Так твои ординаторы тебя уже обыскались.

— Что? — я смотрю на женщину, пытаясь сообразить, чего она от меня хочет. Наконец собираюсь с мыслями: — Ах да. Спасибо, — говорю я и разворачиваюсь к лестнице, чтобы спуститься вниз.

— Ну, ну, — глубокомысленно бросает мне вслед Михайловна, и я даже спиной ощущаю ее острый, внимательный и неприятный мне взгляд.

День тянется медленно. Обход, на котором выяснилось, что Карины сегодня не будет («по личным обстоятельствам», как услужливо пояснила мне прибежавшая извиняться Ленка Терехина), сессия у ординаторов, три «уда», два «неуда», одна довольно простая операция и вызов меня к главному. Его небольшой, давным-давно обжитой кабинет — бежевый, в теплый оттенок, с цветными фотографиями детей, развешенными на стенах. Широкий стол, традиционно заваленный кучей бумаг, поверх которых красуется макет сердца в разрезе, — и сам главный в потертом кресле коричневой кожи, на спинке которого привычно висит его белый врачебный халат. Обсуждение срочных и плановых операций, дополнительных консультаций, графика дежурства и всех тех неотложных дел, что так украшают будни хирурга.

В конце беседы главный снимает очки и, хитровато поглядывая на меня, принимается их протирать. Я машинально слежу за мерными, убаюкивающим движениями его крупных рук, и ощущаю себя так, точно я разделился: мое тело словно пребывает в кабинете у главного, а голова находится совсем в другом месте — там, где Литвин объясняет Саше диагноз ее мальчика и необходимость радикального хирургического вмешательства, а она по мере его рассказа вжимает голову в плечи, и в ее серых глазах появляются страх и растерянность, готовые прорваться наружу потоком слез.

«Хотя нет, она сильная, она не заплачет», — думаю я, глядя, как главный водружает на нос очки.

— Ну как там наша передача, снимается? — начинает главный. — По-прежнему руководишь процессом?

— Ну да, — на автомате отвечаю я, а перед глазами снова стоит Сашка, но уже другая — не раздавленная обрушившимся на нее несчастьем, а уверенная в себе, с этой ее вечно прямой осанкой, с высоко поднятой головой, улыбающаяся чуть насмешливо и легко, словно знает обо мне что-то такое, чего пока что не знаю я. Такой я увидел ее в «Останкино» в первый раз.

«Она справится, — говорю я себе. — Таких, как она, невозможно сломить — у них просто болит сильнее».

— Ну и на какой фазе съемки? — между тем интересуется главный.

— Сценарий пишут. Напишут, могу вам принести.

— Еще чего, я лучше готовый пилот посмотрю. И если что, зарежу, — усмехается главный, обнаруживая неплохие познания в области телевизионных проектов, после чего, прищурившись, смотрит сквозь стекла очков на свет, стягивает очки с носа, дышит на стекла и снова принимается их протирать. — Я, собственно, что сказать-то хотел… — он вскидывает на меня глаза. — Если тебя гости из «Останкино» достали, то не стесняйся, жалуйся. Я тебе и так за ток-шоу должен, — главный фыркает. — К тому же, у меня тут как раз на примете есть двое бездельников, так что могу с легкостью снять с тебя эту головную боль и подарить ее им.

— Да нет, меня пока что не припекло, — пробую отшутиться я.

— Ну тогда честь труду, — говорит главный и, ставя точку в дискуссии, водружает на нос очки.

И я выхожу из его кабинета. Перемещаясь между смотровыми, операционными и прочими помещениями, мало-помалу сосредотачиваюсь на работе и даже припоминаю, что обещал сегодня показать Саше наш телемедицинский центр. Пользуясь тем, что как раз заглянул в ординаторскую, где я забыл две справки, присаживаюсь к столу, подтягиваю к себе телефон и набираю номер Екатеринбургского кардиологического центра. Прошу их секретаршу соединить меня с генеральным — жизнерадостным мужиком лет пятидесяти, после чего секунд пять жду, когда он подойдет к телефону, и наконец слышу его громогласный, сочный баритон, буквально выплескивающийся на меня из трубки.

— О привет, какие люди, — кажется, генеральный искренне мне рад. — Ну, чем порадуешь? Как там Москва, мать городов наших, стоит?

— Стоит, куда она денется… Слушай, я что хотел, — начинаю объяснять ему суть проблемы, пытаясь договориться о том, что сегодняшнюю операцию посмотрят не только врачи (на сегодня как раз запланирована небольшая телеконференция), но и пара телевизионщиков из «Останкино». — Можешь получить одобрение у больного? Согласовать с пациентом, что операцию на открытом сердце увидят и журналисты?

— Легко, — смеётся генеральный. — Ну, а сам-то ты как? Голос чего такой невеселый?

— Да нормально все. Просто устал, — вяло отбиваюсь я.

— Рановато ты что-то уставать начал. А у нас… — и тут генеральный пускается в длинную и донельзя запутанную историю, в которой причудливо переплетаются проблемы недостаточного финансирования («опять эти черти в Минздраве что-то напутали»), рассказ о его старшем сыне («парню всего семнадцать, — балбес! А туда же, жениться собрался») и даже приглашение на зимнюю рыбалку («у нас тут такой клев, что закачаешься!»). В итоге, еще двадцать минут мы разговариваем Бог знает, о чем, после чего генеральный ссылается на дела и вешает трубку.

Медленно поднимаюсь со стула и подхожу к окну.

«Интересно, как там Саша?» — крутится в голове все тот же вопрос, который не отпускает меня целый день.

«Если ее там нет, я ей наберу», — думаю я, без двух минут пять спускаясь в вестибюль. Первым делом бросаю взгляд в сторону знакомого мне дивана у колонны с зеркалом, но там никого нет (вернее, на диване сидит какая-то тетка и треплется по мобильному). При виде меня она замолкает, хлопает глазами, после чего неуверенно улыбается мне, а я перевожу взгляд на гардероб и вижу в очереди к вешалкам Сашу и ее сценариста. Пользуясь тем, что они пока что не замечают меня, разглядываю Аасмяэ. Нет, выглядит она вполне (свитер из чего-то типа вязаного букле, с высоким, стойкой, воротником, приоткрывающим тонкую бледную шею, узкая юбка, кудрявый пучок, высокий, но вполне уместный каблук). И все бы ничего, если бы только не ее восковое лицо, лишенное всякой косметики. «Не стала краситься. А почему?» Я рассматриваю ее, пытаясь понять, что же мне так не понравилось. И тут до меня доходит, что дело не столько в отсутствии косметики на лице, сколько в его выражении — ушедшем в себя, застывшем. «Она плакала», — соображаю я. И хотя сегодня косметическая индустрия добилась того, что у женщин, скорей, вытекут глаза, чем потечет тушь для ресниц, красные припухшие веки плюс синяки под глазами свидетельствуют о том, что Сашка на грани нервного срыва.

«Не трогай ее хотя бы сегодня, — мысленно говорю себе я. — Не провоцируй её, не лезь к ней в душу, не забирайся под кожу, потому что то, что происходит с ней, никогда не случалось с тобой». Постав табу, делаю шаг к вешалкам.

— Привет, — протягиваю сценаристу ладонь и пытаюсь заглянуть Саше в глаза. — Ну, как дела?

— Привет, нормально, — отвечает она мертвым голосом.

— Саша у нас сегодня не в настроении, — то ли шутит, то ли с легкой угрозой в голосе предупреждает меня сценарист, которого, как мне помнится, зовут Дмитрий. — К тому же мы сегодня к вам два битых часа добирались по пробкам, так что она окончательно вымоталась. — Он пытается отвлечь меня от Аасмяэ и втянуть в разговор.

И я делаю вид, что я ему поддаюсь. Подкидывая ему фразы («да, к нам трудно доехать» и «нет, от вас к нам только через МКАД» и даже «да, Москва в это время часто в пробках стоит»), я смотрю на Сашу, а она отводит глаза. Но я уже успел заметить, как между ее бровей залегла морщинка, и мне хочется сделать хоть что-нибудь, чтобы эта морщинка исчезла, стерлась с ее лица, а в глазах у Саши появилось живое нормальное выражение.

— Ну что, пошли телемедицинский центр смотреть? — в итоге жизнерадостно предлагаю я.

— А ничего, что мы без халатов? — спохватывается сценарист.

— А я их для вас в конференц-зале оставил, — отвечаю я, продолжая глядеть на непривычно тихую Сашу. Краем глаз отмечаю, как сценарист, заметив мои взгляды, начинает напрягаться, и понимаю: он боится, что я задену ее или чем-то обижу. «Идиот, — хочется крикнуть ему мне, — да ее и пальцем не трону!» Раздраженно прикусив губу, отворачиваюсь и веду их к лифтам. Сценарист, пользуясь тем, что я повернулся к ним спиной, что-то шепчет Саше, а та тихо отвечает ему: «Прекрати, всё нормально». Но ничего не нормально, и мне уже хочется сжать кулаки и дать сценаристу в нос. Вместо это нажимаю на кнопку лифта. Смешиваясь с толпой, мы поодиночке заходим в кабину, я ищу взгляд Саши, но вижу лишь ее склоненный затылок.

Выходим на втором этаже, где расположен конференц-зал — огромное, на сто пятьдесят посадочных мест, помещение.

— А где все? — интересуется сценарист, когда мы, пройдя небольшой коридор, подходим к предбаннику конференц-центра, где для перерыва уже накрыты столы, и где находится небольшая комната, в которой наш обслуживающий персонал держит все для чай/кофе.

— Трансляция с Екатеринбургом уже началась, — поясняю я.

— А разве мы опоздали? — сценарист вскидывает руку и удивленно глядит на часы.

— Нет, это мы из-за разницы во времени сегодня пораньше начали. Но самое главное вы увидите, — обещаю я и нажимаю на ручку двери.

За дверью — чернота, темно-синие кресла, устремленные на экран головы и размеренный голос ведущего телетрансляции, объясняющий происходящее на экране, а на экране (мать твою так, да как же я, остолоп, мог об этом забыть?!) как раз демонстрируется начало операции на открытом сердце, и хирург как раз делает в обнаженной грудной клетке пациента разрез. При моем появлении (увидев то, что изображено на экране, я так и застыл в дверях) с кресел оборачиваются несколько голов.

— Вы мешаете, — шипит женщина с ближнего к нам ряда. Мысленно дав себе оплеуху, захлопнул дверь. Сценарист изумленно тянет вверх брови. Саша приподнимает голову и глядит на меня тем мертвым, спокойным, ничего не выражающим взглядом, от которого мне уже очень не по себе.

— Нам не туда? — с легкой иронией интересуется сценарист.

— Туда, — перемещаюсь так, чтобы закрыть зал от Саши. — На десятом ряду, ровно посередине ряда на спинках кресел висят два халата. Идите туда, я вам там место занял.

— Саш? — сценарист поворачивается к эстонке.

— А вот девушке это лучше не видеть. — Делаю небольшой шаг вперед, что позволяет мне окончательно загнать Сашку к себе за спину. — Она пока со мной посидит, кофе попьет с дороги, и мы с ней кое-что обсудим.

— Не понял, — сценарист округляет глаза и встает в позу.

«Что ты не понял? Что там операция, открытые ткани, и ей при виде этого станет плохо?» — хочется заорать мне. Вместо этого я четко и медленно говорю:

— Там операция на открытом сердце. Что из этого не понятно?

Пока сценарист зависает от моего откровенного хамства (а заодно и разглядывает меня, силясь вникнуть в смысл моего поведения), за моей спиной слышится судорожный вздох. Успеваю обернуться, чтобы заметить, как Сашка, побледнев еще больше, все-таки пытается подойти к конференц-залу. Наплевав на условности, уже собрался откровенно перехватить ее, но она, как-то ловко меня обогнув, делает шаг к сценаристу.

— Дим, — она сглатывает и, кажется, с трудом произносит слова, — Дим, ты иди. Я правда не хочу этого видеть.

— Уверена? — сценарист ухитряется одновременно вопросительно заглянуть ей в лицо и указать на меня глазами. И тут я понимаю, что сейчас либо разразится очень некрасивый и громкий скандал, либо случится более простая, но емкая сцена, в которой я, если он попробует утянуть ее в зал, все-таки дам ему в морду.

— Да, я уверена, — между тем откликается Саша, и сценарист сдается. Покосившись на меня, выразительно шепчет ей одними губами: «Если что, эсэмэсь», после чего открывает дверь конференц-зала, юркает туда, но с довольно ощутимым грохотом захлопывает за собой дверь.

— Можно потише? — доносится из-за двери недовольный голос женщины с ближнего ряда. — Вы смотреть мешаете.

— Простите, — вредным голосом отвечает ей Дмитрий.

— Зря ты так, — тихо говорит Саша.

— Поверь мне, он это переживет. Все, пошли, — аккуратно подхватываю ее под локоток, завожу в «чай/кофе» комнату.

Надо сказать, что это совсем небольшое помещение, напоминающее ординаторскую (та же обстановка минус компьютеры на столах плюс окно, но с видом на лес, а не на парк). Пока Сашка вяло оглядывается, подхожу к ближайшему шкафу, распахиваю дверцы и, звеня посудой, выдергиваю из сервиза чашку с блюдем. С легким грохотом ставлю все это на стол у дивана, уже гораздо спокойней направляюсь к кофеварке и включаю ее. Окончательно успокоившись, поворачиваюсь к Саше (она так и стоит у окна и крест-накрест обнимает себя за плечи):

— Саш, может, тебе успокоительное принести? — Она едва заметно кивает. — Тогда посиди тут минуты две одна, хорошо? Я быстро вернусь.

Она снова кивает, и я выскакиваю за дверь, плотно прикрываю ее за собой. Мелькает совершенно идиотская мысль запереть Сашку на ключ, чтобы в комнату никто не ворвался, но это совсем уж детство, так что я, просто прибавив скорость, устремляюсь к лестнице и поднимаюсь на свой этаж. Дергаю на себя дверь ординаторской (в помещении, к счастью, никого нет) и принимаюсь судорожно выдвигать ящики стола, пытаясь сообразить, где Карина держит успокоительное. В итоге желто-оранжевая упаковка с «Тенатеном» находится в верхней секции шкафа, расположенного у дивана, где стоят не только мои папки с лекциями, но Карина держит фотографию Андрея и Алены, сидящей у него на руках.

«Она ушла», — на секунду вспоминаются слова Литвина. «Придурок, разве так уходят?» Дергаю уголком рта, но поскольку мне сейчас, в общем, не до Андрея, то я, прихватив с собой всю пластиковую пластинку с таблетками, выруливаю из ординаторской и с той же скоростью спускаюсь вниз по лестнице. Возвращаюсь к «чай/кофе» комнате, распахиваю дверь и первое, что я вижу: не тронутые чашка с блюдцем так и стоят на столе, кофеварка выключена, а Саша по-прежнему стоит у окна, обняв себя за плечи. При звуке моих шагов она медленно поворачивается и, убедившись, что это я, также медленно переводит взгляд за окно.

Злобно прикусив внутреннюю сторону щеки, направляюсь к ближайшему шкафу, распахиваю его и выдираю из пластиковой упаковки непочатую бутылку с минералкой. Плеснув воду в чашку, ставлю чашку на стол, и получается это довольно звонко. Выдавливаю на ладонь сразу четыре таблетки и, прихватив с собой кружку, решительно двигаю к Саше.

— Держи, — металлическим голосом говорю я, пытаясь донести до нее, что ей придется сейчас подчиниться. Она внимательно разглядывает таблетки и качает головой:

— Прости, но я не буду.

— С этим можно машину водить, — настаиваю я.

— Спасибо, но я не буду, — повторяет она.

— Саш, я кому говорю? — наплевав на жалость к ней, повышаю голос, надавливаю тоном.

— Хорошо, я потом выпью. Пока на стол положи.

«Ну, бл…» Нет, ну реально, ну сколько можно вить из меня веревки? И так, как мальчик, бегаю перед ней.

— Мне силой это в тебя засунуть? — на полном серьезе интересуюсь я. Сашка медленно и глубоко вздыхает, всем видом демонстрируя мне, что если я ее еще не достал, то уже близок к этому.

— Саш, — окончательно теряю терпение я, — давай, открывай рот.

— Я не могу.

— Почему?

— Я просто не смогу это проглотить. Я уже пыталась, — она кивает на чашку с водой, и тут до меня доходит, что у нее элементарный горловой спазм, вызванный эмоциональным шоком и потрясением, которое она пережила, услышав про операцию мальчика. «Господи, да как же ты машину в таком состоянии вела?» — приходит мне в голову. Но это не тот вопрос, который ей очень нужен, да и мне ее ответ сейчас мало интересен, потому что все, что ей требуется, это чтобы кто-нибудь вытащил ее из этого состояния — разговорил бы ее, дал бы ей выплакаться на своем плече, в конце концов, просто её пожалел. Но я так не умею.

И тут на меня разом накатывают тоска и усталость, и я спрашиваю себя, ну почему я такой? Что со мной случилось? Когда я убил в себе все нормальные чувства и разучился вот так, просто, жалеть людей? Неужели я больше не могу существовать нигде, кроме придуманных мною же схем?

— Может, что-то другое тебе принести? — так ничего и не надумав, тихо спрашиваю я у Саши.

— Нет, не надо. Просто побудь со мной. Не уходи, — шепчет она, стоя ко мне спиной.

И тут во мне что-то ломается. И я понимаю, что я впервые по-настоящему ощутил боль женщины, только эта женщина боится сейчас за своего ребенка, а я за нее. Подойти бы к ней со спины, обнять ее и долго-долго держать вот так, не отпуская. Не помня, а может вообще не зная, как это делается, перегнувшись, неловко ссыпал в блюдце таблетки и направился к ней. Подошел вплотную, осторожно обнял ее за плечи и потянул к себе. Она вздрогнула — и вздрогнул я, когда ее ледяные пальцы обвились вокруг моего запястья.

— Тебе холодно? — Мне безумно жаль ее. Мне безумно жалко себя. Кто же нас сделал такими, что мы разучились просить о помощи? Или мы просто разучились верить другим так, как верим в себя? Притягиваю ее еще ближе, поглаживаю ее плечи, и ее затылок тихо падает мне на плечо.

— Скажи, — едва слышно произносит она, — что такое тетрада Фалло?

Ощущение такое, что эту комнату заполнил вакуум.

— Что? — еще крепче сжимаю ее в объятиях. «Не думай об этом, не надо».

— Это ведь неизлечимо и операция не поможет? Я в Интернете читала, там пишут, что продолжительность жизни при тетраде Фалло у детей очень маленькая. — Она поворачивается, и ее серые воспаленные глаза мечутся по моему лицу, ищут, требует правды, а руки уже судорожно сжимают отвороты моего халата.

— Откуда такие невеселые мысли? — пробую пошутить я.

— Скажи мне, только честно скажи… Ты ведь это знаешь. Ты же не можешь этого не знать, ты же с этим работаешь. Скажи мне, он не умрет? — она почти задыхается. — Скажи, Литвин — это хороший хирург? Скажи, ему можно доверить Даньку? Литвин все для него сделает?

— Да, он все сделает, — отвечаю я и кладу ладони поверх ее рук. Осторожно снимаю ее дрожащие пальцы со своей груди.

— Расскажи! — требует она, и, кажется, это уже на грани истерики.

— Хорошо, — стараясь вести себя спокойно, я отхожу от нее. Беру стул и ставлю его перед ней. — Садись? — предлагаю я. — Просто разговор будет долгим.

— Нет. Говори так. Говори! — она качает головой и пытается не расплакаться.

— Ладно, — сам сажусь на стул и, положив локти на колени, начинаю рассказывать ей про тетраду Фалло, про то, что продолжительность жизни больного в целом зависит от степени кислородного голодания мозга. Убеждаю в том, что у четырнадцатилетнего мальчика есть все шансы выжить, если ему сделать срочную операцию. Еще о том, что дети после такой операции становятся практически здоровыми, мало отличаются от своих сверстников и даже могут заниматься спортом. О том, что после операции мальчику, тем не менее, раз в год нужно будет обязательно проходить обследование у кардиолога для коррекции лечения. О том, что Литвин не хороший, и не отличный, а самый лучший врач, потому что знает об этом заболевании все. Еще о том, что Андрей делает такие операции давно, успешно и часто. И даже о девочке Ире и про плюшевого медведя, которого она ему подарила.

Саша внимательно слушает, постепенно успокаивается по мере рассказа. В какой-то момент заводит руки назад, опирается на подоконник, чуть подсаживается на него и, постукивая каблуком в такт моего рассказа, продолжает вникать в то, что я ей говорю. На ее лице начинают понемногу проступать краски, а из глаз уходить то загнанное выражение, с которым она приехала ко мне в «Бакулевский».

— Ну что, теперь легче? — я усмехаюсь чуть грустно.

— Я Литвину тоже мишку сошью, — она пытается улыбнуться.

«Ты ему лучше Карину к одному месту пришей», — мысленно отвечаю я и, хотя моя ирония сейчас явно не к месту, начинаю сам улыбаться. Смотрю на свои сложенные в замок, почти сведенные судорогой пальцы, и аккуратно расцепляю их — так, чтобы она этого не заметила. Киваю ей:

— Ну хочешь, сшей.

