Бесплатный фрагмент - 50+

50+

К штриху штришок

Одной из излюбленных тем околопоэтических разговоров, несомненно, является обсуждение самого процесса письма. Откуда берется текст, где рождается, как происходит та самая дешифрация «вербального гула»? Если бы передо мной ставилась задача охарактеризовать творчество Сергея Вострикова в нескольких словах, я бы не задумываясь привела его строку: «Вот так — к штриху штришок — простым карандашом…» Именно таким способом он и выстраивает шаг за шагом своё поэтическое пространство.

Ветка вишни по ладони подоконника —

чи-чи-чи сорока, где была?

Ветер северный уносит запах донника,

мне оставив пригоршню тепла.

Вроде пол подмёл, холстину выбелил,

печь топлю и полон рот забот…

Всё по списку подчеркнул и выделил,

но сорока каши не даёт.

Эта магия простоты, четких, чистых образов, «с кем не бывало?» — но через волшебное стеклышко, которое нашёл под ногами и видишь через него мир по-другому, и расцвечиваешь его для всех.

И, как в детстве, одушевленные предметы приобретают свой характер. Причем если в «Монологе зеркала» философский пассаж напрашивается со всей очевидностью

На сцене свет. Лирический герой

сегодня в сказку открывает шторы.

Как искренни усталые актёры,

как зритель лицедействует порой,

в «Прищепке» переход к человеческому, личному, неожиданен и тонок.

Зелёная поблёкшая прищепка

с оборванной верёвки бельевой

не падает. Пружина держит цепко,

и корпус хоть надтреснут, но живой.

Тут впору улыбнуться, но стихи не ограничиваются описанием судьбы прищепки, она, эта судьба, и нам не чужда, потому что

Сам держишься с привычною сноровкой,

судьбу свою оценивая в грош,

за старую истлевшую верёвку,

и вместе с нею, видно, упадёшь.

Удивительно то, что стихи, на которые автор вдохновляется впечатлениями прожитого дня — обычного окружающего любого из нас городского бытия — затрагивают глубокие мысли и переживания, они отнюдь не поверхностны и не внешни.

При этом в них нет позы и пафоса, им чужда нравоучительность, даже если речь идёт о серьезных вещах.

Когда стучит в башке один немой вопрос

под хлёсткий метроном вконец уставших чёток,

я помню, невзирая на склероз,

приходит зло надолго и всерьёз

и говорит: «Пора платить по счёту».

Пора платить за то, что сытой жизни миг

растрачен был легко, бездарно, беззаботно,

что смыслов нет, что можно жить без них,

что пусто всё от мелкотемья книг,

что поворот прошёл бесповоротно.

Надо сказать, что это не первый сборник Сергея Вострикова, — скорее, это некий промежуточный итог творчества, название книги «50+» как раз и сообщает, что тут помещены и старые знаковые и новые стихи. И я читала её, радуясь встрече со знакомыми строчками, которые с первого прочтения становятся совершенно родными — это ещё одно свойство текстов автора.

Я больше не увижу этот дом,

мне незачем и не к кому приехать.

В кармане жизни новая прореха

на веру принимается с трудом.

Всё как и прежде — вётлы и кусты,

где берег речки обрывает стёжку.

Но исподволь, неспешно, понемножку

перестают со мною быть на «ты»

глазницы окон и дверей ладони,

и патиной осенней время тронет

в прореху ускользнувшие черты.

Возможно, именно из-за некоей итоговости в книге преобладают философские мотивы, хотя Сергей прекрасно владеет редким и сложным жанром пейзажной лирики.

Полетела паутина по лугам,

полетела паутина на заре,

нити тянутся к жемчужным берегам,

разрываются на точки и тире.

Стайка точек — три на выдох, три на вдох,

между ними трёх тире немой провал

Сколько ты ни зарекайся, видит Бог,

этот жребий никого не миновал.

Это та самая интонация, по которой стосковался читатель, потребляющий слишком много экспериментального, увязшего в пост- и метамодерне. Но поиск и открытие нового возможен и в классической поэзии, было бы умение. А оно у автора, безусловно, есть. И если вспомнить о простом карандаше, то это четкая, тонкая графика. Родниковая чистота и трепетность.

И вдруг приснилось — ты в мою ладонь

хрустальным яблоком упала с ветки,

неосторожным жестом только тронь

и подбирай осколки по расцветке.

Проснулся — голова моя в огне,

со мной осталась только память тела.

В грозу, во сне упала в руки мне.

И что теперь с доверьем этим делать?

Поэтика без самовлюбленности и самолюбования, духовные переживания без страданий напоказ — настоящая мужская лирика, которой присуща фонетическая красота, музыкальность. Что ещё важно — техничность не выглядит сделанностью, читателю не видна та работа, которую автор вложил в тексты, нет швов и состыковок, — а только лёгкость и гармония.