— Поцелуй меня.

Ошеломленно вскидываю голову.

— Поцелуй меня, — полузакрыв глаза, просит она. А я смотрю на нее и никак понять не могу, откуда в ней столько силы и женственности? Самолюбивая. Стойкая. Красивая, хрупкая. Очень сложная. И может быть, она — та самая, одна на миллион, из-за кого сходят с ума, в одиночку с боем берут города или встают с колен и идут воевать один на один с целым миром?

Поднимаюсь со стула. Она отступает, тонкие длинные пальцы с силой вцепляются в подоконник, точно она боится упасть, но при этом она смотрит мне прямо в глаза:

— Поцелуй меня, как тогда, в первый раз.

— Сюда могут зайти, — зачем-то напоминаю я.

— Мне всё равно.

Медленно протягиваю руку к ее лицу. Подушечкой большого пальца обвожу ее приоткрытый рот, пока она, занавесив ресницами глаза, прижимается щекой к моей ладони.

— Ты знаешь, что с тобой очень надежно, да? Ты ведь знаешь об этом? — словно в забытьи шепчет она и трется щекой о мою руку, сама о нее ласкаясь.

— Нет, этого я не знал. — Бережно глажу пальцами ее скулу, мягкую кожу щеки, подбородок, отвожу за ухо прядь волос, трогаю сережку, продернутую в ее ухе.

— Поцелуй, — напоминает она и вдруг легко прикусывает зубами мой палец.

— Ах, так? — с шутливой угрозой завожу ладонь ей на затылок, тяну к себе. Но она не сопротивляется. Наоборот, встает на носки, обвивает меня руками за шею и, поглаживая мои волосы, поднимает ко мне лицо. Наклоняюсь и нежно трогаю ее губы губами, пытаясь вложить в это касание все, что я чувствую к ней. И эта нежность просто убивает меня. Почему-то раньше всегда стыдился этого чувства. Раньше мне казалось, что оно уронит меня в моих же собственных глазах, но между жалостью и нежностью, которые ты испытываешь к женщине, все-таки есть разница: в нежности присутствует страсть. И я, пытаясь сдержать себя, поглаживаю губами ее губы, мягкие, подрагивающие, но почему-то соленые. Внезапно осознаю, что она плачет. Не понимая, что не так, пытаюсь губами открыть ее рот, но она больше не отвечает.

— Саш, — заглядываю ей в глаза, — что случилось?

— Прости.

— За что? — пробую снова поцеловать ее, но она отстраняется и даже упирается мне ладонями в грудь:

— Нет.

— Почему? — одновременно растерявшись и разозлившись, чуть ли не встряхиваю ее, и злость все-таки выходит наружу. — Почему? Потому что я не такой? Потому что ты не такая? Что ты вообще хочешь от меня, объясни?

— Понимаешь, у нас уже не получится по твоей схеме… Да, я, наверное, такая, но по твоей схеме у нас уже не пройдет. Слишком много чувств для этого, понимаешь? — Она заводит назад кисти рук и пытается разжать мои пальцы, которыми я обхватил ее за талию.

— И что же тебя в этом пугает? — Теперь я блуждаю глазами по её лицу, цепляю ее зрачки и не собираюсь их отпускать, хотя чувствую, как ее ногти начинают понемногу впиваться мне в руки. В голову абсолютно некстати сваливается мысль о том, что у меня последнее время что-то не ладится с женщинами. То я не могу, то могу, но не с той, то та, с кем я могу, не хочет и даже успела дважды сказать мне: «Нет». А теперь, кажется, отказывает мне в третий раз, и что-то подсказывает мне, что этот третий раз станет последним.

— Почему? — еще пытаюсь настаивать я.

— С тобой сложно, — вздыхает Саша. — И я больше не хочу выбирать мужчину сердцем.

«Господи, глупость какая-то…»

— Когда ты уйдешь, мне будет больно, я знаю. А я этого не хочу, — продолжает она.

«Вот так, — думаю я. — Не дав мне ни шанса, она сама ставит точку. Неужели я с ней обманулся?» — смотрю на нее, а она прячет глаза.

— Я правильно понимаю, что это твое «нет» окончательное?

Знаете, что сейчас самое интересное? А самое интересное заключается в том, что я был готов за нее бороться, причем с самым страшным своим врагом — с собой. Почти был готов задвинуть на задворки своей души все свои опасения, страхи, недоверие и обиды, которые взрослому мужчине вроде как не пристало помнить, но ты все-равно помнишь о них, и предложить ей отношения, которых она добивалась. Всего один миллиметр отделял меня от того, чтобы исповедаться ей во всех грехах и обманах, но она даже не попыталась меня услышать. Хотя бы просто попробовать.

— Понятно, — говорю я, чтобы хоть что-то сказать. — Ладно, хозяин — барин.

Отхожу от нее и сажусь на диван. В голову приходит, что у нас с ней какой-то театр теней, и теперь для красоты сцены мне не хватает только положить ногу на ногу и манерно закурить, а ей — надеть на голову черный кружевной платок, как у главной героини «Юнона и Авось» в постановке Марка Захарова и пообещать мне помнить меня до гроба. Усмехнувшись, тру переносицу. Нет, реально, мой мир рассыпается к черту, а я думаю неизвестно о чем и даже нахожу в этом повод для юмора.

— Не надо влюблять в себя, если ты не готов влюбляться сам, — грустно, с легкой назидательностью произносит Сашка.

— Это из Франсуазы Саган, да? — все-таки не выдержал я. — Если оттуда, то да, сказано невероятно красиво.

— Не помню, кажется, да. — Кажется, больше всего она удивлена тем, что я вообще читал это.

— А я разве пытался тебя влюбить? — заканчиваю я наш трогательный домашний спектакль.

— А что ты, по-твоему, делаешь? — догоняет меня ее печальный вопрос, чем ставит меня в тупик, потому что раньше я над этим никогда не задумывался. «А ведь действительно, — приходит мне в голову, — что я пытался с ней сделать? Привязать, приручить, окрутить, переспать и перетянуть на свою сторону? Заставить любить, как я хотел?»

— Так нельзя, понимаешь? — шепчет она, и этот тихий голос звучит гораздо громче, чем стук двери, которым отгораживались от меня Лера, и уж куда более выразительней, чем те слова, которыми прощалась со мной еле-еле ушедшая от меня Юлия. — Да, я хотела тебя предупредить, — несколько нелогично продолжает эстонка, — завтра я не приеду. У Дани операция назначена, и я хочу провести с ним весь завтрашний день.

— Понятно. А твой сценарист что будет делать? — заведя руку на спинку дивана, принимаюсь выстукивать по мягкой обивке какой-то бравурный марш.

— Он тоже не приедет, у него выходной.

«И слава Богу! Иначе я, по всей видимости, все-таки дал бы ему в нос, и на этом история со сценарием закончилась бы точно».

— Когда операция у мальчика? — подумав, спрашиваю я.

— Литвин говорит, в среду. Так что в среду я здесь тоже не появлюсь.

«Ну, это ты врешь», — думаю я, потому что точно знаю, что на операцию она приедет во что бы то ни стало, но будет находиться в операционном корпусе «Бакулевского» в то время, как сам я буду в лечебном. Впрочем, так даже лучше. Как говорится, с глаз долой, из сердца вон.

— А теперь, если не возражаешь, то я домой поеду. Если все будет нормально, то увидимся в четверг, я тебе утром позвоню. Хотя, если ты откажешься от съемок передачи, то я тебя пойму, — она спокойно пожимает плечами.

— С этим потом разберемся, — морщусь я. — Ну что, сходить, привести твоего сценариста? — Не могу на нее смотреть и не смотреть не могу. Господи, она от меня уходит, а я в этот момент любуюсь бликами на ее теплой коже.

— Димка сам обратно дорогу найдет, ему после «Останкино» никакие коридоры не страшны, — она слабо усмехается. — К тому же, я ему смс-ку послала, соврала, что я уже уехала.

— Ясно.

— Прости, — еще раз тихо повторяет она и направляется к двери.

И я вместо того, чтобы бежать за ней, хватать ее за руки, спасать ситуацию или просто спросить у нее: «Что же ты делаешь?», с кривой усмешкой смотрю ей вслед и думаю о том, что она все-таки меня подвела. Два раза я ее возвращал, но в третий раз не стану. Больше не могу и не хочу перешагивать через себя. В конце-то концов, просто не вижу в этом смысла. А еще я думаю о том, что через два, максимум через три дня я остыну, окончательно выкину ее из головы, после чего со спокойной душой позвоню той же Лере, или найду себе новую Женьку, или познакомлюсь с какой-нибудь Юлией, и жизнь моя снова покатится по привычному кругу, где уже не будет ни раздирающих меня сцен, ни эмоций, выворачивающих наизнанку мою душу.

— Пока, — говорит Саша и все-таки уходит. За ней медленно, почти бесшумно закрывается дверь.

Посидев минут пять в тишине, я поднимаюсь. Пора и мне домой собираться. Приеду сегодня пораньше, как нормальный человек, лягу спать, впервые за много дней высплюсь. Единственное, еще нужно в ординаторскую зайти, чтобы забрать дубленку. Вызываю лифт, поднимаюсь к себе на этаж. Отпираю комнату, начинаю стягивать надоевший за день халат.

— Арсен, а ты почему сегодня на обед не ходил? — как из-под земли возникает за моей спиной Анна Михайловна.

«Господи, ну что ей надо?» Пытаясь оставаться вежливым я, хоть и нехотя, но все-таки поворачиваюсь к женщине.

— Не успел, — говорю я, хотя внутри меня поднимается знакомое чувство, готовое выплеснуться на «своего парня» уже не прощаемыми словами.

— Слушай, весь день сегодня за тобой наблюдаю. Ты не влюбился? — усмехается Михайловна и засовывает ладони в карманы тесноватого для ее бедер халата.

— Нет. Хуже.

«Хуже, потому что я потерялся. Я потерялся, и меня никак не найдут. И я сам себя никак не найду».

— Знаешь, вот смотрю я на тебя и все думаю… — глубокомысленно продолжает Михайловна, чем все-таки выводит меня из себя.

— И на какие же мысли я вас навожу? — Откинув манеры и приличия, смотрю в светло-карие глаза этой женщины, давлю ее взглядом, ожидая, когда она просто уйдет и оставит меня в покое.

— А думаю я том, что ты становишься похож на человека. На нормального такого человека, а не на этого, вечно несгибаемого супермена на длинных ножках… Так что мир, Арсен Палыч, сработаемся! И кстати, обращайся, если на операции буду нужна, — заключает «свой парень», разворачивается и выходит за дверь, а я приваливаюсь к ближайшей стенке спиной. Взгляд машинально падает на томик Франсуазы Саган, так и оставленный на диване. И тут я начинаю смеяться. Пытаюсь угомонить себя, прекратить этот дурацкий хохот, но ничего не могу поделать с собой: запрокинув голову, я буквально булькаю смехом. Хриплый и дерганный, он вырывается из моей глотки, пока я не начинаю давиться им. Отсмеявшись, плюхаюсь на диван, тру ладонями щеки, лоб и перевожу взгляд за окно, понимая, что я… Что? Влип? Нет. Влюбился? Нет. Просто я, выражаясь словами той же Саган, все-таки пустил в свое сердце Сашу.

Вечер понедельника медленно переходит в ночь.

Сидя на кухне, я убиваю коньяк под гитарные переборы Сантаны и «Николашку» (долька лимона, одна половина которой посыпана сахаром, вторая — растворимым кофе). Периодически просматриваю свой телефон в надежде найти там пропущенные звонки или смс-ки от Саши, но их там, разумеется, нет. В голове вертится мысль о том, что меня впервые в жизни (если не считать мою суку-настоящую-мать) бросила женщина. Хорошо, не бросила — кинула. Отказалась. Послала… Впрочем, какая разница? Она все равно останется в списке моих телефонов как буква «А», навсегда перечеркнутая красным: женщина, которой нельзя звонить и нет смысла писать. И ощущение того, что я лузер и неудачник уже наслаивается на алкогольную муть и щемящее чувство одиночества и жалости к себе, и я понимаю, что я, кажется, навсегда разлюблю блондинок, но что-то подсказывает мне, что все не будет так просто.

Утро вторника уносит меня в дела. Периодически звонит Литвин, уточняя, кого из хирургов и анестезиологов лучше взять в операционную бригаду. Потом в телефоне проявляется Карина, которая долго, нудно и путанно излагает концепцию своего вчерашнего прогула, я делаю вид, что я ее слушаю. Днем в «Бакулевский» привозят Кириллова, с ним приезжает и эстонка, но я их не видел: они находились в больничном корпусе, я, чтобы не нарываться, предпочел найти себе занятие в другом здании.

Вторая половина дня ознаменовалась известием, что на место Ленки Терехиной, отрабатывающей перед увольнением последние две недели (слава те Господи, нашла работу поближе к дому), пришла новенькая медсестра, по слухам, нечто необыкновенное. Прихватив кое-какие записи (как раз требовалось передать их смежникам), отправился на нее посмотреть. Да, действительно, это было нечто: густые, пушистым облаком темно-русые волосы, уверенная осанка, хороший рост, спокойное, приятное лицо и главное, большие выразительные глаза, настолько темные, что в них даже терялся зрачок.

— Арсен Павлович, — после пяти минут флирта представился я.

— Екатерина. — Голос под стать внешности: уверенный, низкий, грудной.

— Екатерина Первая? — пошутил я.

— И последняя, — она улыбнулась, показывая в улыбке ровные белые зубы, а я, глядя на нее, кисло подумал о том, и когда же я наконец перестану флиртовать со всем, что находится на уровне моих глаз?

«Не надо влюблять в себя, если ты не собираешься влюбляться сам…» Вспомнилась Саша, но ее тут нет. Так что стиснул челюсти и остался трепаться с Екатериной. Сообразительная и умная, она быстро разобралась с записями, обещала все сделать и весьма мило распрощалась со мной под неодобрительные взгляды Терехиной, завистливо поглядывающей на нас из-за стойки ресепшен. С мыслью о том, что к Екатерине имеет смысл присмотреться, а может и вообще наплевать на этикет и завязать с ней служебный роман, в семь часов вечера собрался домой, упорно отгоняя мысли о Саше. Я ей не нужен — она мне не нужна. Ничего личного, обычный закон равенства. Точка.

— Арсен!

Оборачиваюсь. Позади стоит Анна Михайловна. «Что-то в последнее время везет мне на анестезиологов. Видимо, это к несчастью», — не без иронии думаю я, и тут я замечаю ее осунувшееся, словно похудевшее лицо и встревоженные глаза.

— Слушай, это ты рекомендовал меня в операционную бригаду к Литвину? — спрашивает «свой парень», перебирая что-то в карманах.

«Ну все, начинается…»

— Ну да, а что, есть какие-то возражения? — снимаю пушинку с дубленки. Внизу, в вестибюле, меня уже ждет Катя, которую я после второго посещения ресепшен пообещал подбросить до метро.

— Нет, — мнется Михайловна, что уж совсем на нее не похоже. — Короче, тут такое дело… Тебя из Боткинской больницы искали, — она вскидывает на меня больные глаза. — Тебя не было, и телефон я взяла. Ты только не нервничай, но Литвина сбила машина. Одна пьянь за рулем.

Сердце ухнуло и покатилось куда-то вниз…

— У него переломы. Он как раз из Детского мира выходил, покупал куклу своей Алене. Состояние средней тяжести, но… — Михайловна жалобно морщится, — я с Кирилловым только что пообщалась. Хороший мальчишка, опять же обследование перед анестезией, но дело обстоит следующим образом: оперировать его надо завтра, иначе парень сорвется, он и так уже нервничает. И с ним, кстати, какая-то девушка беленькая сидит.

Странное ощущение: ты слышишь фразы, видишь лицо говорящего, но смысл слов до тебя не доходит.

«Сашка…» Машинально хлопаю себя по карманам, чтобы найти телефон и набрать ей, но останавливаюсь на полпути. И дело даже не в том, что мы с ней разошлись, а в том, что в такие минуты ты выбираешь главное.

— Где Вероника?

— Дома, с Аленой.

— Карина?

— Естественно, в Боткинской, — Михайловна снова морщится. — Слушай, я тебя не об этом спрашиваю, я говорю, кто Кириллова оперировать будет? Я как раз к заведующему собиралась с этим вопросом, а тут ты подвернулся.

— Погоди.

Я даже не заметил, как перешел с Михайловной на «ты», но «свой парень» даже не возражает. Впрочем, это не то, что сейчас заставляет меня дышать, думать и двигаться, потому что решение вызрело еще пару минут назад, когда я подумал о Саше. Отбросив, откинув, раздавив в самом зародыше мысли о своем лучшем друге, который сейчас в больнице и который — я знаю — на моем месте поступил бы точно так же, хватаю телефон и набираю главному.

— Здравствуйте, я могу зайти? Это срочно, — без предисловий начинаю я.

— Сечин, ты совсем чокнулся? — со странной смесью восхищения и ужаса на лице спрашивает Михайловна, видимо, сообразив, что у меня на уме. — Опомнись, ты же не детский врач!

— Ну, заходи, — говорит в трубке главный, удивленным моим тоном.

— Спасибо, уже иду.

Кладу телефон и поворачиваюсь к женщине:

— Я исследование по Кириллову проводил, понимаешь? Другой хирург не успеет быстро в курс дела войти. Все, готовь бригаду на завтра.

Пока «свой парень» изумленно моргает и таращится на меня, выгребаю из стола пачку распечаток, быстрым шагом выхожу из ординаторской. Не дожидаясь лифта, поднимаюсь по лестнице вверх, и вот я у его кабинета. Стучу в дверь на глазах у удивленной секретарши, мимо которой я проскочил, даже не поздоровавшись.

— Арсен Павлович! — разгневанно напоминает она.

— Заходи, — отзывается главный. — Садись. Что за срочность, как на пожаре?

Далее следуют мои пояснения плюс краткий экскурс в историю Данилы Кириллова — и священный, праведный гнев главного.

— Какого хрена ты в это влез, у нас что, специалистов помимо тебя нет? — разъяренно рычит он, стягивая с носа очки и с размаху бросая их в кипу бумаг, которая от этого веера рассыпается на столе. — Вылететь из «Бакулевского» захотел? Ладно, я тебе это устрою! Я…

— Я из детдома.

— Что? — на полуслове осекается главный. — Не понял. — Он ошарашенно глядит на меня и моргает большими, внезапно ставшими беззащитными глазами.

— Я из детдома, — повторяю я. — Меня усыновили. У Сечиных был сын, его звали Арсений, он умер в возрасте четырех лет. Отец не сумел его спасти. И Сечины взяли меня, потому что внешне я был похож на него. Теперь понимаете, почему я в это влез?

— Та-ак, — глубокомысленно тянет главный и трет нижнюю часть лица собранной в горсть ладонью. Прищуривается: — Подробности будут?

— Нет.

А что рассказывать? Что я просто не смог пройти мимо? Ведь Сашка действительно была ни причем. Это целиком и полностью был мой выбор.

— Понятно. И кто еще знает об этом? — главный берет очки.

— Семья Литвина. Вероника. А теперь и вы.

— Еще лучше, — главный прикусывает дужку очков. — Ну, ну. Ладно, так что ты, говоришь, с мальчиком?

— Дефект межжелудочковой перегородки, стеноз легочной артерии, декстрапозиция аорты, гипертрофия правого желудочка, — начинаю сыпать медицинскими терминами, которые подробно объясняют специалисту картину заболевания.

— Диагноз?

— Чей, Литвина?

— А я сейчас с Литвиным разговариваю? — злится главный.

— Тетрада Фалло. Большие аорто-легочные коллатерали к обоим лёгким. Недостаточность кровообращения степени два-а.

— А Литвин что по этому поводу думает?

— То же самое.

Не рассказывать же ему, что мы с Андреем на этот счет крупно поспорили. Правда, с диагнозом победил я. Но лечащий врач Кириллова-то не я, а Литвин.

— Ладно, уже хорошо, что два профессионала во мнении сошлись, — не ведая о моих сложностях, заключает главный. — ЭКГ, рентгенографию, ЭхоКГ делали?

— Да.

— Показывай. — Главный заинтересованно придвигается ближе к столу, пока я выкладываю распечатки на стол. — Решение о госпитализации кто принимал? — приблизительно минут через пять главный отрывается от изучения бумаг.

— Литвин.

— Так, а ты тогда что на операции собираешься делать?

— Потребуется реконструкция путей оттока из правого желудочка сердца с пластикой выводного отдела правого желудочка ксеноперикардиальной заплатой в выведенных условиях. Это все.

— Ясно. Понятно. Ладно. Ты когда собираешься к Литвину? — Вопрос, честно говоря, неожиданный.

— Послезавтра утром, сразу же после операции, — признаюсь я. — А что?

— Ничего, привет ему от меня передашь, а Веронике я сам позвоню, — главный вздыхает. — Надо же, как не повезло ей… А заодно, кстати, и скажу ей пару ласковых про тебя, — хмыкает главный и принимается рассматривать заусеницу.

«Интересно, и что он ей скажет?» — поежившись, думаю я.

— Скажу ей, что её любимый ученик не зря проедает свою зарплату, — обнаруживая жутковатую способность читать мои мысли, произносит главный и, откинувшись на стуле, мечтательно прикрывает глаза: — А вообще, дать бы тебе, Арсен Павлович, по башке за такие твои выкрутасы, а заодно, и за самоуправство… Но в свете последних событий… Ладно, всё, — заключает главный и серьезно добавляет. — Иди, Арсен. Делай.

В четыре часа следующего дня все было закончено. С четким пониманием того, что мальчик будет теперь нормально дышать и жить, перехожу из операционной в раздевалку, чтобы снять с себя одноразовое хирургическое белье, которое сегодня заменяет униформу хирурга. Почему-то вспоминается одна картинка, которую я как-то видел в соцсетях. Иллюстрация была разделена на две части. Внизу была изображена женщина, которая, стоя у операционной, в молитвенном экстазе и со слезами счастья на глазах завела взгляд к потолку и шептала: «Спасибо, Господи!» А вверху, у операционной, на полу распластались два измученных хирурга в зеленой униформе и шапочках, и еле ворочая языком, отвечали: «Не за что». Самое забавное, что картинка весьма точно отражает действительность, поскольку после таких операций продолжительностью в восемь часов разговаривать не то, что не хочется — не хочется лишний раз думать о чем-то.

Сев на лавку перед шкафом, кладу на колени локти. Опускаю голову вниз, минут пять бездумно втыкаю в пол, ни о чем не думая. Впрочем, кое-какие мысли в голове все же крутятся. Но это скорее, не мысли, а так, больше эмоции. Удовлетворение, что операционная бригада сегодня сработала на пять. Спокойная радость, что парень будет жить, а при надлежащем уходе будет жить долго и счастливо. Впрочем, есть еще кое-что, очень похожее на червячка, впившегося мне во внутренности после последнего разговора с Аасмяэ. «Она послала тебя», — напоминаю себе я. Но от этой мысли уже не хочется ни лезть на стенку, ни жаждать крови и разбора полетов, потому что не осталось ничего, кроме обиды и ощущения, что я ее отпустил. Совсем.

Почти.

— Прикинь, эта девушка, что приехала с пацаном, все также в вестибюле сидит, — доносится из-за двери удивленный голос кого-то из ассистентов.

— То есть, сидит?

— Ну, так и сидит. Всю операцию просидела. По ходу, ночевать тут собралась. В палату ее не пускают, а она уходить не хочет.

— И что?

— Да ничего.

«Вот именно, ничего», — думаю я. Нет, реально никто никому ничего не должен, все закончилось, и самое главное, что самое важное — операция — закончилась хорошо. А завтра в девять утра я приеду к Литвину и смогу лично убедиться в том, что у него все нормально, но маленький червячок сомнения уже запустил когти мне в душу. «Что значит, будет всю ночь там сидеть? — проносится в голове. — А вчера она, простите, где ночь провела? На парковке, между машиной и „Бакулевским“?»

И я, прихватив свою куртку, иду к лифту, чтобы спуститься в вестибюль, и только тут вспоминаю, что вчера кинул Катю, а закрутившись в делах, даже не извинился. Надо исправлять ситуацию. Остановившись на лестничном пролете, вытаскиваю «Нокиа» из кармана, набираю ей.

— Привет, — начинаю я, — я подвел тебя вчера, извини.

В борьбе за девушку главное — это борьба с собой.

— Ничего страшного, я все понимаю, — отвечает в трубке ее грудной голос, в котором я слышу задушевные нотки и понимание. — Я знаю, что стряслось, я не в обиде. А вы — молодец.

— Такая профессия, — пробую отшутиться я, хотя мне немного неловко. — И тем не менее, как я могу компенсировать свой вчерашний промах?

— Уж я что-нибудь придумаю, — задорно смеется она, а я думаю о том, почему же, черт подери, с одной женщиной все так легко и просто, а с другой я постоянно чувствовал себя, как на раскаленных углях, и почему же, стоя там, перед операционным столом, я постоянно видел ее широко распахнутые глаза и слышал ее шепот: «Защити»?

Толкаю дверь и спускаюсь в вестибюль.

— Хорошо, жду твоего реше… — говорю я Кате и осекаюсь, потому что в вестибюле, на хорошо знакомом мне клеенчатом диване, который я последние два дня чуть ли не за километр обходил, я вижу сгорбленную фигурку, опустившую вниз светловолосую голову.

— Арсен Павлович? — удивленно зовет из телефона Катя.

— Подожди, — прошу я, и в это время Сашка, очевидно, почувствовав мой взгляд, приподнимает голову. Заплаканное лицо, абсолютно больной взгляд, и глаза, которые смотрят на меня вопросительно и с надеждой. И я внезапно с тоской понимаю, что не будет у меня ни Кати, ни Леры, ни Юлии, ни спокойного будущего, потому что ничего еще не закончено.

— Прости, Кать, я тебе потом позвоню, — отрубаю звонок и убираю в карман телефон».

2

Бакулевский центр, квартира Арсена.

«Арсен… Он с кем-то дружелюбно разговаривает по телефону, замечает меня, и его глаза словно покрываются инеем. Быстро прощается, убирает мобильный в карман и, кажется, основательно поколебавшись, подходит ко мне.

— Добрый вечер. И давно ты тут сидишь? — спрашивает он чуть насмешливо, но не садится, а встает напротив меня и, прищурившись, глядит на меня сверху вниз.

— Давно. С начала операции, — выдавливаю я сиплым, каркающим голосом, стараясь смотреть ему прямо в глаза. Почему-то всегда немного стеснялась этого противоречивого, сложного и очень умного мужчину, который с первого взгляда умеет подмечать людях такие детали и тонкости, какие редко кому удается схватить. А еще мне очень хочется пить, но мне кажется, что если я сейчас поднимусь и отойду, то с Данькой случится непоправимое.

— Операция давно закончилась, твой мальчик в реанимации. Послеоперационный период займет трое суток, тебя к нему не пустят, так что не валяй дурака и поезжай домой, — сухо произносит Арсен.

— Я не на машине, — качаю я головой. — Как прошла операция, ты случайно не знаешь?

— Знаю. Успешно.

— Честно?

— А я тебе часто врал?

— Нет.

Он пожимает плечами, словно спрашивая, и чего же я, в таком случае, от него добиваюсь?

— Ты мне говорил, что Литвин справится, — подумав, киваю я.

— Домой поезжай, — чуть более миролюбиво повторяет Арсен, но, кажется, это не от того, что я изливаюсь в благодарностях к Литвину, а потому, что я никак не встаю с дивана. — Вызови такси. У тебя деньги есть?

— Я не поеду, — говорю я, и Сечин злится. Я просто чувствую это и всё.

— Я тебе уже объяснял, что тебя к парню не пустят. А еще через пару часов охранник закроет «Бакулевский» и выставит тебя на улицу. Будешь сопротивляться — выставит вместе с ментами. Хочешь на ночь глядя в отделение полиции загреметь? Валяй, отличный репортаж получится: звезда «Останкино» в обезьяннике. — Заметив, как я сжалась, он осекается. — Ладно, прости, я не хотел. — Арсен принимается тереть переносицу и уже другим, но очень усталым голосом повторяет: — Саш, пожалуйста, вызови такси и поезжай домой. Мне правда не до тебя.

— Иди, я же тебя не держу, — шепчу я, чувствуя, как от этой его фразы все внутри меня обрывается. Сечин недовольно дергает уголком рта, разворачивается на каблуке и отходит. Но оборачивается и, помедлив, все-таки возвращается обратно ко мне, а у меня возникает стойкое ощущение, что этому красивому, взрослому и породистому мужику до смерти надоело воевать с вечно чем-то недовольной мной, а после нашего последнего разговора всё, чего ему хочется — это вообще, держаться от меня подальше.

— Саш, — устало вздыхает Арсен, — пожалуйста, поезжай домой.

Качаю головой.

— Скажи, у Данилы точно все хорошо? — на всякий случай еще раз уточняю я.

— Да, у твоего Данилы все хорошо, и будет еще лучше, если ты поедешь домой, — медленно и раздельно произносит Арсен, как делал всегда, когда я его доставала. — Теперь поедешь?

— Да.

Увы, это вранье. Сечин, прищурив свои проницательные глаза, пару секунд разглядывает меня, после чего выстреливает в меня вопросом, который я никак не ожидала услышать:

— У тебя дома есть кто-нибудь? Подруга, мать… в конце концов, жених этот твой мифический? Если есть, то звони им прямо сейчас, при мне.

— Зачем?

— Пусть присмотрят за тобой. Тебе в таком состоянии нельзя оставаться одной.

— Нет, мне звонить некому, — сдуру признаюсь я и тут же спохватываюсь: — Вернее, есть, но со своими звонками я как-нибудь без тебя разберусь, — говорю я, и Сечин злится — причем, злится на меня уже до такой степени, что от него даже искры летят. — Ты не обязан со мной возиться, я сама справлюсь, — пытаюсь объясниться с ним я, но Арсен, не дослушав, подхватывает меня под локоть, одним движением ставит меня на ноги и тянет к выходу.

Я даже не сопротивляюсь: сил выяснять с ним отношения уже нет. К тому же, он и так, по-моему, догадался, что ни в какое «домой» я, разумеется, не поеду, а собираюсь дать взятку охраннику и остаться ночевать тут, в «Бакулевском», потому что здесь мой Данила и потому что дома я точно с ума сойду от тишины, страха и одиночества.

Пользуясь заминкой, Сечин успевает ловко протолкнуть меня в вертушку дверей и выводит на крыльцо.

— Куртку застегни, — говорит он, а меня буквально начинает трясти. В голову приходит, что я еще могу обмануть его, если сейчас на его глазах вызову себе такси, сяду туда и, доехав до ближайшей развязки, попрошу водителя повернуть обратно. Но номер не проходит: Сечин, сжав челюсти, сам запахивает на мне куртку, после чего буквально снимает меня с крыльца и конвоирует к стоянке. Его рука вроде бы вежливо поддерживает меня под локоток, но не стоит обманываться: хватка у него просто железная. Он, по-моему, вообще вцепился в меня, как краб.

— Так, давай без насилия, — напоминаю я.

— Если без насилия, то садись в машину, я тебя домой отвезу, — удерживая меня за рукав куртки, Сечин выбрасывает вперед свободную руку, щелкает брелоком, и его черный «Паджеро» выстреливает в меня бело-желтыми фарами.

«Значит, так просто мне не сбежать…. Ладно, как только отъедем, наберу Ритке, придумаю какой-нибудь достойный предлог и смоюсь от него по дороге», — думаю я, пока Сечин распахивает для меня переднюю дверь машины. Забираюсь на сидение и даже послушно пристегиваюсь. По старой, дурацкой, давно въевшейся в кожу привычке принимаюсь разглядывать салон машины. Черная кожа, простые черные вставки. Ни финтифлюшек, ни отдушек, ни иконок, ни прочих глупостей «на счастье», которыми Игорь так любил украшать свой автомобиль. Пахнет только морозом, лимоном и новенькой кожей. Да еще окна заиндевели.

Пока я рассматриваю лобовое стекло, покрытое изморозью, Сечин, стоя у распахнутой двери, рывками расстегивает свою куртку, отчего бедная молния просто визжит, и с тем же непонятным мне раздражением сдергивает с шеи шарф. Перегнувшись, зашвыривает его на заднее сидение, одним движением садится за руль и поворачивает ключ в замке зажигания. Мотор начинает урчать, и салон машины постепенно заполняется уютным теплом. Я по-прежнему смотрю только вперед. На лобовом стекле «Паджеро» трескается и течет лед, значит, машина уже прогрелась и можно ехать. Но Сечин, облокотившись рукой на дверцу, продолжает медленно, кругами водить пальцем по переносице, словно что-то обдумывает. Когда я уже собираюсь спросить у него, и как долго мы будет вот так сидеть, он разворачивается ко мне, и я вздрагиваю, наконец увидев его глаза. Он никогда на меня так не смотрел: с каким-то безнадежным отчаянием и в то же время с таким видом, словно я загнала его в угол, и теперь он сделает все, чтобы оттуда выбраться.

— Я все-таки влип с тобой, да? — до ужаса тоскливым голосом спрашивает он, после чего отворачивается и резко выжимает газ. «Паджеро» срывается с места, рысит по дороге, вываливается за ворота «Бакулевского» и вливается в плотный поток машин, бегущих по МКАДу. В салоне по-прежнему висит тишина, но теперь она только нагнетает напряжение, и так уже потрескивающее между нами.

И тут меня окончательно все достает — и эти странные игры, в которые мы почему-то играем, и мое вечное вранье, и мой страх за «зайца», который постоянно выворачивал меня наизнанку.

— Пожалуйста, останови машину. Я не поеду к себе домой, — честно признаюсь я.

— Вообще-то, ты едешь ко мне домой, — помедлив, уточняет Сечин и, перестроившись в правый ряд, сворачивает на Рублевку. И, по всей видимости, мы действительно едем к нему, потому что ко мне домой через Рублевское шоссе никак не доедешь. Машинально подбираюсь на сидении:

— Зачем?

— А ты сама-то как думаешь?

Прикусываю губу, качаю головой:

— Ты просто не понимаешь. Я тебе уже объясняла, что я не буду с тобой… — начинаю я.

— Это я с тобой не буду! — на повышенных тонах огрызается он. Покосившись в мою сторону, морщится и уже нормальным голосом продолжает: — Но ты-то хоть понимаешь, что я, как нормальный человек, не могу бросить тебя одну в таком состоянии?

— У меня просто шок после операции. И я нормально себя чувствую! — срываюсь на крик я.

— Конечно, это ведь ты у нас врач, чтобы диагнозы ставить, — любезно, но с едкой язвительностью произносит Арсен, и тут меня прорывает. Мое видимое спокойствие лопается, как стекло, как мыльный пузырь, из глаз начинают лить слезы, дождем стекать по моему лицу. Забыв, что я сижу в кожаном кресле чужой машины, поднимаю колени к груди и обхватываю их руками. Меня хлещут чувства. Мне дико страшно за «зайца». Мне отчаянно жалко себя. И мне до безумия жаль мужчину, который сидит сейчас за рулем и ничего не может сделать — ни остановить машину, потому что остановки на Рублевке запрещены, и нас «примет» любой встречный патруль, ни вытереть мне слезы, ни бросить меня одну, потому что он никогда меня не бросал — это я его бросила. И от этой мысли я начинаю уже реветь в голос. Покосившись на меня, Арсен протягивает руку и в темноте салона практически на ощупь находит мое колено. Мягко сжимает его, чуть потряс:

— Саш, не надо, слышишь? Все будет хорошо… Черт, у меня даже носовых платков с собой нет, все в кармане халате осталось!.. Саш, я тебе обещаю, что с твоим мальчиком все будет хорошо, — уверенно произносит Сечин, и мне становится легче. Слезы понемногу стихают, перестает жечь внутренности. Киваю, размазывая остатки слез по лицу, с ужасом представляя себе, как я выгляжу: заплаканная, растрепанная девка в джинсах, кроссовках и старой спортивной куртке, восемь часов просидевшая на диване «Бакулевского» практически без движения.

— Завтра утром вместе попробуем навестить твоего Данилу. А сегодня ты просто переночуешь у меня, вот и все, — миролюбиво заключает Арсен.

— А твоя, — хлюпаю носом, — постоянная девушка возражать не будет?

Да, я имею в виду ту потрясающую блондинку, которая как-то застигла нас на парковке.

— Моя постоянная, как ты выражаешься, девушка, ушла от меня полторы недели назад и больше в моем доме не появится.

— Она ушла, или это ты ее бросил? — пробую пошутить я.

Арсен косится на меня, но ладонь с моего колена не снимает, за что я ему очень благодарна, потому что мне с ней тепло.

— А что, есть разница, кто кого бросил? — усмехается Сечин, чем немного напоминает прежнего Арсена Павловича.

— А что, тебя никогда не бросали? — в тон ему отвечаю я, разглядывая в темноте его руку. Нет, это нереально, конечно: за спиной у меня больной «заяц», со мной впервые за много лет случилась истерика, а я сижу и разглядываю длинные ровные мужские пальцы, аккуратно закругленные на концах.

— Бросали.

— Да? Странно… Ну и кто эта дура?

— Ты, — помолчав, фыркает он. — Ну, и еще одна… — сглатывает. — Но говорить о ней я не хочу.

«Да плевать мне на эту женщину, кем бы она ни была!»

— А меня ты теперь тоже никогда не простишь? — пытаюсь перевести все в штуку и сжать его руку, но он убирает ладонь.

— Здесь прощать нечего, — спокойно, даже равнодушно произносит Арсен и включает освободившейся кистью поворотник. Посмотрев по зеркалам, заводит машину в разворот под мостом и пристраивается в хвост стаду джипов, ожидающих зеленый сигнал светофора. — Ты, Саш, сделала так, как посчитала нужным. Я сделал то, что посчитал верным. Сегодня ты просто ночуешь у меня, вот и все.

«Он не будет со мной спать, — внезапно со всей ясностью понимаю я. — Он вообще теперь и пальцем до меня не дотронется. И везет он меня к себе не за тем, чтобы провести со мной ночь, а потому что действительно не мог бросить меня там, в „Бакулевском“ на растерзание охранникам, темноте, страхам и моему одиночеству».

Светофор выпускает зеленую стрелку, и «Паджеро» ныряет в узкий раструб улицы, освещенной желтыми витринами магазинов, а мое нервное возбуждение сменяется опустошением от пролитых слез и, наконец, полной апатией. Впрочем, это, как ни странно, и проясняет мою голову. И, кажется, сейчас самое время окончательно разобраться с вопросом, почему же я всегда говорила «нет» Сечину?

Это сложно. Всё было сложно. Мой вечный страх за «зайца», проблемы с Игорем, разрыв с мамой, неприятности на работе, постоянная борьба с обстоятельствами, когда все против тебя. Изматывающие попытки вопреки всему подняться, встать и идти. Нескончаемая битва с самой собой, когда ты говоришь себе, что ты сильная и не имеешь права расклеиться, сдаться или сломаться, но у тебя опускаются руки, потому что тебе, как любому нормальному человеку, нужна поддержка или хотя бы элементарное человеческое участие. И в довершении ко всему так некстати вспыхнувшие чувства к мужчине, которого ты, по идее, должна за версту обходить стороной, но вместо этого испытываешь к нему какую-то нереальную, сумасшедшую тягу.

Но если мне — как там пела Земфира? — хотелось «сладких апельсинов, вслух рассказов длинных и солнца вместо лампы», то Сечину это было просто не надо. «Болезнь нашего века — это сначала переспать с человеком, а потом кинуться его узнавать», — грустно думаю я, глядя, как Арсен, пропустив пару — мальчика и девушку, идущих по пешеходному переходу — устремляется к высокому жилому зданию, мачтой возвышающемуся над соседними пятнадцатиэтажками. Так было у меня с моим первым, вторым. Так было и с Игорем. И только с этим мужчиной, который сидит сейчас рядом со мной и даже не подозревает, какие мысли блуждают в моей голове, я хотела, чтобы все было по-человечески. Узнать его, стать к нему ближе, постепенно открываясь, тянуться к нему, чтобы однажды, взявшись за руки, заглянуть друг другу в глаза, и вдруг оказаться влюбленными друг в друга. И только потом упасть с ним в постель, чтобы сделать его до дрожи своим… Безумно и безнадежно. И вот теперь, когда ничего уже нет и нас мало, что связывает, мы возвращаемся к тому, с чего начали. Его правила, его дом, его квартира, где будут его спальня и его постель — и я в ней, потому что я ему благодарна, я его хочу и больше не могу быть одна. А еще потому, что лучше сделать то, о чем я, возможно, и буду жалеть, чем не сделать и жалеть потом об этом всю жизнь.

Когда я уже дохожу до мысли о том, что мы — взрослые люди и никому ничего не должны, я понимаю, что собираюсь впервые, сама предложить себя мужчине. Но после такой ночи уже ничего не будет, и от этого мне снова хочется разреветься.

— Саш, все нормально?

— Да. — Поднимаю глаза: оказывается, Сечин успел подъехать к тому самому зданию-мачте, где, видимо, и находится его дом, и теперь паркует машину в занесенном снегом квадрате.

— Тогда пошли. — Перегнувшись, Арсен подтягивает с заднего сидения свой шарф. Откинувшись на спинку кресла, складывает его вдвое, привычным жестом обворачивает вокруг шеи и, пропустив в образовавшееся кольцо концы, затягивает узел. «Господи, точно вешается…» Хотя вешаться сейчас впору мне.

— Саш? — напоминает Сечин.

Выхожу из машины. Зябко сунув руки в карманы куртки, тупо разглядываю подъезды. Чужой дом, чужая квартира… Господи, что я тут делаю? Сечин, догнав меня, разворачивает меня к первой слева двери. Странно, но в моменты нервного напряжения почему-то запоминается не главное, а какие-то странные и ненужные детали. Например, то, что дверь его подъезда обита коричневыми деревянными рейками, в которых запутался мокрый снег, что холл выложен бежевыми плитками, что к лифту ведет семь ступеней. Что справа от лестницы находятся гладкие деревянные перила и небольшое помещение, предназначенное, видимо, для консьержки, которой, к счастью, там сейчас нет. И что у лифтов стоят цветы. И что Арсен, прежде чем вызвать лифт, направляется к почтовым ящикам, заглядывает в крайний слева и, убедившись, что за маленькой длинной дверцей нет ни почты, ни реклам, ни газет, нажимает на кнопку вызова лифта костяшкой среднего пальца. И что его плечи напряжены.

«Неужели и он нервничает?»

— Хороший подъезд, — говорю я плечам, заходя за ними в лифт.

— Хороший, — соглашаются плечи, а костяшка пальца бьет по кнопке с девяткой. Кабина поднимает нас на девятый этаж, створки лифта разъезжаются в стороны, и Сечин отступает, чтобы выпустить меня из кабины. Его непроницаемые глаза снова поверх моей головы, а на лице — выражение полной безучастности. Раздраженно вздохнув, выхожу на лестничную площадку, окидываю взглядом светлый холл с огромными, почти в пол, окнами. Арсен направляется к крайней слева двери, обитой коричневой кожей. Не перебирая ключи, сходу находит нужный, прошелестев им в замке, открывает дверь, его рука ныряет за косяк, раздается сухой щелчок, и прихожую заливает свет.

— Входи, — он вежливо пропускает меня вперед. Дойдя до порога, я все-таки останавливаюсь. Поднимаю на Арсена глаза, ищу в его глазах хоть какое-то чувство ко мне, но в них ничего нет — лишь пронзительно-черные иглы зрачков уставились на меня. И такое ощущение, что эта минута молчания никогда не закончится.

— Мы с тобой в машине что-то не до конца не выяснили? — с ироничной насмешкой интересуется Сечин. И кажется, еще немного, и он напомнит мне своим не терпящим возражения тоном, кто кого бросил, и почему наша история с ним закончилась.

Подавив вздох, переступаю порог. Позади слышится звук шагов, хлопок двери и визг молнии — Сечин, видимо, расстегивает куртку. Посмотрев на прихожую (плитка, темное дерево и безупречный порядок), я оборачиваюсь. Арсен, успев освободиться от верхней одежды, стоит ко мне спиной и деловито отряхивает куртку от снега. Темно-серые джинсы, узкие бедра, прямая спина, серый кардиган и футболка, но плечи по-прежнему напряжены, хотя он неторопливо развешивает куртку на «плечиках». Почувствовав мой взгляд, косится на меня:

— Тебе помочь?

— Нет, спасибо, я сама. — Начинаю возиться с кнопками куртки. Сечин, промолчав, плюхается на банкетку, скидывает ботинки, в которые отправляются и его носки, и узкой изящной стопой нашаривает на полу мокасины. Натянув их, встает и, ловко меня обогнув, подходит к шкафу-купе. Поддергивает на коленях джинсы, садится на корточки и начинает чем-то шуршать и греметь на нижних полках. Приподнимает голову, задумчиво смотрит на мои кроссовки и сухо интересуется:

— У тебя размер тридцать семь?

— Тридцать шесть с половиной, — отвечаю я, думая о том, что если он сейчас предложит мне женские тапочки, то я закричу. Или сорвусь. Или вообще, развернусь и навсегда уйду из этого дома.

— Нда, проблема… Ладно, попробуй вот эти.

Моргаю, когда мне под ноги с легким шелестом падают мужские шлепанцы. Кожаные, новенькие. Даже с ценником.

— Да я в них утону, — усмехаюсь я, чувствуя, как меня отпускает.

— Других все равно нет, — Сечин пожимает плечами и поднимается, зависая надо мной. Снимаю куртку и тянусь к вешалке, рассчитанной явно не на мой рост. — Я повешу, — избегая касается меня, он перехватывает мою куртку и набрасывает ее на «плечики». — Саш, — переводит непроницаемый взгляд на меня: — Видишь комнату справа? Я тебе там постелю. Ванная прямо, она запирается. — Многозначительная пауза, как очередной намек на то, что он не собирается меня домогаться. — Полотенце в ванной, в шкафу, на верхнем полке. Сама найдешь? — Ждет, когда я кивну. — Теперь второй вопрос: ты завтра утром в «Бакулевский» отсюда поедешь или сначала заедешь к себе?

— Отсюда, — говорю я, поскольку от его дома ехать до «Бакулевского» ровно пятнадцать минут, а от Олимпийского проспекта, где живу я, два часа с лишним.

— Тогда можешь вещи в стиральную машину закинуть, они до утра высохнут.

«Намек на то, что от меня пахнет больницей?»

— А я, простите, что надену? — злюсь я.

— Ну, я для тебя что-нибудь поищу.

— А что, у тебя есть женские наряды? — Я все-таки включаю Аасмяэ.

— Нет, от них в доме слишком плохая аура, — огрызается Сечин, чем окончательно напоминает прежнего Арсена Павловича. — Следующий вопрос: что предпочитаешь на ужин? Есть мясо, рыба… — начинает перечислять все, что есть в его холодильнике.

«Можно подумать, что я в таком состоянии вообще могу есть», — думаю я и отвечаю:

— Спасибо, но я ничего не буду.

— Вегетарианка? — он ухмыляется.

— Нет, журналистка. Нам после шести вечера категорически питаться нельзя, а то мы в кадр не влезем.

— Ладно, тогда ограничимся бутербродами, — отрезает Сечин, всем видом напоминая мне, что принудительное питание никто не отменял, и либо я буду есть сама, либо он запихнет в меня бутерброд силой. — И последний вопрос… — он задумчиво глядит на меня, — может, все-таки выпьешь успокоительное? В принципе, еще можно сделать укол, но я не знаю, какие у тебя противопоказания.

— Прости, но ролевые игры в медиков — не моё, — выстреливаю в него я.

— Очень смешно, — хладнокровно кивает Сечин. — Ладно, иди, отдыхай. Располагайся, осматривайся. Примерно через полчаса будет ужин.

Не успеваю предложить ему помощь на кухне, как Арсен разворачивается и быстрым шагом уходит от меня в крайнюю слева комнату. Дверь за ним захлопывается, и, похоже, что там, после «Бакулевского», его святая святых — или место, где он собирается от меня прятаться.

Оставшись в одиночестве, без сил приваливаюсь к дверце шкафа. Хочется смеяться и плакать. Давлю истерический смешок, машинально рассматриваю однотонные стены его квартиры, закрытые от меня двери комнат, высокий, идеально выведенный потолок. Чужой дом. Чужой мужчина… Детали интерьера даже не отпечатываются в памяти, когда я иду искать ванную. Толкаю первую по периметру дверь, и тут до меня доходит, что вообще представляет собой эта квартира. Огромный метраж ухоженного и явно дорогого жилья — одна ванная чего стоит. Замерев на пороге, рассматриваю результат чей-то светлой дизайнерской мысли. Хром, стекло, на полу и на стенах серая плитка, которая облицовывает белый круглый матовой потолок со спотами. При этом в ванной находится белое угловое джакузи (мои поздравления Сечину), душевая кабина, стиральная машинка с вертикальной загрузкой и единственный шкаф, о котором упоминал Арсен.

Захлопываю за собой дверь и направляюсь, но не к шкафу, а к умывальнику. Оперевшись ладонями о его пластиковые борта, долго изучаю в зеркале свое лицо. «Так что ты там собиралась делать, соблазнить его? — с иронией спрашиваю у себя я. — Да ты с ума сошла, девочка моя, и все, что тебе сейчас надо, это отмыться от больницы, завалиться в кровать, натянуть на голову одеяло и проспать, как убитая, восемь часов, чтобы очнуться уже в завтрашнем дне, когда ты приедешь в „Бакулевский“ и увидишь Данилу».

«А Сечин?»

«А Сечин пусть делает все, что он хочет».

Спустя пять минут я уже стою в ванной, опираясь ладонью о холодный кафель стены. Закрыв глаза, нежусь от ощущения каскадов теплой воды, стекающих вниз по моей шее, груди, чтобы соединиться в единый поток на животе и бедрах.

— Саш? — вежливый стук в дверь.

— Что? — поднимаю голову и убираю напор воды. Дверь в ванную комнату не заперта, но он все равно не заходит.

— Саш, я тебе постелил. Только подожди, пока я тебе в спальню не принесу кое-что из одежды.

«Можешь не напрягаться», — с ожесточением думаю я и выключаю воду. Насухо вытираюсь и, обмотавшись полотенцем, босиком выхожу в коридор. Покрутив головой, соображаю, какую комнату имел в виду Сечин, когда говорил, что «он мне постелил». Заглядываю в ту единственную, где горит свет. Сразу с порога в глаза бросаются большая двуспальная разобранная кровать с темно-синим постельным бельем, прикроватная тумбочка с лампой, выводящей из-под абажура на стены и кровать теплый оранжевый свет, большой, в шесть секций, застекленный шкаф с книжными полками — и полукруглое кресло, на спинке которого висит зеленый махровый халат. Мужской. Его.

— Саш, я тебе футболку нашел и еще спортивные брюки, извини, конечно, если ты из них выпадешь, но…

Оборачиваюсь. На пороге с кипой одежды в руках замер Сечин и смотрит, как я раскрываю полотенце. При виде моего обнаженного тела с его лица исчезает улыбка, взгляд темнеет, и без того четко выраженные скулы обтачиваются еще резче, а под кожей щек начинают ощутимо гулять желваки. Но мне уже на все наплевать, так что я, чуть нагнувшись, бросаю полотенце на спинку кресла и разворачиваюсь к кровати. Кровать почему-то очень высокая, и я ставлю на нее колено. Опираюсь руками о матрас, подтягиваюсь и ложусь на живот. Опустив голову на скрещенные руки, смотрю в окно, занавешенное шоколадными шторами — туда, в сумерки, накрывающие город бархатным черным мешком.

Скорее догадываюсь, чем слышу его шаги. Подходит, точно сама судьба. Внезапно вспоминаются слова Марго о том, что Сечин может трахнуть глазами. «Да он не может, он именно это и делает!» Поеживаюсь, всей кожей чувствуя тяжелый тягучий взгляд, который буквально припечатывает меня к кровати и, медленно двигаясь вдоль по телу, начинает исследовать мою беззащитную шею, лопатки, окружность прижатой к матрасу груди, линию позвоночника, по которому уже разливается знакомый потрескивающий холодок, и перебирается на мои ягодицы, а оттуда — на мои чуть раздвинутые ноги, которые я машинально поднимаю и скрещиваю.

Зарываюсь лицом в руки, когда Сечин все в той же убийственной и неторопливой манере подходит к кровати, и над моей головой со свистом проносится в кресло принесенная им одежда. Краем глаз наблюдаю, как Арсен, не сводя с меня взгляда, от которого я внутри уже позорно сжимаюсь, заводит назад руки и стаскивает футболку. Из-под руки кошусь на поджарый торс, хорошо развитые плечи и дорожку ухоженных темных волос, опоясывающую коричневые соски и узкой лентой уходящую под низкий пояс джинсов. Без одежды Сечин кажется крупней и выше, на руках играют мускулы, а до меня наконец доходит, каким образом этот стройный мужчина в свое время так легко подсадил меня на стол в ординаторской.

Между тем Сечин расстегивает две верхних пуговицы джинсов и садится на кровать. Матрас прогибается по его весом, когда он, чуть откинувшись на руках, опирается пяткой одной ноги в носок другой, скидывает мокасины, которые звучно шлепаются на паркет, и одним движением перекатывается ко мне. Вздрагиваю, когда изящная мужская ладонь приближается к моему лицу, отводит мне за ухо прядь волос и ложится мне на затылок. Массируя кожу и пропуская между пальцами мои волосы, он медленно начинает:

— А я-то все думал, и как ты собираешься решить эту проблему? Ну что ж, интересный ход.

— А ты против? — прячу в руках лицо.

— Нет, почему же… Ты же умная и красивая. И очень находчивая, да? — Одновременно с этим вопросом Сечин внезапным движением скатывает кончики пальцев на ямочку под моим ухом, от чего по моей спине разбегается стая мурашек, ладонью накрывает пространство между лопатками и медленными, поглаживающими движениями ведет руку вниз. — И что же я теперь должен сделать? Сыграть с тобой в джентльмена и отвалить от тебя? Или же взять тебя прямо здесь и сейчас, мм?

От этих слов — мороз по коже. Я слышу его дыхание, чувствую теплые вздохи на своих губах — и на плече, когда он внезапно пропускает одну руку у меня над грудью и, надавливая ладонью другой руки мне на поясницу, заставляет меня прогнуться. Пока я, сглатывая, повисаю на локтях, он впивается мне в шею, целует в плечо и перемещается ниже. Щетина мягко царапает изгиб бедра, когда он языком принимается выписывать иероглифы на моей коже, ухитряясь при этом одновременно накрыть ладонью мою правую грудь и ритмично ее сжимать.

— Слушай, ты себе, по-моему, не ту профессию выбрал, — с трудом выдыхаю я в то время, как его шершавый подбородок и мягкие пальцы перемещаются на мою ягодицу. — Тебе бы лекции по риторике у нас в институте читать и… а-ах! — судорожно выдыхаю, когда ребро его ладони, лаская, проникает в развод моих ягодиц.

— Был другой вариант: в священники. — Он сжимает мои ягодицы, терзает их языком, а я пробую опереться коленом о постель, чтобы принять более устойчивое положение.

— И что, венец безбрачия ос-остановил? — Теперь пытаюсь не застонать, когда его пальцы вместе с поцелуем моей спины проезжаются по траектории моей промежности.

— Нет, скорей понимание, что прихожанки-журналистки замучают… Саш, можешь расслабиться?

«Расслабиться»? Какое «расслабиться», когда я уже позорно теку, а его рука скользит там, гладит, исследует, трогает и ласкает, не давая мне сдвинуть колени.

Пытаюсь перехватить инициативу — и не могу: он просто меня блокирует. Прячу стон и слышу в ответ его хриплый вздох, возвращенный ко мне. Закидываю руку назад, пробую обвить его шею, и он придвигается ближе. Медленно лаская мои губы своим языком, очерчивает ладонью окружность моей груди, сжимает правую, потом левую. Движение ладонью вверх-вниз по напряженному соску, и я, всхлипывая, трусь щекой о его шершавый подбородок, как кошка, когда его расставленная пятерня съезжает с моей груди на живот, проскальзывает у меня между ног и снизу-вверх ласкающими движениями берет меня.

— Расслабься, слышишь?

Внезапно вспомнился Игорь, который в такие моменты командовал: «Давай, Сашка, давай!» Впрочем, уже неважно.

— Арсен, пожалуйста! — отчаянно кричу я, и этот крик забирает у меня последние силы. Внутри все сворачивается в тугой огненный узел, готовый развернуться захлестывающей петлей — я знаю, что это такое. Сечин, обхватив мой подбородок, с секунду изучает мое лицо, потом с силой впивается в мой рот, загоняет в меня пальцы, и я начинаю кончать. С хриплым воплем, со стоном откидываюсь назад, вцепляюсь рукой в изголовье кровати, другой обвиваю его за шею, и кончаю, кончаю…

Кончаю. Сердце бьется толчками. Тихо постанываю в его объятиях, пока теплые и влажные пальцы медленно поглаживают меня там, давая мне возможность отдать все и успокоиться. Наконец, он отстраняется, и ощущение его теплого тела рядом со мной внезапно сменяется пустотой и щелчком — Арсен выключил свет.

В комнате повисает тишина. Молчание — странное, неловкое и непонятное, от которого я цепенею, потому что после такой прелюдии мужчина не может не хотеть продолжения, но продолжения нет. Перекатываюсь на бок и поднимаю голову: Арсен лежит на локте, и, подперев рукой голову, глядит на меня. В темноте мне не видно выражения его лица (только его глаза блестят), но дыхание у него уже ровное. Почувствовав мое замешательство, он берет мою кисть и подносит к губам.

— Саш, — поцеловал костяшки, лизнул мизинец, — ты прости, но у нас с тобой был очень тяжелый день. — Чуть прикусил кончик пальца, а у меня опять мурашки по телу. — У тебя был нервный срыв, у меня — одна очень сложная операция и еще лучший друг в больницу попал. Понимаешь? — Еще один поцелуй, и он отпускает мою руку. — Не обижайся, но мне надо выспаться. Поспать хотя бы часа два. Если можно, пожалуйста, поешь, бутерброды на кухне. Чай в термосе, остальное найдешь в холодильнике. Все, прости, малыш, но я правда устал. — Арсен кладет голову на руку и закрывает глаза. А я медленно сажусь на кровати.

Нет, обиды и злости на него нет — есть лишь понимание, что он меня прочитал и, ухитрившись при этом не унизить ни меня, ни себя, сделал это вот так, а значит, мы снова вернулись к все той же точке отсчета. Резко зажмуриваюсь. Прикусываю губу и мотаю головой. Нет, этот мужчина — нечто! Не похож ни на кого, точно не Соловьев и уж точно не подкаблучник. Впрочем, самое важное Арсен все-таки сделал: избавил меня от последних воспоминаний об Игоре и аккуратно напомнил мне, что сначала я все-таки просто женщина, а он все же мужчина.

Посмотрев на Арсена (судя по глубокому и размеренному дыханию он и правда заснул) выбираюсь из постели. Порылась глазами в куче одежды, которую он мне принес. Футболка, шорты, безразмерные мужские спортивные штаны… Взгляд упал на висящий на кресле темно-зеленый халат. Подхватила его, продела руки в рукава, вытащила из-под ворота хвост волос и мысленно улыбнулась своему виду: халат до пят и даже поясом можно обвязаться три раза. Босиком дошла к двери. Поглядев на Сечина, который успел перевернуться на другой бок, то есть спиной ко мне, и даже голову рукой закрыл, забежала в ванную, выбралась в коридор и внезапно поймала себя на мысли, что мне жутко хочется есть. Кажется, кто-то говорил про бутерброды? Отлично, двумя руками «за», так что идем искать кухню. Открыла дверь и, углядев на столе тарелку с сэндвичами, цапнула бутерброд, откусила и зажмурилась. Боже, какая прелесть — свежий хлеб, хрустящий огурец и мясо, запеченное по-домашнему с каким-то нереальным соусом. Плеснула себе чай в высокую белую кружку и, медленно отпивая из нее, прислонилась бедром к столешнице, раздумывая над тем, что же только что произошло. Кажется, я совершенно не знаю мужчину, спящего сейчас в другой комнате. Хотя, если вдуматься, он всегда ускользал от моего понимания, выбивался из привычной мне логики, и вместе с тем я уже не могла не понимать, что в нем есть то, что заслуживает если не благодарности, то хотя бы элементарного уважения.

«Кто же он?» Задав себе этот вопрос, я подумала о том, что, в принципе, можно попробовать поискать ответ, раз Арсен предложил мне осмотреться в его жилище. Нет, рыться в ящиках столов и шкафов я, разумеется, не собиралась, но можно понять хоть что-то о человеке, если посмотреть, как он живет? Поняла же я, что он постелил мне в своей собственной спальне, а не в гостевой комнате?

Сполоснув пустую тарелку, чашку и руки, отправилась на разведку. Итак, начнем с кухни. Первое, что еще с порога бросилось мне в глаза — идеальный порядок плюс куча каких-то сложных кухонных приспособлений, из которых я опознала только комбайн и машинку для приготовления пасты. «Видимо, почти профессионально готовит и очень аккуратен». Только в этом безупречном порядке как-то странно смотрелась простая стеклянная ваза с желтыми хризантемами, но мужчины не покупают себе цветы, а значит, это подарок, причем, сделанный ему женщиной. Но влюбленная женщина не выберет хризантемы, скорей уж, розы или что-то еще более пафосное. Тогда откуда это взялось? Нахмурилась — и мысленно хлопнула себя ладонью по лбу: «Господи, да он же врач! А врачей принято благодарить, вспомнить хоть Литвина и ту же Софью Семеновну».

Разобравшись с этим вопросом, вышла в коридор и посмотрела на череду однотипных дверей матового стекла. Недолго думая, толкнула первую и оказалась в светлом квадратном помещении с холодными голубыми стенами, которое могло быть только его кабинетом. Поглядела на широкий письменный стол, на дверцы шкафов, за которыми выстроились книги с такими впечатляющими названиями, как «Инвазивное электрофизиологическое исследование сердца и основы радиочастотной аблации аритмий» («А теперь закройте глаза, и попробуйте повторить это вслух!»), на ноутбук, на удобную настольную лампу и кучу распечаток и графиков на столе, в которых я рыться не стала, но к которым меня почему-то потянуло со страшной силой. Окинула взглядом аскетичный диван-книжку с подушкой, пледом и лежащей поверх методичкой, заложенной его очками. Видимо, Арсен действительно собирался ночевать здесь, и мне стало отчаянно стыдно. А еще в голову пришло, что он трудолюб, каких поискать, и что работа для него — это все, вот поэтому ему и не нужны отношения, о которых так долго здесь говорилось. «И в чем-то он, кстати, прав», — подумала я, когда, прокрутив в голове то обидное предложение, сделанное им мне в ординаторской, пришла к выводу о том, что при такой загруженности на работе вряд ли заведешь кучу параллельных романов — тут дай Бог хотя бы с одной женщиной управиться.

Выключив в кабинете свет, закрыла дверь, миновала ванную, спальню («Это мы уже проходили») и отправилась к широким стеклянным распашным дверям, расположенным в самом конце коридора. Открыла двери, зажгла свет. Это была гостиная. Большая, просто огромная комната, и, пожалуй, самая загадочная в этом доме. Стены на метр от пола обиты дорогими деревянными панелями, одноцветные обои, на окнах — гардины в тон, в книжных шкафах из настоящей карельской березы, вкусно пахнущей воском, много классики, судя по обложкам, еще из тех, советских времен. В подборках — Куприн, Цветаева, Чехов, Тургенев. Есть и современные авторы. Подумав, осторожно, чтобы не нарушать порядок, вытянула из строя книг томики Пастернака и Ремарка, перелистала. Некоторые места были зачитаны просто до дыр. «Итак, хорошо образован, даже любит стихи, вот откуда и эти манеры, и живая речь — и острый язык, которым он при желании может довести до слез любого». Смотрю на угловой диван, обтянутый коричневой замшей, на широкое кресло, на спинке которого висит старенький плед, на картины в бронзовых, с патиной, рамах (хорошая, настоящая живопись), на хрустальную люстру и более современные, но отлично вписавшиеся в интерьер бра, на эту комнату, чем-то напоминающую жилье профессора из тех, советских фильмов, и, судя по тому, как плотно стоят на полках книги и как так же плотно висят на стенах картины, это осталось Арсену от родителей, и он ничего не выкинул и не продал, а наоборот, еще и докупал, стараясь не нарушить гармонию комнаты. И я понимаю, что, что бы он ни сочинял на интервью у Марго, он был близок с отцом и матерью, и сохранил память о них. И от этого на душе становится щемяще-грустно.

«Интересно, каким он был в детстве?» Но подсказки нет, словно этот файл навсегда стерт из памяти квартиры. Но так не бывает, потому что у женщин от детства остаются игрушки, а у мужчин — хобби, книги и фотографии. Дотрагиваясь пальцами до деревянной кромки шкафов, еще раз прохожу их строй, пока взгляд не утыкается в небольшую черно-белую фотографию в серебряной рамке, где на фоне набережной стоят женщина и мужчина, а посередине — маленький мальчик. И я невольно улыбаюсь, потому что это и есть Арсен — трогательный и худенький ребенок лет четырех-пяти, с грустными глазами и капризной линией рта, очень похожий на своих маму и папу, но совершенно не похожий на сегодняшнего Арсена. Приблизившись к шкафу, практически утыкаюсь носом в стеклянную дверцу, за которой стоит этот снимок, и, покачиваясь с пятки на носок, разглядываю его, блуждая глазами по чуть размытым контурам фигур, пока меня не пронзает одна догадка. «Не может быть!» Внимательней приглядываюсь к фотографии. Но профессиональное чутье журналиста уже запустило в меня острые когти, и я, покосившись на коридор, все-таки открываю шкаф и вынимаю снимок, как вынимала до этого книги. От прикосновения к фотографии ощущение, что я делаю что-то запретное, усиливается, хотя, если разобраться, я всего лишь хочу поближе рассмотреть это фото, и так выставленное в шкафу на всеобщее обозрение. Когда я беру фотографию в руки и с него исчезают блики от стеклянной дверцы шкафа, внутри меня что-то щелкает. Я не ошиблась. И это — не снимок.

Никогда не пробовали снять ксерокс с черно-белой фотографии? То, на что я сейчас смотрю, очень похоже на результат ксерокопии, но штука в том, что это изображение было снято не с фотографии, а с газетного листа. Дело в том (в современных бумажных таблоидах этого нет), что в тех, еще старых газетах, какими в 90-е были «Известия», «Труд» или «Правда», снимки были зернистыми из-за плохого оттиска печатного станка и качества бумаги. Откуда я это знаю? А очень просто: на журфаке, где я училась, обучают искусству писать, а для этого надо много читать, и ты, нарабатывая свой стиль, просматриваешь сотни статей, заметок и фельетонов, и все они за пять лет учебы настолько впечатываются тебе в подкорку мозга, что ты при желании можешь опознать даже оригинальный кегль газеты. Откровенно говоря, очень хочется вытащить фотографию из рамки и посмотреть на нее поближе, но это уже запрещенный ход (не я вкладывала фото в рамку и не я хозяйка этой квартиры), так что я, хоть и с сожалением, но возвращаю снимок на место и даже закрываю дверцу шкафа. В последний раз смотрю на мальчика, пытаясь увидеть в нем сегодняшнего Арсена, и не могу: перед глазами стоит мужчина, который спит сейчас в другой комнате, и я чувствую его лучше, чем ребенка на фотографии. Просто я наконец прочитала его, как и он меня: у него спокойное и сильное сердце, которое умеет любить и беречь. А значит, самое время вернуться к нему и сделать то, что позволит нам окончательно расставить все точки над «i» и, быть может, пропустит нас в завтра.

Выхожу из комнаты и иду к спальне. Застываю на пороге: там, в комнате, сумерки, прореженные желтым светом фонарей, проникающим в спальню с улицы, и тихое, ровное дыхание спящего мужчины. Подхожу к кровати и присаживаюсь на нее. Смотрю, как Арсен спит, как его ресницы дрожат, как лицо упрямо уткнулось в подушку. Взъерошенные волосы, тепло расслабленного тела, но что-то подсказывает мне, что он сейчас притворяется, и Сечин, помедлив, открывает глаза. Покосился на меня из-за плеча, прищурился, перекатился на спину, повозившись, неторопливо устроил подушку поудобней у себя под головой и медленно заложил руки за голову, продолжая глядеть на меня так, словно спрашивал, и какого мне снова надо?

Очень сложно сделать шаг первой, если этот шаг настоящий и искренний, но я все-таки упрямо протягиваю руку и осторожно провожу кончиками пальцев по его груди — так, что у меня самой мурашки по коже. Сечин раздраженно прикусывает губу, но тут же выпускает ее из захвата зубов и продолжает следить за тем, как я медленно веду пальцы по его плоскому животу, который от моих прикосновений тут же напрягся, продвигаясь ниже, к его бедру, обтянутому мягкой тканью джинсов. Но едва лишь я делаю пальцами почти неуловимое движение вбок, как Арсен молниеносным движением перехватывает мое запястье. Сдавил его так сильно, что теперь вздрогнула уже я.

— Саш, больше никаких игр. Я все-таки живой, — тихо и отчетливо говорит он, но я все-таки слышу в его голосе горькую иронию.

— Я больше ни во что с тобой не играю. — Покачав головой, наклонилась к нему, закрыла глаза, погладила его губы губами. Но отдаваться поцелую Сечин не спешил: он просто позволял мне его целовать — правда, лишь до того момента, пока я легко, но недвусмысленно не прикусила его нижнюю губу, предлагая все-таки пустить меня внутрь. Медленно, словно нехотя ответил, ответил еще раз, но уже сильней. Внезапно сел, потянул меня к себе за руку, жестко и жадно смял губами мой рот, и я задохнулась, когда он, также резко оборвав поцелуй, обхватил ладонями мое лицо и, водя по моим щекам большими пальцами, заглянул мне в глаза. Казалось, эта минута никогда не закончится.

— Что? — прошептала я.

Он, не отвечая, покачал головой и вдруг дернул узел халата. Халат кособоко съехал с моего плеча, Сечин рывком развел, почти раскидал его полы в стороны, полностью обнажая мою грудь, за руку потянул на себя, помог мне забраться на него, оседлать и, обхватив меня за бедра, погрузил лицо в ложбинку между моих грудей.

— Знаешь, за то, что ты пару часов назад попыталась тут выкинуть… Я думал, я тебя убью. Или просто не дам тебе кончить, — помедлив, признается он, потираясь об меня носом и, запустив руки под халат, поглаживает мою спину.

— Знаю, — тихо говорю я. Перебирая его густые короткие мягкие волосы, перевожу взгляд на окно. Странно, но сейчас между нами впервые возникло то удивительное чувство близости, когда ты без слов понимаешь, что испытывает другой человек. И становится совершенно не ясно, откуда вообще бралась эта враждебность. От недоверия? Собственный жизненный опыт нас придавил? Или мы так проверяли на прочность друг друга? Я ведь даже не попыталась услышать его, спрятавшись за своё прошлое с Игорем, как за баррикады.

— Знаешь, я гуляла по твоей квартире, — помолчав, признаюсь я.

— И? — Он поднимает голову.

— Скажи, ты был здесь счастлив? — Провожу пальцами по его лицу, пытаясь разгладить морщинки, внезапно набежавшие в уголках его глаз.

— Почему «был»?

«Нет, он все-таки неисправим…» Но то, что раньше вызывало обиду или агрессию, теперь вызывает только улыбку, и я, целуя его в губы, шепчу:

— Я больше не хочу с тобой воевать.

— Мы больше не будем, — помедлив, обещает он и возвращает мне поцелуй.

Через минуту халат валяется на полу вместе с его джинсами, а мы отчаянно занимаемся любовью. Лежа под ним, я цепляюсь за его плечи с линией четко обозначившихся мышц, пока он изводит меня быстрыми, жалящими поцелуями. Но в тот момент, когда я пытаюсь поймать его рот, отводит лицо в сторону, и, нависая надо мной на руках, с улыбкой смотрит, как я, застонав от разочарования, изгибаясь, сама тянусь к нему. Опустившись на меня, с силой проводит ладонью по моему телу и закидывает мою ногу себе на поясницу. Его пальцы быстро и бережно обводят мое лицо, погружаются в мой рот, и я чувствую на своем языке их солоноватый вкус. Скользя подушечкой пальца по моему языку, жадно целует меня, и от этих ощущений мы оба одновременно постанываем. Но его рука упрямо возвращается мне на бедро, сжимает его, и я вскрикиваю, когда его влажные пальцы, спустившись вниз, начинают нежно и бережно скользить по моей промежности, готовя меня к слиянию.

— Детка, — ласково шепчет он, пока я, тихо постанывая, пытаюсь обернуть свою щиколотку вокруг его ноги, ощущая его возбуждение. Кровь пульсирует в висках, сердце бьется, как сумасшедшее, и я слышу, как так же часто и гулко бьет его сердце и как тяжело дышит он. Зову его, и при звуках своего имени он стонет, трется щекой о мою щеку и находит мои губы. Ладонь сжимает грудь, начинает терзать сосок, пока я рывками, тяжело дыша, стягиваю с него его черные люксовые трусы, ухитряясь помогать себе коленом и стопой ноги. Секунда — и он впечатывает рукой одно мое запястье в матрас, но его плоть уже в плену другой моей ладони. Горячий, тяжелый, и пальцы просто невозможно сомкнуть. Балансируя на руках, он выгибается, хрипло стонет и, прижавшись лбом к моему лбу, глядит, как я ласкаю его.

— Сейчас, детка, — шепчет он и стремительно перекатывается на бок. Тянется к верхнему ящику прикроватной тумбочки, дергает его, но ящик с первого раза не поддается, и он, чертыхаясь, вскакивает с кровати, а я сажусь на постели и, дрожа от возбуждения, обнимая колени, рассматриваю его. В первый раз вижу его полностью обнаженным, и в голову приходит, что раньше я почему-то считала, что есть всего две категории мужчин: те, что хорошо смотрятся только в одежде, и те, которым больше идет без нее. А оказалось, бывает третья категория — он, которому идет все.

Арсен наконец находит в ящике квадратный серебряный пакетик. Поглядывая на меня, зубами разрывает обертку, быстро раскатывает презерватив, возвращается к кровати и хватает меня за щиколотки. Я с визгом стремительно подъезжаю к нему на заднице, он резко разводит мои колени и забрасывает их себе на локти. И, в общем ощущение такое, что он больше не собирается меня щадить, но я сейчас только «за», потому что я его хочу и знаю, как сильно он хочет меня.

Горячее тело быстро опускается сверху, и я вообще перестаю думать, когда он одним мощным толчком входит в меня и сходу берет глубокий и ровный темп. Ощущения от близости невообразимые, и я кричу так, что нас, кажется, уже слышат соседи, но он продолжает брать меня — глубоко, дико и жадно. Но даже пробиваясь внутрь, умудряется наклониться и горячими поцелуями заклеймить мою шею, плечи, грудь. Внезапно замедляется и, потираясь об меня, медленно кружит бедрами, но лишь затем, чтобы через секунду все снова начать сначала. В точке, где соединяются наши тела, начинает бить словно током, мое ставшее сверхчувствительным естество начинает сжиматься, в низу живота стремительно разворачивается огненная петля, готовая захлестнуть меня, и я невероятно быстро приближаюсь к оргазму. Дрожу, крича, хватаюсь за его руки, но в этот раз все чувствуется гораздо острей, и я, ничего уже не соображая, начинаю буквально скулить и складываться пополам, изгибаясь к нему. Он, издав глухой стон, упрямо прикусывает губу и снова замедляется, откатывая меня назад и заставляя меня балансировать на той мучительно-тонкой грани между оргазмом и полным сумасшествием, от чего я уже начинаю метаться на кровати, цепляться руками за простыни, или, почти плача, пытаюсь его оттолкнуть.

— Пожалуйста… Арсен… о Господи! — выкрикиваю нечто нечленораздельное, и Сечин с каким-то звериным хрипом подхватывает меня под бедра и поднимает вверх. Темп толчков ускоряется, а он так близко, что я ощущаю губами и влажной кожей груди соленые капельки пота, скатывающиеся у него по шее, и его бешеное сердцебиение, и сама уже дышу так часто и тяжело, что из моего горла вылетают даже не стоны, а хрипы.

Балансируя на напряженных локтях, он замедляется и внезапно делает внутри меня несколько глубоких и резких поступательных движений, от которых мое естество стремительно сжимается, перед глазами рассыпается фейерверк, и оргазм накрывает меня с головой. С криками, всхлипами, с каким-то кошачьим мяуканьем я извиваюсь под ним, пытаюсь сжать ноги, но он крепко держит меня и, приподнявшись на локте, с глухим стоном кончает на мне. С последним аккордом выбрасываю руку и успеваю обвить его за шею за секунду до того, как он закрывает глаза. Но я все-таки успеваю увидеть в его зрачках свое отражение, точно этот миг, пусть на секунду, но принадлежал только нам двоим.

Почти рухнув, он падает на меня. Тело с болезненно пульсирующей плотью настолько горячее, что прикосновение к коже почти невозможно терпеть, но я упрямо вдавливаю щеку в его плечо и, чуть улыбаясь, поглаживаю его влажную спину, поднимающиеся и опускающиеся вниз лопатки. Думать ни о чем не хочется. Так мы и лежим, пока Арсен восстанавливает дыхание. Затем он приподнимается на локтях и, чуть поморщившись, выпускает меня. Пока я выбираюсь из-под него, он рассматривает меня с каким-то странным выражением на лице, точно кто-то из нас виноват, что он не сдержался и впервые слетел с катушек.

— Прости, детка, я, кажется, перестарался, — слабо усмехается он.

— Прости, я, кажется, тоже. Просто ты потрясающий любовник. — Ложусь на бок, лицом к нему, беру его за руку. Закрываю глаза и, чувствуя, как он с веселым изумлением глядит на меня, с улыбкой отправляю себе под щеку его теплую ладонь, понимая, что, хотя завтра я, возможно, и буду ходить с трудом, это не важно, потому что самое главное заключается в том, что больше мы не одни — ни он, ни я».

Глава 2. Треугольники

— А разве людей надо понимать?

— Конечно. Иначе как же с ними ужиться?

«Певчая птица крылья не машет» («Saezuru Tori wa Habatakanai»)

Февраль 2017 года, Москва.

1

Квартира Арсена. Бакулевский центр.

«Проснулся в семь утра от того, что рядом на тумбочке пиликал будильник, а еще от того, что на моем плече тихо спала Сашка. Изогнувшись, ухитрился прихлопнуть ладонью часы. Посмотрел на нее, улыбнулся. Нет, спит она, конечно, потрясающе: спокойное, безмятежное лицо, вызывающе припухшие губы и беззащитная кисть руки, уцепившаяся за меня так, словно она боялась, что меня от нее заберут. Разглядывая ее, осторожно погладил ее тонкие длинные пальцы и откинулся на подушку.

Голова поразительно чистая, как поверхность стеклянного шарика, и я начинаю гонять в ней мысли, туда-сюда. Странный вчера был день, и еще более странный вечер. Сложная операция, когда все, что ты знаешь, сосредоточено в твоих руках. Очередная маленькая победа над смертью, усталость. Внутреннее опустошение. Катя… И вдруг — нечаянная встреча в вестибюле, когда ты уже успел убедить себя в том, что ты больше не хочешь ЕЕ видеть. Резкий, как толчок ладони в грудь, удар в сердце, когда ты внезапно ощущаешь всю её боль, отчаяние и растерянность. Попытка уйти, сбежать от нее — и все равно ты возвращаешься к ней обратно, потому что не можешь бросить её вот так, одну — а может, ты просто не можешь уйти от неё… Поездка ко мне, ее лихорадочные, странные и, в то же время, пустые взгляды. Мой побег от неё на кухню, где я, закрывшись от неё дверью, стоял у мойки и, вцепившись в столешницу, мучительно пытался сообразить, почему же все так нелепо? Приоткрытая дверь в ванную, как ее маленькая провокация. И её по-настоящему сильный ход — взмах полотенцем, обнажающий тело, и ты, кипя от злости на собственное бессилие перед ней, уже собираешься её раздавить, но вместо этого берешь у нее всё… Крик, сорвавшийся с ее губ, распявший тебя с ней рядом. Очередная попытка уйти от нее, закрыться, убраться в свой безопасный кокон — и её возвращение, но в этот раз настоящее и осознанное, как и её желание, резко, сильно, до чертиков впечатавшееся ей в сетчатку.

«Что-то идет не по плану», — говоришь себе ты, хотя давно уже знаешь, что это «не по плану» началось не вчера, а, кажется, в тот самый день, когда вы впервые встретились. Но если сначала ты пытался сбросить «это» с себя, стереть, избавиться от него всеми силами, то сейчас ты ощущаешь себя в совершенно незнакомом тебе состоянии удивительного умиротворения. Мне действительно хорошо с этой женщиной. И мне нереально уютно сейчас, точно я понял, что отныне она и я будем смотреться только в одно зеркало.

Так что же это такое, чувак? Ты говоришь себе: «Я не знаю», но ответ есть. Больше того, он буквально лежит на поверхности. Он был даже тогда, когда ты загораживался от неё баррикадой из слов, вроде «влип», «сдался» или «попался». Но ты не сдался — просто ты пока что предпочитаешь не произносить «это» вслух, обойти стороной, точно боишься сглазить. Просто тебе нужно время. Просто так проще, так легче. И так пока что проще ей, раз уж она сказала тебе, что «больше не хочет выбирать сердцем».

В какой-то момент в голове возникает мысль, что надо бы встать с кровати и убрать ту фотографию из гостиной, спрятать ее от греха подальше, но я уже знаю, что не сделаю этого. И дело даже не в том, что Саша наверняка ее уже видела, а в том, что, хотя я пока не готов выложить ей о себе всю правду, обратный отсчет уже начался и отступать мне, в общем-то, уже некуда.

Кожей плеча почувствовал взмах ее ресниц, прежде чем услышал ее севший со сна голос:

— Здравствуй.

— Привет, — с улыбкой смотрю на неё. Интересно, что в глазах у нее сейчас столько чувств, что даже становится непонятно, как у одного человека в принципе может быть такая палитра эмоций: ощущение безмятежности утра, радость при виде меня («Ты здесь»), смущение при воспоминании о первой совместной ночи («Боже, что я творила»), внезапная тревога, навеянная, очевидно, мыслями о ее мальчике и что-то еще. Ожидание. Она пытается угадать, как я себя поведу — и в следующий момент я ловлю ее губы, а она упирается спиной и пяткой в матрас.

Еще через минуту моя ладонь лежит на ее животе, а я делаю то, что, в общем, не особо люблю, но то, что ей, кажется, нравится: едва уловимыми круговыми движениями мягкого, расслабленного языка медленно продвигаюсь вверх по её розово-нежной плоти. Ее мягкий интимный запах и тихие, чуть смущенные мурлыкающие горловые стоны, от которых с ума можно сойти. «Господи, Сашка, как же ты это делаешь?» Мой резкий, внезапный укол языком, проникающий внутрь нее, и она тихо вскрикивает. Но мускулы ее живота под моей рукой уже напряглись, а значит, она уже близко. Нарочито медленно выхожу из нее, покружил губами по шелковистой коже между ее распахнутых ног. Внутренняя поверхность бедер у нее очень чувствительная, и Саша снова начинает постанывать. Чуть протестуя, зовет меня:

— Арсен, — и, часто дыша, приподнимается, глядя, как моя ладонь припечатала ее живот, а моя взъерошенная голова ритмично и медленно движется между ее разведенных коленей. Поднял глаза, поймал ее взгляд, ухмыльнулся и, провоцируя ее, неторопливо облизнул кончики своих пальцев. Сашка широко распахнула глаза, простонала и откинулась на подушку. Локтем прикрыла лицо и, конвульсируя, всхлипнула, когда я, сменив тактику ласки, прижал пальцы между ее раскинутых ног и, медленно кружа ими, приподнялся на локте и сомкнул губы вокруг маленькой родинки на ее снежно-белом лобке, языком прошелся по острой косточке таза, напряженному животу, кожа которого казалась почти перламутровой от тонкой пленки влаги и льющегося из окна света. Лаская ее, обвел губами поднимающиеся и опускающиеся струнки ребер, окружность груди, втянул в себя напряженную розовую ареолу и наконец поймал ее раскрытые для меня губы.

Она ответила, простонала мне в рот и завелась ещё больше. И кажется, ей — слава Богу! — уже наплевать, что за окном утро, и что я вижу ее вот такую, постанывающую и раскрытую, с поднимающимися вверх-вниз бедрами, которые повторяют движение моей руки. В последний раз нашел ее губы, в последний раз медленно покружил внизу пальцами, и, резко съехав на локтях вниз, также жадно, как целовал ее, накрыл ее ртом — правда, успев ладонями защитить ее кожу от уколов своей щетины. В ответ раздался пронзительный крик, и Сашка стала сжиматься. Еще через минуту забилась, практически складываясь пополам, сжимая коленями мою голову, извиваясь и пытаясь вывернуться из-под меня.

Поджимая пальчики ног, что-то отчаянно кричит на эстонском. Тяжело дыша, смотрю на нее. «Господи, — проносится в голове, — да я же, кажется, впервые понял значение фразы «до безумия хотеть женщину».

Но так не бывает, когда тебе уже тридцать шесть, и ты видел все. Но, видимо, «это» уже действительно витает в воздухе, потому что даже самоубийственная мысль о том, что я становлюсь элементарно гормонально зависим от этой женщины, не вызывает протеста.

Сажусь на колени. Ее частое, прерывистое дыхание — и рука, которая ложится мне на бедро и, поглаживая, пытается вернуть меня к ней обратно.

— Сейчас, детка, подожди, — лезу в тумбочку. Прошуршал фольгой, взглянул на нее, томную и расслабленную — и тут мне в голову пришла одна интересная мысль. Перегнувшись через нее, хватаю свою подушку.

— Хочешь меня придушить? — лежа на боку, слабо усмехается Сашка, наблюдая, как я сворачиваю подушку вдвое.

— Обязательно. Но чуть позже, — вернул Сашку спиной на кровать, приподнял ее бедра.

— У тебя криминальные наклонности, — протестует она, когда скомканная подушка отправляется ей под задницу.

— Еще какие, — закидываю на себя ее ноги.

— Интересно, и почему ты всегда предпочитаешь быть сверху?

«И действительно, почему?» Хмыкаю:

— Потому что снизу я беззащитный.

Вхожу в нее.

— Кто, ты? Ха-ха… ой!

— Ну не ты же, — делаю второй толчок. — Это ты у нас даже если снизу, то все равно сверху.

— Да? — изгибаясь, уперлась ладонью в изголовье кровати и затылком в матрас, подставляя мне под обозрение изгиб груди, тонкую линию талии, бархатистый живот. Картинка такая, что смотреть можно до бесконечности. И… надо ли говорить, что я отчаянно увлечен этой женщиной?

— Все, шш. После поговорим. — Третий, уже резкий толчок в нее, и ее руки поднимаются, ищут меня. Поняв, что ей до меня не добраться, разочарованно стонет. Еще один толчок, в этот раз медленный и глубокий, и она впивается ногтями в матрас. — О… о Господи!

Вот этот-то стон меня и доконал. Впрочем, она всегда умела выворачивать меня наизнанку. Сходу взял нужный темп. Понемногу забирая ее с собой на «тот» свет, сжал ее бедра, добавил пальцы, и она вскрикнула. Еще пара минут, и она, кажется, готова, но я чувствую, что она машинально закрывается от меня — поза чересчур откровенная. Но я уже неплохо знаю ее, а с точки зрения чувства юмора мы с ней действительно всегда смотрелись только в одно зеркало.

— Сань, — двигаясь в ней, тихо и вкрадчиво зову я.

— М? — она постанывает.

— Сань, а как по-эстонски кончить?

— Ч-что? — Сашка в изумлении распахнула глаза, приподняла голову, изумленно поймала мой взгляд, и — какое там на хрен смущение, если в ее темных, уже основательно поплывших зрачках загорелись две смешливые искорки. Не сдержавшись, хихикнула, и этот смешок мягкой волной прокатился по ее и моему телу, а я с облегчением выдохнул, ощутив, как она раскрылась. До конца. Для меня. Вся.

«Да, детка, мы неплохо изучили друг друга». Впрочем, эта мысль распадается на куски, когда я делаю новый толчок, а еще через пару минут все наши игры в ха-ха заканчиваются, и мы со стонами, под вопль будильника, кончаем практически одновременно.

Примерно через двадцать минут я, насвистывая, стою у плиты и орудую ложкой в высокой кастрюльке, деликатно оставив Сашку одну в спальне, пока она одевается. Выходит на кухню ко мне уже собранная, я бы даже сказал, деловитая (строгий пучок плюс свежевыстиранные и свежевысохшие джинсы и свитер). Но, главное, босиком.

— Почему не в тапочках? — киваю на маленькие голые стопы ног, быстро-быстро пробегающие по плитке пола по направлению к ближайшему стулу.

— Твои тапочки с меня сваливаются, — заявляет она и плюхается на стул, поджав под себя одну ногу. Шевелит пальчиками второй, а я стою и хлопаю ресницами, уставившись на ослепительно-белую узкую стопу с ноготками, покрытыми алым лаком, и пытаюсь восстановить способность связанно мыслить. Господи, что же это за морок такой? Ты пару раз взял ее ночью, она разбудила тебя в пять утра, чтобы продолжить, ровно тридцать минут назад вы еще раз переспали, а ты стоишь и не помнишь, о чем ты вообще ее спрашивал, и только марево картинки обнаженной женской ступни на сетчатке твоих глаз, да еще наступившая тишина напоминают тебе о том, что ты находишься в состоянии невесомости.

— Не смотри так, — смущенно шепчет она и, закрыв вспыхнувшее лицо рукой, делает вид, что поправляет волосы.

— Как «так»? — придя в себя, подхватываю кастрюльку за ручку и направляюсь к столу.

— Ты знаешь, как, — фыркает Сашка, и тут ее лицо изумленно вытягивается, когда она видит, что я выкладываю нам на тарелки.

— Это… это что, каша? — вскидывает на меня не верящие глаза.

— Мм. Овсянка, — усмехаюсь я.

— Слушай, я… я не буду, — растерянно бормочет она, когда я, закусив губу, чтобы не засмеяться, вручаю ей большую ложку. — А бутебродиков вчерашних нет?

Господи, тон до того жалобный, что я, не удержавшись, с грохотом ставлю кастрюлю на стол, отворачиваюсь и начинаю хохотать, опираясь о мойку.

— Не смешно! — обиженно жалуется она в мою спину.

Еле упокоившись, перестал смеяться. Оборачиваюсь:

— Ты вчера что помимо холодных бутербродиков ела?

— Ничего, — отвечает чуть раздраженно, напоминая мне, что она — взрослая-девушка-сама-по-себе.

— То есть, сидела на сухомятке. Да? — Пауза. — Все, Сань, давай, ешь кашу… Или, подожди-ка, так сказать, подсластим тебе пилюлю. — Распахнул холодильник, поискал глазами джем, сваренный Вероникой, прихватил банку и вернулся к Сашке: — На, в кашу положи, будет вкусно.

— Зараза, — бормочет она и добавляет что-то еще на эстонском, что, судя по тону, можно перевести как «черт бы тебя побрал, Сечин». Нехотя придвигает к себе тарелку с овсянкой, после чего прицельно смотрит на банку и, открутив крышку, щедро выкладывает на кашу клубничный джем. Зачерпнула эту смесь ложкой и, морщась, потянула ложку ко рту. Буквально слизнула каплю каши, задумчиво пожевала, издала нечто вроде одобрительного: «Хм» и, откинувшись на спинку стула, зачерпнула полную ложку. Переправила кашу в рот и вскинула на меня глаза: — Слушай, а вкусно! — Спохватывается: — А ты почему не ешь?

— И я буду, — невозмутимо киваю я и на ее глазах достаю из холодильника тарелку с нарезкой и сыром. Поставил все это на стол и, удобно расположившись на стуле напротив замершей Сашки, начинаю со вкусом складывать себе бутерброд. Саша медленно кладет ложку на стол, и я уже предвкушаю либо взрыв, либо, вообще, ложку мне в голову, но тут она начинает смеяться, и этот звук серебром разливается по моей кухне.

— Нет, ну ты нереальный, конечно, — успокоившись, вытирает мокрые от смеха глаза.

— Ага, я такой, — довольно киваю я и придвигаю к ней тарелку с нарезкой: — Угощайся.

— Да нет, ты, конечно, прав. Я лучше овсянку, а то и так после вчерашней голодовки желудок болит, — недовольно дергает носиком и принимается за кашу.

— Таблетку дать? — с бутербродом в руке замираю я.

— Слушайте, доктор, идите вы на фиг. — Сашка совершенно по-кошачьи высовывает язык и с коварным блеском в глазах начинает облизывать испачканную джемом ложку. А я смотрю на нее и думаю, что это она нереальная. Нет, не сложная — просто умная, тонкая, очень чувственная, потрясающая в постели и вдобавок с таким чувством юмора, который кое в чем превосходит мой стиль. Впрочем, если разобраться, то мы вообще с ней похожи.

«Похожи…»

— Слушай, а у тебя когда день рождения? — интересуюсь я, поднося ко рту бутерброд.

— Тринадцатого декабря, а что?

«Тринадцатого? Забавно. То есть если я родился первого января, то у нас с ней почти ровно девять лет разницы. ЕСЛИ, конечно, родился». Голову моментально сжимают стальные тиски, и я, буквально швырнув на тарелку свой бутерброд, откидываюсь на спинку стула, зажмуриваюсь и начинаю тереть переносицу.

«Что ж ты сделала, моя-сука-настоящая-мать, что я даже не знаю своей настоящей даты рождения? Что я тебе сделал, что ты мне так отомстила, и я даже не могу сказать женщине, что у нас с ней чуть меньше месяца разницы в дне рождения?» И флер и романтика беззаботного утра рассеиваются, обращаются в прах, и я уже начинаю жалеть, что Сашка сидит сейчас рядом и видит все это, и что я, чтобы остаться вежливым, даже не могу встать и уйти, закрывшись от нее дверью.

Не столько слышу, сколько чувствую, как она поднимается:

— Дай мне руку, пожалуйста.

— Зачем?

— Затем, — сама находит мою ладонь и пытается на нее опереться, чтобы забраться ко мне на колени.

— Не надо, — вяло сопротивляюсь я.

— Я стою босиком на холодном полу, — жестко напоминает Сашка. Приходится сдаться. Она перекидывает через меня ногу. Через секунду, устроившись на мне, обхватывает ладонями мое лицо и пытается заглянуть мне в глаза, а я отворачиваюсь.

— Ну, что случилось?

— Да ничего не случилось, — я слабо отбиваюсь, но она не поддается, и я, оставив в ее распоряжении свое лицо, перевожу взгляд в окно. Смотрю куда угодно, только не на нее. Никогда еще не чувствовал свою оторванность от мира нормальных людей так болезненно-остро.

— Знаешь… — медленно начинает она.

«Знаю что? Что сейчас ты произнесешь: „Расскажи мне и тебе будет легче“ или „Я тебя выслушаю и пойму“? Знаешь, я слышал эту банальщину много раз. А от тебя я совершенно не хочу ее слышать».

— Знаешь, я никогда не видела, чтобы у тебя были беззащитные глаза. Мне кажется или ты действительно не даешься? Почему? Потому что тебе неприятно? Или… — она делает паузу и, чуть откинувшись, рассматривает меня. — Или ты просто прячешься?

Ощущение такое, что девять лет разницы сейчас не в мою пользу. Больше того, я начинаю чувствовать себя как тот школьник, который, чтобы казаться взрослым, отправляется в школу без шапки зимой, а матушка, отловив его в дверях, вздохнув, сует ему леденец и украдкой навязывает ему дополнительный шарф на шею. Пытаюсь мысленно хмыкнуть или еще как-нибудь обхохмить эту ситуацию и не могу — откровенно говоря, все чересчур грустно.

— Я не собираюсь лезть тебе в душу, — тихо напоминает Саша, — но знаешь, ты сейчас еще меньше похож на того мальчика.

— Какого мальчика? — не понимаю я.

— Того, с фотографии, которая стоит у тебя в гостиной. — Вздрогнув, сжал ее талию, впервые с момента разговора посмотрел ей в глаза. — Скажи, ты очень любил своих родителей?

«Любил? Да я был бесконечно им предан, пока чистую воду семейных радостей не замутило грязное маслянистое пятно лжи, и я понял, ПОЧЕМУ они меня усыновили».

— Да, наверное, любил, — помедлив, нехотя отвечаю я. — А почему ты спрашиваешь?

— Потому что мне это важно, — Сашка пожимает плечами, словно я сморозил какую-то ерунду, и проводит пальцами по моему лицу. Наклонившись, прислоняется к моему лбу своим и шепчет: — Не бойся, я никому не открою твой главный секрет. Я никому не скажу… — пауза, — что ты не только отличный любовник, но еще классно варишь овсянку.

— Ах ты… — Не сдержавшись, фыркнул, запустил пальцы под низкий пояс ее джинсов и от души ущипнул ее за упругую задницу.

Сашка взвизгивает и в отместку впивается мне в рот. Вкус джема, вкус клубники, ее вкус — и теплое тело женщины, которая, кажется, пытается не только понять, но и услышать тебя. И даже если ты еще не научился ей доверять, то впервые в жизни почти готов поверить в то, что «это» — возможно, что завтра — есть, и что ваше первое с ней утро ты будешь вспоминать гораздо чаще, чем ночь, распластанную на кровати.

Мы садимся в машину и едем в «Бакулевский». Сашка, нервничая, курит в окно и внимательно слушает то, что я рассказываю ей о Даниле:

— В реанимацию обычно никого не пускают. Спросят, кто позволил, кивнешь на меня, я сам разберусь. Перед тем, как войти туда, снимешь верхнюю одежду, наденешь бахилы, халат, маску и шапочку. Тщательно вымоешь руки. Мобильный и все прочие устройства, которые есть при тебе, обязательно выключишь. В палату к твоему Даниле я тебя не пущу, посмотришь на него из-за специального стеклянного ограждения.

— Но, — моментально напрягается она.

— Никаких «но». Сейчас в его груди находятся трубки: внутривенные, которые снабжают его жидкостями, плюс еще одна для вывода жидкости из сердца, плюс стоит катетер. Любое неловкое движение, и трубки сдвинутся. А первое, что ты наверняка сделаешь, это попытаешься если не броситься ему на шею, так хотя бы взять его за руку.

— Трубки? — Саша вздрагивает.

— Сань, пожалуйста, прекрати нервничать, трубки — это нормально, — отвлекшись от плотного дорожного потока, взял ее за руку, слегка сжал ее пальцы и отпустил. — Просто с учетом того, что к ребенку присоединены еще и аппараты для отслеживания работы сердца, одно твое неосторожное прикосновение — и у него будут проблемы.

— А если этой ночью… у него уже были проблемы? — Пальцы, в которых зажата сигарета, вздрагивают, да и слова Сашка произносит с трудом. И конечно, уже винит себя в том, что ночью и утром позволила себе отвлечься.

— С твоим мальчиком квалифицированный хирург, профессиональная медсестра и анестезиолог. Неужели ты думаешь, что, если бы с ним что-то случилось, они бы не позвонили? — нажимаю голосом, пытаясь вытащить ее из состояния самобичевания.

— Кому позвонили, Литвину? Так он же там, по твоим словам! Или я что-то не так поняла? — и она с подозрением уставилась на меня.

«Литвин? А причем тут Литвин?.. Ах ты, ё-ты-мое, чуть было не вляпался!.. Хотя, если разобраться, то рано или поздно она все равно узнает, что это я оперировал мальчика. Так может, прямо сейчас ей об этом сказать?» Даже поежился, представив ее реакцию. Предугадать ее сложно. Но, с другой стороны, просвещать ее прямо сейчас еще более неразумно — ее и так ждет невеселое потрясение, когда она увидит ребенка.

— Арсен, а ты почему замолчал? — Сашка не сводит с меня внимательных глаз даже тогда, когда тушит окурок в пепельнице.

— Да так, ничего. — Покусал губы. — Саш, Литвин — хирург. А нормальный хирург, если он, конечно, в нормальном здравии, трубку возьмет при любых обстоятельствах.

— Да? Ладно, хорошо, предположим… И что будет потом, когда Данька придет в себя после операции? — Сашка откидывается на сидении и складывает на груди руки, продолжая разглядывать меня.

— Его переведут в палату интенсивной терапии, — делая вид, что не замечаю ее бдительных глаз, посмотрел по зеркалам, хотя вроде как незачем, и свернул в узкий проезд, ведущий к «Бакулевскому». — А из палаты интенсивной терапии твой Данила через три, максимум через семь дней перейдет в общую палату… Кстати, — вспомнив кое-что о ее «мальчике», которого я уже «имел удовольствие» наблюдать в деле, спохватываюсь, — когда тебя пустят к ребенку, то будь любезна, популярно ему объясни, что с первого дня пребывания в «Бакулевском» он становится объектом повышенного внимания медперсонала. Это означает, что врачам не хамить, во взрослого — не играть, не сопротивляться, а послушно выполнять все указания и пить те лекарства — а их будет много — какие ему выпишут. И лежать ему первое время придется практически без движения. И если ему что-то понадобится, то пусть немедленно сбрасывает с пальца напульсник, и врач сам к нему подойдет. Врача можно и нужно звать в любое время. Договорились?

— Мм, договорились. — Подъезжаем к воротам, но Сашка вместо того, чтобы хотя бы ради интереса посмотреть по сторонам, продолжает меня рассматривать.

— Да, еще кое-что, — напустив на себя безмятежный вид, побарабанил пальцами по рулю, — после операции у твоего парня могут быть перепады настроения, что, в общем, тоже нормально. Но есть два момента, о которых ты должна знать. Во-первых, на груди у него, к сожалению, останется шрам. — Сашка бледнеет. — Сань, — тихо зову ее я, — поверь, хирург резал очень аккуратно, но шов сантиметров в десять все-таки будет. Но через полгода, когда все заживет, можно попробовать сделать лазерную коррекцию.

— Коррекцию? Да Данька, скорей, татуировку там себе сделает, — невесело усмехается Сашка. — Ладно, со шрамом все ясно. А что второе?

— А второй момент заключается в том, что его, прости, радостное возбуждение после выхода из наркоза может смениться раздражением, что тоже нормально, потому что перепады настроения после кардиохирургической операции на открытом сердце бывают почти у всех. Плюс может немного ослабнуть память, снизится концентрация внимания, появится рассеянность. Переживать из-за этого тоже не надо, потому что эти симптомы обычно проходят в течение месяца.

— Ясно.

— И последнее, моя личная просьба к тебе, — несмотря на то, что ворота для проезда на территорию «Бакулевского» уже открылись, я не трогаюсь с места и впервые с момента разговора гляжу ей в глаза: — Начиная с этого момента любую информацию о здоровье мальчика ты получаешь только от меня. В противном случае испорченный телефон может стать причиной испорченного здоровья.

— А как же Литвин? — прищурившись, выстреливает Сашка.

— Арсен Павлович, проблемы? — очень кстати высовывается из будки охранник, который решил поинтересоваться, как долго я еще буду торчать у ворот и играть с Сашкой в гляделки.

— А Литвин на некоторое время будет выключен из процесса. — Отворачиваюсь и нажимаю на газ. Проезжая мимо будки, махнул охраннику, извиняясь за его вынужденное ожидание. Парень в форме кивнул, и его голова юркнула обратно в будку.

— А знаешь, что, Сечин, — небрежно начинает Сашка, задумчиво разглядывая свои ногти в то время, как наша машина огибает центральный корпус, — вот сижу я и думаю: а какого лешего здесь вчера было?

— Ты это о чем? — не понял я.

— А это я про операцию Данилы, — отрезает она и, оторвавшись от созерцания маникюра, косится в мою сторону.

— Тебе не надо волноваться за мальчика, — быстро говорю я и завожу «Паджеро» в заснеженный квадрат парковки.

— Я всегда буду волноваться за этого мальчика, — неторопливо и веско заключает Сашка, — но теперь я еще начинаю волноваться по другому поводу: откуда ты столько знаешь о Даньке? Его шов после операции… его манеры, привычки… А теперь еще и консультации по его самочувствию только с тобой. Что это значит? Может, расскажешь?

Пауза.

— Может, и расскажу. Пошли? — перегнувшись, делаю вид, что ищу на заднем сидении свой шарф, но Сашка не торопится выходить — как сидела, так и сидит. Больше того, уже успела опереться локтем о дверцу и глубокомысленно подпереть кулаком подбородок.

— Конечно, расскажешь, — поймав мой взгляд, кивает она. — Осталось только выяснить, когда?

— Ну… давай попробуем поговорить после посещения реанимации, — помедлив, предлагаю я.

— Ловлю на слове! — не произнеся больше ни звука, Сашка распахивает дверь машины и выпрыгивает на снег.

Скажите, у вас тоже появилось ощущение, что я доигрался и что она с меня, с живого не слезет?

В напряженном, я бы даже сказал, в потрескивающем электрическими разрядами молчании мы быстро проходим периметр занесенной снегом стоянки, держа направление к «Бакулевскому». Сашка идет впереди. Я, отставая от нее на два шага, держусь позади нее, разглядываю ее воинственно-прямую спину и попутно пытаюсь сообразить, как я буду выкручиваться и куда после неизбежного объяснения с ней скатится наша история, в лунку ее «вечной признательности» (ой, вот только не надо этого!) или же в лузу профессиональных журналистских разборок, после которых Сашка с присущей ей хваткой распнет меня на ближайшем заборе?

Словно почувствовав мой взгляд, Санька прибавляет скорость и, прилично оторвавшись от меня, практически взлетает по ступеням вверх на крыльцо, но у стеклянной вертушки дверей все-таки останавливается. Бросает на меня быстрый косой взгляд и ждет меня, но ощущение, в общем, такое, что сейчас она в бешенстве. Хотя есть еще кое-что: смятение. Очевидно, она тоже не знает, как ей вести себя, если ее догадка, что операцию делал я, подтвердится. И это замешательство читается и в ее сурово, но судорожно поджатых губах, и в угловатых, совсем не характерных для нее, движениях, и даже в ее зрачках, которые, несмотря на ее грозный вид, старательно от меня убегают. Вздохнув, медленно поднимаюсь за ней на крыльцо. Бросив на меня еще один косой взгляд, Сашка разворачивается к стеклянной вертушке дверей. Успеваю зайти следом за ней в узкий стеклянный овал отсека и, осторожно положив ей руку на талию, ощутить запах ее парфюма, который сейчас как-то особенно резко звучит в узком пространстве дверей и в аромате ее волос, чуть влажных от снега.

Сашка напрягается, но мою руку с талии все же не сбрасывает, хотя раздраженно проводит ладонью по волосам, и снежинки с ее головы искрящимся облаком падают мне на грудь и тают. Мы выходим в вестибюль, я нехотя отпускаю ее, и Сашка устремляется к вешалке. Остановившись у знакомой колонны с зеркалом, стягиваю дубленку, грустно смотрю, как Аасмяэ с веселой, но довольно нервозной улыбкой здоровается с гардеробщицей, та приветливо кивает ей, словно старой знакомой, и забирает от нее ее куртку. И, в общем и целом, эта сцена начинает напоминать нашу первую встречу в «Бакулевском», но если та ситуация вызывала у меня чувство легкого удовлетворения (тогда я сделал все, чтобы ее смутить), то сейчас я бы многое отдал за то, чтобы эта сцена просто закончилась.

— Арсен Павлович, доброе утро! — слышу знакомый голос.

— Доброе, — медленно оборачиваюсь, и — только этого мне еще и не хватало! Как говорится, пожалте, Арсен Павлович, бриться… Катя. Стоит напротив меня и, сунув руки в карманы халата, очень мило смеется:

— Вы так углубились в свои мысли, что даже не заметили меня?

— Да, и действительно… А ты здесь как оказалась? — машинально кошусь на Сашку, которая, прихватив номерок, разворачивается ко мне — и при виде меня и Кати застывает на месте. Моментально обточившееся скулы. Острые иглы зрачков. И только ее рука каким-то нервным, неловким движением пытается вложить номерок в задний карман джинсов и не сразу попадает туда.

— А я в бухгалтерию заходила, Лена просила меня документы им занести. А вы кого-то ждете? — Катя очаровательно улыбается и каким-то неуловимым движением одергивает свой халат так, что ухитряется подчеркнуть и без того глубокую линию декольте, после чего, с явным расчетом, выставляет вперед стройную ногу.

— Да, жду, — моментально делаю постное монашеское лицо и указываю Кате глазами на Сашку, которая всего за долю секунды тоже успела каким-то чудесным образом преобразиться: расправила плечи, нарисовала на лице еще более очаровательную, чем у Кати, улыбку и теперь грациозной походкой кошки перед прыжком неторопливо направляется к нам. При виде Сашки Катя как-то резко мрачнеет, и у нее в глазах моментально вызревает вполне резонный вопрос, обращенный ко мне: «Это что, ваша девушка?»

— Это Александра Аасмяэ, ведущая с телевидения, — пытаюсь быстро разрулить я ситуацию.

— Арсен Павлович, не представите нас друг другу? — подойдя к нам, Сашка произносит это таким идиллическим голосом, что Катя, кажется, еле сдерживается, чтобы не прикусить губу, а мне отчаянно хочется просигнализировать Сашке глазами: «У меня с ней ничего не было‼!» Возникает неловкая пауза, во время которой девушки с интересом рассматривают друг друга.

— Александра Аасмяэ, — стараясь держаться непринужденного тона, повторяю я и добавляю кое-какие детали: — Александра приехала к нам из «Останкино», будет снимать передачу о нашем медцентре. А это Екатерина Иевлева, наша новая медсестра. Будет работать в моем отделении вместо Лены.

— Очень приятно, но можно Саша, — радушно отзывается Сашка, и глаза Кати начинают подозрительно метать искры.

— Ах да, ну конечно! Вы же какое-то время назад в «Останкино» хит-парады для молодежи вели? Мне Лена о вас говорила, — с каким-то неприятным намеком бросает Катя и делает вид, что непринужденно смеется. Сашка в ответ моментально растягивает губы в широкой белозубой улыбке, от которой можно просто ослепнуть, но при этом ухитряется бросить на меня очень короткий, но весьма недобрый взгляд, отчего у меня возникает стойкое чувство, что вот теперь я действительно доигрался, и если раньше мне всего лишь грозило объяснение на тему операции ее мальчика, то сейчас на горизонте замаячил весьма нешуточный разбор полетов под общим названием: «Наши недолгие и несерьезные отношения, или С кем ты еще успел переспать за это короткое время?»

— Саша, а вы в «Останкино» давно работаете? — между тем интересуется Катя.

— Недолго. Мы с Арсеном Павловичем, кстати, там познакомились, — Сашка глядит на меня так, точно видит впервые.

— Правда? — Катя талантливо округляет глаза. — А я и не знала. И что, Арсен Павлович у вас часто бывает?

— Да нет, всего один раз заглянул, — Сашка пожимает плечами. — Знаете, Арсен Павлович почему-то не очень любит «Останкино». Зовем его на передачи, зовем, а он, к сожалению, к нам не едет. Вот, пришлось самой приехать к нему.

— Надо же, как интересно. — Катя все-таки прикусывает губу. — А мне коллеги рассказывали, что Арсен Павлович в последнее время телецентром очень интересуется…

— Очень, — встреваю я, наконец сообразив, что это не битва за меня двух соперниц, а весьма емкая, но достаточно колоритная сцена, в которой одна женщина оставляет мне свободу выбора, в то время, как другая делает все, чтобы показать ей, что у нас с ней особые отношения. Только штука в том, что свой выбор я давно уже сделал. Так что для начала поворачиваюсь к Кате: — Катя, Плехова еще не ушла?

Плехова — это еще одна наша дежурная медсестра, но она обслуживает только реанимацию.

— Плехова? Нет, насколько я знаю, еще не ушла, — любезно отзывается Катя. — А что, вам что-то нужно, Арсен Павлович? Может, я могу вам помочь?

— Можешь. Если не сложно, попроси ее подготовить одежду для Саши, для посещения реанимации. Нам в реанимацию надо, к Кириллову, — режу я, наплевав на все эти игры в намеки.

— Хорошо. Прямо сейчас? — еще любезнее спрашивает Катя.

«Нет, послезавтра!» — злюсь я.

— Сейчас. Саша, скажите, пожалуйста, Екатерине свой размер, — бросив это, отхожу в сторону, достаю телефон, делаю вид, что проверяю звонки (и действительно их проверяю), а до моих ушей долетает Катино воркование:

— Саша, так какой у вас размер?

— Сорок четвертый.

— Ой, а я почему-то думала, что больше. Вы такая высокая! — легкий смех.

— Стандарты «Останкино», — преспокойно отзывается Сашка.

— Понятно, — сообразив, что стрела не попала в цель, Катя откашливается. — Ладно, хорошо. Так в реанимацию и передам. Ну что ж, было очень приятно познакомиться с вами. Заходите, если вдруг еще как-нибудь окажетесь в наших краях.

— Обязательно, — безмятежно обещает ей Сашка, и, кажется, еще минута — и девушки облобызаются на моих глазах, но Катя, сухо кивнув мне, резко разворачивается на каблуке и идет к лифтам, а я, судя по выражению лица Сашки, тоже иду… но ко дну.

— Ну и что это было? — грустно усмехаюсь я, глядя на взъерошенную, но явно довольную Сашку, оставившую за собой это мини-поле Куликовской битвы.

— Ты это о чем? — хмыкает моя журналистка и отправляется к зеркалу, где и останавливается, и начинает придирчиво разглядывать свое отражение. Поправила свитер, прическу. Покрутилась одним боком, другим. Подхожу к ней сзади, ловлю в зеркале ее взгляд, еще не остывший от недавних боевых действий.

— У меня с ней ничего не было, — тихо говорю я.

— Да? А Катя об этом знает? — Сашка наивно поднимает брови и стряхивает с рукава несуществующую пылинку.

— Пожалуйста, не ревнуй, — еще тише прошу я.

— Ревновать? Кого, тебя? — Сашка с изумленным видом уставилась на меня. — Сечин, побойся Бога, ревновать мужчину после одной ночи? Нет, ты, конечно, не плох, и все такое, но разреши мне напомнить тебе твои же слова, прозвучавшие, кстати, не так давно в стенах этого здания, что у нас с тобой нет никаких отношений и обязательств, так что ты вполне в праве завести себе кучу романов… Карина, Лена, Катя, твоя бывшая, бегавшая по парковке… и как ее там? Ах да, и Плехова!

Мимо нас проходит какая-то женщина, которая с интересом глядит на нас, явно прислушиваясь к нашему разговору. И хотя мы говорили достаточно тихо, Сашка замолкает, брезгливо морщится и снова утыкается в зеркало, разглаживая пальцем бровь. Женщина, бросив на нас еще один любопытный взгляд, наконец, уходит.

— Сань, Плеховой пятьдесят лет, и она давно уже внуков воспитывает, — печально улыбаюсь я, пытаясь поймать в зеркале непримиримые Сашкины глаза.

— Правда? Ты не представляешь, как я тебе сочувствую, — фыркает Сашка. Ловит в отражении мой виноватый взгляд (честное слово, хочется извиняться даже за то, чего не было!), как-то особенно судорожно вздыхает, пытаясь справиться с раздражением, и, сделав усилие над собой, немного успокаивается. — Короче, расслабься, я тебя не ревную, — небрежно заключает она и, оторвавшись от зеркала, разворачивается лицом ко мне: — Все, пошли, меня Данила ждет.

— Ну и зря, — пропуская ее вперед, говорю я, — а я вот, например, очень даже тебя ревную.

— У тебя нет оснований, — бросает она из-за спины. — И ты — с твоим опытом, кстати! — сам это довольно быстро понял.

— А что, чтобы ревновать, обязательно нужны основания? — разглядываю ее шею с завитками светлых волос, ухитряясь при этом отвечать кивком головы на приветствия встретившихся по дороге коллег-врачей.

— Да, ты прав, иногда основания для ревности не нужны. Но знаешь… — Сашка делает глубокомысленную паузу, когда мы подходим к лифтам, держит ее, пока мы вместе с толпой заходим в кабину, и прерывает ее, когда мы выходим на втором этаже. — Знаешь, — убедившись в том, что поблизости никого нет, повторяет она и прислоняется лопатками к шероховатой стене, — просто я вдруг поняла, что я совершенно тебя не знаю. Ты… — пожимает плечами, разглядывая пока чистый горизонт коридора, — как бы это тебе объяснить? Просто в тебе словно уживаются два человека. Один — обаятельный, притягательный, невероятно… — сглатывает, — интересный для меня человек с безупречной репутацией и манерами. И хотя этого человека, в общем-то, не сильно интересует мнение о нем окружающих, он мне понятен, потому что у него свой взгляд на происходящее, и он привык называть вещи своими именами. А чтобы его суждения не выглядели очень уж остро, он отпускает вслед за сказанным им какую-нибудь шутку. Но есть и другой человек… — вскидывает иглы зрачков на меня, — человек, для которого душевные порывы других людей где-то там, в космосе. — Раздраженно делает пальцами какое-то витиеватое движение в воздухе, видимо, пытаясь мне показать, насколько я далеко от нее. — И то ли это от состояния твоей, прости, вечной сверхполноценности, то ли у тебя однажды произошел какой-то эмоциональный надрыв, в результате которого в голове прочно угнездилась идея о том, что теперь надо срочно огородиться от всех трехметровым забором, но ты делаешь все, чтобы не подпускать к себе близко. Ты можешь мне это как-нибудь объяснить?

«Я? Да в общем, могу…» Но что рассказать, какую часть правды? Ту, что конкретно объяснит ей причины, по которым я взялся за операцию ребенка из детдома? Или сразу вывалить ей всю потрясающую историю брошенного ублюдка, который волей случая стал неплохим врачом?

— Вот, ты снова молчишь, — сухо кивает она. — В общем, так, — глядит на меня, — предлагаю подытожить всю эту ситуацию. Да, очевидно, что я тобой увлеклась. Не надо было мне этого делать, но, как говорится, что вышло, то вышло, — пожимает плечами. — Но, — впивается мне в глаза, — даже в твоем распрекрасном случае я не готова терпеть рядом с тобой всю эту кучу из твоих бывших, настоящих и потенциальных любовниц. Кстати, о любовницах… Где твоя Плехова? И как ее имя-отчество, кстати? — деловито оглядывает коридор.

— Наталья Павловна… Саш, к твоему сведению, прошлое мужчины определяется не количеством, а, прости, качеством его женщин, — пытаюсь объясниться с ней я, но вынужден замолчать, когда из лифта выходит группа врачей.

— Здравствуйте, Арсен Павлович, — с намеком здороваются они, мазанув насмешливыми глазами по Сашке, от чего она слабо морщится и отворачивается.

— Здравствуйте, — медленно отвечаю я. Посмотрел им вслед, мысленно пересчитал по головам и запомнил в лицо каждого, кто позволил себе эту выходку. Поворачиваюсь к Саше: — Сань, так о чем мы… ах да. Так вот, я к твоему сведению совершенно не хочу знать, что у тебя было с твоим сценаристом и твоим женихом.

— Между прочим, жениха зовут Игорь, — услужливо подсказывает Сашка.

— Между прочим, мне наплевать, как его зовут.

— Это почему? — с забавной гримаской склоняет к плечу голову.

— Это потому, что я вообще не хочу слышать о тех, кто у тебя был, потому что мне неприятен весь этот отряд муда… прости, идиотов, которые вокруг тебя крутятся.

— А ты что, собственник по натуре?

— Нет, по натуре я человек, который четко знает, чего он хочет. И кстати, — хмыкаю я, снимая короткую белую нитку, прилипшую к ее свитеру, — мы не рано начали выяснять с тобой отношения, а?

— А, по-моему, в самый раз. — Сашка прищуривается и плотней прижимается лопатками к стенке, заводит назад руки.

— То есть отношения у нас все-таки есть? — ловлю ее на слове я, и она осекается.

— Не знаю, — помолчав, поднимает глаза на меня. — А ты думаешь, они у нас есть?

— Это тебе решать. — Опираюсь ладонью о холодную стену рядом с ее плечом, трогаю пальцем ее обнаженную шею.

— Мне? Да что ты! — иронизирует она и одновременно ежится от моего прикосновения. Опомнившись, быстро отодвигается от меня: — Слушай, что ты от меня хочешь?

— Что я хочу, я тебе уже говорил. А теперь, ради разнообразия, может, ты скажешь мне, что ты хочешь?

Сашка молчит, смотрит в сторону, напряженно о чем-то раздумывает. И ощущение, в общем, такое, что решение, которое она готовится принять, будет не в мою пользу, но она поднимает голову. И хотя иглы ее зрачков еще острые, но взгляд уже не такой колкий, каким он был, да и лицо немного расслабилось.

— Что я от тебя хочу, уже не получится. Мы с тобой не с того начали, — медленно произносит Сашка. Помолчав, вдруг решительно добавляет: — Ладно, хорошо, убедил. Давай сделаем, как ты хочешь. Попробуем. И посмотрим, что из этого выйдет… Но только я тебе до этого скажу кое-что, и скажу только один раз. — Не мигая, глядит мне прямо в глаза. — В тот момент, когда ты как-нибудь соберешься переспать с другой женщиной, то на минутку представь себе, что я в это время собираюсь заняться ровно тем же самым, но с другим мужчиной. Представил?

В коридоре, где мы стоим, разливается первозданная тишина. Сделав это необходимое внушение и оставив меня пребывать в состоянии легкого шока (я не только представил, но даже увидел эту, нарисованную ей, картинку с ней в главной роли и с кем-то еще, кого я не знаю, но кого мне немедленно захотелось убить), Сашка отрывается от стены. Покрутила головой по сторонам и уткнулась взглядом в выкрашенную серым глухую дверь с табличкой «Для медперсонала».

— Твоя Наталья Павловна там?

Вздрагиваю:

— Какая… Наталья Павловна?

— Плехова, которая мне должна дать халат и тапочки, — фыркает Сашка, изучая мое лицо.

— Не тапочки, а бахилы, — механически поправляю я, все еще пребывая в прострации.

— Как скажешь, милый, — оценив плоды своих рук, Сашка задорно хмыкает и, быстро чмокнув меня в машинально подставленные ей губы, направляется в служебное помещение. Хлопает дверь. Через секунду и я отмираю. От души выматерился. Также, от всей души, врезал кулаком в стену, на автомате кивнул на приветствие врача из педиатрии, который как раз вышел из лифта и, пройдя пару шагов, даже оглянулся на меня. Стиснув зубы, забросил дубленку на плечо и отправился к себе в раздевалку с очень неприятным чувством, что все сказанное Сашкой — не намек, не игра, и что она, в случае чего, обязательно провернет это».

2

Бакулевский центр. «Останкино»

«Он спросил, чего я хочу…» Стоя у умывальника, взвинченная, еще не отошедшая от недавнего появления Кати, тру руки щеткой с мылом, искоса поглядывая на себя в привернутое над «тюльпаном» зеркало, пока уютная седовласая Наталья Павловна достает для меня из шкафа халат и прочую атрибутику для посещения реанимации.

«Чего я хочу… Да я всего лишь хочу того же, что хочет любая женщина: знать, что она у мужчины одна, сколько бы ни длились их отношения! Я хочу, чтобы из его глаз ушло это вечное выражение независимости, словно я — очередная графа в его бесконечном списке. Я хочу, чтобы он хоть на минуту почувствовал то, что я испытываю, когда он просто глядит на меня, а у меня обрывается сердце…»

Никогда не забуду тот день, когда мы впервые встретились. «Я нашел его по твоей просьбе», — сухо сказал мне Игорь. Боже мой, как же я была рада тогда! Мне даже казалось, что у нас с Соловьевым всё еще может наладиться. Дурацкая история… Потом были Димка, гримерка, костюм и глупая стычка с Лидой. И его низкий, спокойный, размеренный голос с насмешливыми интонациями, записанный на диктофоне у Ритки. «Ты в него влюбишься», — не всерьёз пообещала мне Ритка. Кто, я? После Игоря? Смешно до нелепого… А потом был один короткий проход в студию, один его взгляд — и всё…

Он оказался удивительно притягательным человеком. Взрослый, умный и обаятельный, с тонким чувством юмора, умеющий не только слушать, но и говорить с собеседником. Он был не такой, как все, не таким, как другие — он слишком выделялся на фоне толпы и людей моего круга, и там, в гримерке у Алика, когда я наконец разглядела его глаза, я поняла, что проиграю ему — я уже проигрывала… И все равно, в своей любимой манере попыталась пристроить к нему «зайца» на консультацию и получила по мозгам — да так, что отходила еще полдня, а в результате мы стали встречаться. Споры, ссоры, бесконечно-острые диалоги, когда я пыталась его уколоть или задеть за живое, а в итоге открывала в нем все новые и новые грани (страсть, надо сказать, проявлялась в нем не только в постели, но и в работе, и в обычных вещах, которые он с удовольствием делал).

Мы стали классическими противоположностями: он — слишком взрослый и сдержанный, привыкший все держать под контролем, я — необузданная и спонтанная, предпочитавшая скорей застрелиться, чем принять его точку зрения. Мы ругались с ним до смерти. К тому моменту я уже поняла, что он отчаянно мне нравится, но раньше перекрасила бы волосы в зеленый цвет, чем согласилась с тем, что у нас может случиться что-то серьезнее, чем обычный спонтанный секс — тот самый, после которого вы остаетесь либо друзьями, либо знакомыми, которые идут по одной улице, но при виде друг друга предпочитают перейти на другую сторону, чтобы просто не встретиться.

Секс случился вчера, и наш космос вдруг сузился до понимания, что так, как было у меня с ним, с другими уже не будет. Мы совпадали с ним идеально, до миллиметра кожи, до такта дыхания, до децибела стона, и, если бы у желания не было названия, я бы дала ему его имя. Затем пришло утро и мой первый осознанный страх, что сейчас все оборвется, и мы станем просто знакомыми. Но мы не стали знакомыми, и не стали друзьями: «мы» вдруг переросло в нечто большее. Вдруг оказалось, что влечение и влюбленность всегда начинаются одинаково. Вдруг обнаружилось, что путь от полных противоположностей до единого целого может быть меньше месяца. Вдруг оказалось, что ты почти в него влюблена и готова драться с соперницами. И, подустав отгонять от него девиц, ты пускаешься на маленькую провокацию, чтобы он сам разогнал всю свою девичью галерею, хотя и дураку ясно, что последнее, что ты сделаешь, это ему изменишь.

Он меня зацепил. Очень сильно. Сильнее, чем я сама думала. За несколько дней прочитал меня, разобрал и вдруг сложил заново. Я стала другой с ним и наконец поняла, что сначала я просто женщина. Страсть, ревность… вдруг обострившееся во мне чувство собственницы, которое до этого молчало с другими. Он смотрел на меня так, словно за то, чтобы быть рядом со мной, он отдал бы полцарства. Он глядел так, словно не замечал ни моей бледной кожи, ни отсутствия макияжа, ни утренней хрипотцы в моем голосе. Но я все-таки видела: он не влюблен в меня — он увлечён мной. Да, жадно, да, остро, но он всего лишь увлекся. В нем оставалось нечто такое, из-за чего он продолжал не подпускать меня близко. И это чувствовалось даже в том, как он строил фразы. Я стала говорить «мы». Он предпочитал оперировать такими понятиями, как «я» и «ты». Да, как ни горько это осознавать, но он всего лишь увлекся, а любое влечение, как известно, проходит, и это вам скажет каждый второй мужчина. И каждый первый тоже…

«Мы знаем, где все закончится. Если ты скажешь мне, что устала от отношений или что завтра выходишь замуж, то я тебя отпускаю, и ты больше не возвращаешься». И это тоже его слова. Да, он закрытый, он разный, он сложный, но он ни разу мне не соврал. И как бы мне не хотелось поверить в сказку о доброй фее и happy end романа, я тоже знаю, где все это закончится. Через месяц, максимум через два, когда «заяц» поднимется на ноги, я должна буду вернуться к неоконченной истории с Игорем, и Сечин, узнав об этом, уйдет. Уйдет сам, первым. Такие, как он, не прощают измен — таких, как он, не бросают.

Ополоснула кисти и бросила взгляд на себя в зеркало. Напряженное лицо, припухший, еще не отошедший от его поцелуев, рот, и лихорадочно блестящие глаза женщины, которая сходит с ума по мужчине и боится его потерять. Я запуталась в сотканной мною же паутине… Но если мне так больно сейчас, то что же будет после, когда мы расстанемся и все оборвется?

«Господи боже, — вихрем проносится в моей голове, когда я утыкаюсь взглядом в отражение своих застывших зрачков, — здесь, в реанимации, в паре метров от меня лежит мой больной ребенок, которого я не видела целые сутки, а я думаю только о Сечине». Стыд — нереальный, моментально смявший меня, наваливается с такой силой, что я зажмуриваюсь и приваливаюсь к умывальнику, чувствуя, как лицо начинает пылать. Холодеют кончики пальцев.

Скажите мне, я вообще — нормальная, если вместо того, чтобы сидеть с ребенком, отправилась из «Бакулевского» на квартиру к Сечину и полночи там развлекалась? Я нормальная, вообще, или у меня нет ничего святого? Нет ничего, ни в мозгах, ни в душе? Сорвалась… куда, зачем? Похоть одолела? Полгода не было секса — и поплыла? Господи, да что же я за человек-то такой, а?

«Данька, мальчик, пожалуйста, прости меня!»

На лбу и висках моментально проступают капли холодного липкого пота, и мне уже отчаянно хочется сунуть в рот кулак, чтобы не закричать.

— Саш, полотенце возьмете… Саша, что с вами? — пугается Наталья Павловна, которая, бросив совать мне полотенце, с тревогой вглядывается в меня.

— Ничего… Не надо, — трясу головой, провожу рукой по лицу. Боясь, что эта женщина сейчас начнет пичкать меня лекарствами или, что еще хуже, бросится звонить Сечину со словами, что «Саше плохо», отклеиваюсь от умывальника. — Все нормально, — сглотнула комок, вставший в горле. — Наталья Павловна, скажите, пожалуйста, а вы Данилу Кириллову сегодня видели?

— Видела, — кивает она и, кажется, чуть успокаивается.

— И как он?

— Нормально.

«Что-то сухо она отвечает…»

— А скажите, ночью с ним кто-то сидел?

— А вы, Саша, простите, но — кто вы этому мальчику? Просто, — она неловко мнется, — я так поняла, что вы собираетесь здесь передачу снимать, а к мальчику вас пускают, потому что Арсен, как лечащий врач, за вас попросил, — неожиданно заключает она, чем и ставит меня в тупик.

— Да, передачу… — бормочу в ответ я, лихорадочно пытаясь сообразить, каким образом Сечин из консультанта-хирурга вдруг превратился в лечащего врача? Ну ладно, предположим, я еще могу поверить в то, что Арсен вместе с Литвиным операцию вчера проводил, но то, что он стал лечащим врачом Данилы — это уже нечто новенькое.

«Он же, по его словам, не лечит детей!.. Так, интересно… И что тут вчера было?»

— Вы, Саша, с Арсеном на эту тему поговорите, — мягко советует Наталья Павловна, но голос у нее непреклонный.

«Нет, это не „Бакулевский“ — это какая-то тайная организация, где все нити заговора ведут исключительно к Сечину», — раздраженно думаю я, еще не отойдя от жаркой волны стыда, испытанного мной при мыслях о «зайце», на которую уже накатывает порция привычной злости на Сечина, в очередной раз ухитрившегося провернуть все дела за моей спиной.

— Саша, а вы с Арсеном как договаривались? — отвлекает меня голос Натальи Павловны, успевшей протянуть мне кипельно-белый халат.

— О чем? — изгибаю бровь я, машинально просовывая руки в широкие рукава халата.

— Я имею в виду, вы с Арсеном где договорились встретиться: у реанимационной или у палаты ребенка? — терпеливо объясняет мне Плехова.

— А-а… А мы никак не договаривались, — надев халат, оглядываюсь в поисках своего мобильного. — Сейчас я ему наберу, и мы с ним это выясним.

— Нет, нет, нет! — Наталья Павловна прямо пугается. — Во-первых, раз руки чистые, то не надо хвататься за телефон. Во-вторых, если Арсен, — это сказано почти с придыханием, — успел переодеться, то трубку он не возьмет. Вот что, — Наталья Павловна задумчиво глядит на меня и складывает губы уточкой, — давайте так сделаем: я вас до палаты, где лежит мальчик, доведу, а Арсен вас там перехватит.

Забавно, но в том, как она произносит его имя: «Арсен!» чувствуется даже не уважение, а восхищение — она чуть ли не боготворит его! Честное слово, я прямо преклоняюсь перед этим мужчиной: успел не только создать в «Бакулевском» культ своей личности, но и окончательно заморочить мне голову.

«Видимо, Плехова не так давно с ним работает: еще не видела, что он в принципе может выкинуть», — мстительно думаю я, когда Наталья Павловна подзывает меня к двери. Выходим из кабинета, Плехова запирает дверь и ведет меня к глухому отсеку. Вместе проходим распашные двери толстого закаленного стекла с надписью: «Реанимация». Здесь очень тихо. Мимо нас проследовала пара хирургов в униформе зеленого цвета (что-то типа футболки и брюк плюс маски и белые шапочки). Шагая за Натальей Павловной, я осматриваюсь по сторонам, ловлю глазами голубоватый цвет, выбивающийся из периметра длинных окон палат с какой-то сложной, бесшумно работающей, мерцающей разноцветными огоньками техникой, носом ловлю знакомый запах больницы и — будоражащий — антисептика, но где-то между общей нервозностью и радостным предвкушением, что вот-вот, еще немного, и я увижу Данилу, рождается давно знакомое уютное чувство уверенности, которая была у меня только с ним: что каждый мой шаг, который приближает меня к нему, он чувствует своим новым сердцем.

Минута — и Наталья Павловна подводит меня к реанимационному блоку, закрытому со стороны коридора синими жалюзи.

— Наташ, Арсен где?

Оборачиваюсь на глуховатый, прокуренный, довольно резкий голос и вижу, как к нам стремительно приближается низенькая, очень полная женщина с ярко-рыжими волосами и ультракороткой стрижкой. Заметив мой взгляд, женщина быстро кивает и отрывисто произносит: — Здрасьте.

— Добрый день, — вежливо отзываюсь я, ожидая, что эта дама сейчас проводит меня к Арсену.

— Это Александра Аасмяэ, она с телевидения, — мнется Наталья Павловна.

— Да? Очень приятно, — мельком бросив на меня еще один взгляд, женщина нетерпеливо морщится. — Так где Арсен?

— У Кириллова, — Наталья Павловна указывает на окно помещения, напротив которого мы и стоим. — А что случилось, Ань?

«Итак, рыжеволосую женщину зовут Аня», — думаю и с тоской смотрю на реанимационную палату, в которой лежит Данила. Нет, ну что за несчастье такое? Всего секунда отделяла меня от него — и вот, нате вам, принесла эту Аню нелегкая.

— Уже? Лихо! Нет, ты представляешь? Я же еще вчера сказала ему, чтобы он утром сюда не являлся, потому что я на дежурстве, и что после такой операции, которую он вчера проводил у этого ребенка, — кивок на окно помещения, и я замираю, — отдыхать нужно, как минимум, сутки, а он все равно явился! Он вообще спит, паразит? Супермен чертов! Всё главному расскажу, — мстительно обещает рыжеволосая Аня и косится в мою сторону, а я медленно обращаюсь в статую.

— Ань… Аня… Анна Михайловна! — жалобно просит Плехова и указывает на меня глазами, типа, это — чужой человек.

— Да ну, тоже мне, секрет Полишинеля, — пренебрежительно машет рукой Анна Михайловна. — Раз Александра… Александра? — деловито уточняет она, и я сглатываю, что, видимо, воспринимается, как мой кивок. — Ну вот, раз Александра с телевидения, то пусть покажет в своем репортаже, какие сотруднички тут работают. Честное слово, много чего в своей жизни видела, но Сечин вчера меня просто ошеломил! Руки над парнем так и летали… Над выходным отделом желудочка стенку вскрыл ювелирно, и с такой же точностью место дефекта закрыл. Полное впечатление, что я вчера живого Бога за работой видела… Он мальчику жизнь вчера спас, — просто добавляет она, взглянув на меня, и у меня по спине мурашки бегут. — И этот, Литвин, тоже хорош. Не успел открыть глаза на больничной койке…

— На… какой койке? — шепчу я (голова идет кругом).

— Да Литвин пару дней назад в аварию угодил, — деловито сообщает Анна Михайловна. — И тоже, туда же, сопляк с бородой — вслед за своим лучшим другом! Лежит с переломами и названивает мне с вопросами: как ребенок, как операция, да как анестезия прошла? Сечин, видимо, телефон не берет — то ли в своем духе эсэмэской отделался, то ли не хочет лишний раз его беспокоить, так Литвин мне названивает! Всё главному расскажу, — злорадно обещает Анна Михайловна и, не прощаясь, уходит.

«Сейчас я умру, — отрешенно думаю я, — или с ума сойду…»

— Вот, Саш, видите, как живем? Я молчу: информацию давать не положено, а Аня, то есть Анна Михайловна… — Плехова виновато пожимает плечами, — тоже хороша: кричит на Арсена, а сама после восьмичасовой операции, которую на ногах выстояла, дежурила тут всю ночь с мальчиком, чтобы Арсен отдохнул и хоть немного выспался.

«А он выспался… Из-за меня спал часа три, по-моему…»

— Руки у него золотые, — заключает Наталья Павловна.

«Да, у него они золотые… А у Анны Михайловны — золотой язык…»

— А Анна Михайловна — это кто? — слабым голосом интересуюсь я, медленно оживая.

— Анна Михайловна? Наш главный анестезиолог.

— Ясно. А где Данила? — окончательно прихожу в себя я.

— Тут. Только Арсен сначала команду даст…

И тут из-за стены помещения, рядом с которым мы стоим, слышится до боли знакомый голос:

— Ань, ты мне сцен тут не закатывай! — это, естественно, Сечин.

— Сцен не закатывай? Ах ты… Да я тебе еще не то сделаю, — кипятится Анна Михайловна, но тон послушно снижает. — Я кому вчера говорила, чтобы ты сюда не являлся? Ты что, железный?

— А ты? — легкая насмешка в голосе.

— Так, пошел вон отсюда! Тем более, что, к твоему сведению, там Наташа к тебе девушку с телевидения привела.

Молчание.

— Та-ак, — глубокомысленно произносит Сечин. — И ты с ней, естественно, уже пообщалась?

— А что, надо было у тебя разрешение спрашивать? — голос Анны Михайловны звучит неразборчиво, но, судя по интонациям, женщина извиняться не собирается: — Сказала… тебе отдыхать надо… а не по телевизорам бегать, — доносится до меня ехидное.

— Ну, спасибо тебе, Аня. От всего сердца! — такое ощущение, что сейчас Сечин ее убьет («Или я — его…»). — Ладно, все, проехали. — Звук шагов, хлопок двери, я придвигаюсь ближе, и жалюзи у окна, рядом с которым стою я, медленно поднимаются. Невидимый мне механизм накручивает ткань вверх, и передо мной возникает знакомый торс, облаченный в бледно-зеленую униформу, обнаженные до локтя красивые смуглые руки с дорожкой темных волос, широкие плечи, золотистое горло с четко, даже воинственно обозначившимся кадыком, марлевая повязка и, наконец, его глаза — острые, зеленые, ослепительно яркие, но немного грустные. Но самое интересное, что в них нет ни капли вины: Сечин глядит так, что прочитать его взгляд невозможно. Он всегда от меня закрывался. Не мигая, смотрю на него. Все стало ясно. Он действительно никогда меня не бросал. Он был рядом. Близко. Всегда.

Но с тем, что я чувствую к нему, мы еще разберемся. А пока я поднимаю руку, прикасаюсь указательным пальцем к стеклу и глазами спрашиваю: «Где Данила?» Сечин указывает влево, чуть-чуть отодвигается в сторону, и я вижу то, что запомню на всю жизнь. Длинная, напоминающая бокс, койка. Руки, раскинутые в стороны — так, что тоненькая фигурка подростка напоминает распятие. Трубки. Голубой свет. И безмятежное лицо моего ребенка, который спит и мирно дышит во сне, а на губах у него играет тоненькая улыбка, словно он говорит: «Я люблю тебя. И я буду жить».

Не говоря ни слова, приваливаюсь лбом к стеклу, обвожу дрожащими пальцами контуры его хрупкого тела. Силуэт расплывается. Наверное, я сейчас плачу? Провела рукой по глазам — и ладонь стала влажной. Всхлипываю, шмыгаю носом. Да, я плачу. Не знаю, сколько я простояла вот так. Не признаюсь, о чем я просила, беззвучно шепча губами знакомую с детства молитву. Все самое страшное уходило от нас. Все самое страшное кончилось. И хотя впереди нас с Данькой ждали годы лечения и наблюдений, как предупреждал меня Сечин, все самое страшное было уже позади. В тот миг, подаривший мне чудо, я наконец осознала, что никогда не смогу предать мужчину, спасшего моего ребенка».

3

Бакулевский центр, метро «Кунцевская», подъезд к Боткинской больнице.

«Она его любит. Она не сестра ему и не мать, но она любит его так сильно, что эту любовь просто нельзя не почувствовать. Впрочем, о том, что она любит его, мне говорил еще Савушкин, а я тогда не поверил ему: двадцать семь, никогда не рожала, звезда телеэкрана, зациклена на карьере, избалована вниманием поклонников (еще бы, внешность, как у мадонны) — и вот такая чистая, самозабвенная любовь к чужому, брошенному очередной сукой, ребенку. Любовь, к которой даже хочется ревновать, но ведь это — всего лишь подросток. Правда, подростку уже четырнадцать лет, а по уму и побольше. Но самое интересное, что Литвин тоже оказался прав: парень действительно похож на меня — немного внешностью, отчасти характером. Хотя я, по-моему, не был таким в четырнадцать лет… Или все-таки был?»

Размышляя о своем относительно безгрешном отрочестве (школа, «мама-папа», пара девочек, приятели, которые растерялись по жизни), поглядел на Сашу и отошел подальше к стене, чтобы ей не мешать. Саша стояла за стеклом, медленно водя по нему пальцами, и, глотая слезы, не отрываясь, смотрела на мальчика, словно тот был ее ангелом. Перевел взгляд на «ангела» и невесело хмыкнул. Ангел был еще тот! Хотя впечатление, в общем, производил: было в нем что-то такое, подлинное и искреннее, отчего ты моментально представляешь себе, каким он станет, когда вырастет, но при условии, что Сашка сумеет его обуздать. Вот только вопрос: сумеет ли? Этому «ангелу» требовалась не женская, а мужская рука. А из Сашки этот «ангел», судя по всему, вил веревки, хотя, кажется, был искренне привязан к ней и даже пытался ее защищать.

Вчера этот «ангел» помотал нам тут нервы. Сначала досталось Михайловне, которая пришла к нему, чтобы провести традиционное собеседование перед анестезией. В ответ на ее расспросы «ангел» молчал-молчал, потом глубокомысленно хмыкнул и поинтересовался, а будет ли газ, который ему дадут, веселящим, отчего Михайловна впервые в жизни не нашлась, что сказать, и выпала в осадок. Наталье Павловне, которая с чистой душой пришла подготовить его к операции, в одной емкой фразе доходчиво объяснил, куда ей пойти, потому что мыться он будет сам, после чего, пыхтя, слез с больничной койки и заперся в душе, откуда вынимать его пришлось уже санитарам. В операционной, куда его наконец привезли, привязался ко мне с вопросом, не могу ли я разрезать его и сшить так, чтобы шрам у него остался, как у Гарри Поттера? И только когда я, потеряв терпение, пообещал ему, что выкину его из операционной без Поттера, но с катетером в одном месте, прекратил валять дурака и очень тихо попросил «ничего не говорить Саше» и «уж точно ничего ей не говорить, если операция «не получится» и «он тут умрет». Ага, «не получится», как же! За восемь часов я закрыл ему дефект межжелудочковой перегородки сердца, сделал пластику правого желудочка плюс вшил в разрез стенки перегородки биологическую заплату, что, по моим расчетам, должно было максимально снизить риск кислородного голодания мозга. Так что жить он будет, причем, счастливо и долго. Остальное покажет время, коррекция и наблюдение у кардиолога, но и это было решаемо: раз операцию делал я, то мне и карты в руки. Я сам буду за ним наблюдать.

Вот тут мы и подходим к ключевой части проблемы. Каким образом я «буду за ним наблюдать», предстояло выяснить с Сашей, которая, судя по ее взгляду, брошенному на меня из-за стекла, поняла всё: и то, что я с неделю морочил ей голову, играя в «горячо-холодно», и то, что Литвин не участвовал ни в какой операции, и то, что мальчика оперировал я — и еще что-то такое, отчего у меня дрогнули руки, когда я увидел, КАК она на меня смотрит. Было полное ощущение, что я прикоснулся к её душе. А потом всё исчезло, точно ничего не было. Но то, почти физическое ощущение от её взгляда осталось, и — черт меня подери! — но после такого взгляда ты уже не поверишь в то, что у вас с ней случилось нечто вроде простого влечения или безумного, но короткого романа, соединившего вас — ее и тебя — в одном незначительном эпизоде жизни. Впрочем, о том, что у нас несерьезные отношения, говорил именно я.

Вздохнув, бросил виноватый взгляд на нее и посмотрел на часы. Отметив, что положенные пятнадцать минут истекли, подошел к стеклу и легонько постучал по нему костяшкой согнутого пальца, привлекая к себе ее внимание. Саша вздрогнула, повернулась ко мне. Глазами сказал ей: «Пора». Она вспыхнула, отрицательно помотала головой, взмолилась одними зрачками: «Пожалуйста, хотя бы еще минуту!» Пришлось указать пальцем на себя и на Плехову, объясняя, у кого тогда будут проблемы. Саша тяжко вздохнула, бросила последний взгляд на подростка, неохотно отклеилась от стекла и перевела вопросительные глаза на меня, спрашивая: «Мне тебя подождать?» Подумав, кивнул и указал ей на дверь реанимационной. Саша опустила ресницы вниз, развернулась и ушла, уводя с собой озадаченную нашим немым диалогом Плехову. А я вдруг подумал о том, что мы с ней чем-то напоминаем одну пару, которую я как-то встретил в метро. Мужчина и девушка стояли, прижавшись друг к другу в переполненном в час пик вагоне, и молча улыбались друг другу, разговаривая только глазами. И по их взглядам было понятно, что это — влюбленные, которых не было там, в вагоне метро — они жили в своем микрокосмосе.