Тишину распихав по карманам,

снова сядешь за руль. И вперед.

или

Ленность больничной палаты,

мир за окном невесом.

Гонит плотвичку куда-то

в небе задумчивый сом.

И вот ещё.

Где-то там, на краю земли,

домик старенький в небо врос,

звёзды плещутся на мели,

задирают по-детски нос.

Ничего такого вроде и не сказано, и слова простые, незамысловатые, но на ладони не только автор, но и каждый из нас — такая тут глубина и философия о прожитой жизни.

Тот случай, когда цитировать можно бесконечно, ибо невозможно выбрать что-то — да и читать и перечитывать хочется, причем ловишь себя на том, что улыбаешься, попав в мир поэзии Сергея Вострикова. Интересная штука — вроде его мир от моего не отличается, чудес там не происходит, — а волшебство есть. И надежда на «всё будет хорошо».

Не удержусь и приведу стихотворение «Кораблик» полностью.

Свернул кораблик из тетрадного листа,

не собирался, вышло машинально…

Ничто не изменилось кардинально:

не стала жизнь прозрачна и чиста,

не засиял пейзаж в оконной раме,

не стали ближе дальние места.

Но есть кораблик из тетрадного листа —

видать и впрямь весна не за горами.

Хочется обратить внимание на то, как сборник поделен на части — это первый, второй и так далее до пятого десяток стихотворений, а в «плюсе» их намного больше, что безмерно радует. Не хочется думать про итоги, а только порадоваться за автора и пожелать

Писать стихи, бросать слова на ветер

в надежде, что к кому-то долетят.

Долетели, ещё как.

Светлана Ахмедова

Складывать слова…

Пока моя седела голова,

я шел через иллюзии и битвы,

чтоб научиться складывать слова

в неясное подобие молитвы.

Слова толпились, не держали строй,

я их ровнял то рифмой, то размером.

Приставок гомон, окончаний рой

и суффиксов безумные химеры —

всё есть игра. В корнях искал я суть,

вязать старался туже с каждым слогом.

И превращалась в амальгаму ртуть,

и отражалась жизнь в ней понемногу.

Всё чаще проступали сквозь туман

картины мира, логики начала.

И голову кружил самообман,

что вот уже молитва зазвучала.

Но каждый раз себя ловил на том,

что сложностью плетения узора

гоню я мысли тягловым скотом

и балансирую на грани вздора.

А лёгкость, простота и глубина

даются трудно, далеко не сразу.

Ах, как же сладко вторит им струна

неслышная, невидимая глазу…

Но сколько ни тверди себе: «Халва»,

у результата привкус горьковатый —

я научился складывать слова,

теперь бы разобраться с адресатом.

……

Вновь чётки дней в раздумье теребя,

стихотворю не славе на потребу.

Пишу стихи, чтоб выплеснуть себя,

и раз за разом адресую небу.

ПЕРВЫЙ

* * *

Две чешуйки рыбки жерех,

безыскусный белый свет.

Ни австралий, ни америк,

ни европ в помине нет.

Только блики да полоски

на играющей волне,

только мыслей отголоски,

гомонящие во мне.

Только мыслей отголоски…

Сами мысли не в цене.

Ни с богатством, ни со славой

не столкнулись по пути,

развеселая забава —

жизнь, как поле, перейти.

Где-то пашешь, что-то сеешь,

и возможен урожай…

Не одну обувку сменишь

по дороге за Можай.

Не одну обувку сменишь…

А не хочешь — проезжай.

Жизнь — сплошные недомолвки,

с послесловием в конце,

всё на кончике иголки,

а игла — опять в яйце.

Недалёкий дальний берег,

переправы стылый след.

Две чешуйки рыбки жерех,

безыскусный белый свет.

Две чешуйки рыбки жерех…

Замечательный сюжет.

* * *

Ощущенье весла в заскорузлой сведенной руке

да предчувствие света вдали, вот и вся недолга.

Я на жалкой лодчонке сную по великой реке,

как стежками сшивая разорванные берега.

Ощущенье того, что живу эту жизнь не с нуля.

Вот и искорки света на волнах привычно рябят.

Это было уже: приходилась мне домом Земля.

И тогда, и теперь изменить можно только себя.

Изменить можно только себе, и иначе — никак.

Остальное лишь следствие внутренних дрязг и тревог.

Я мечусь по реке, ошалевший от света чудак,

и с улыбкой за мной наблюдает неведомый Бог.

* * *

Там, где запад и восток понятны северу,

там, где юг и отдых сводятся в одно,

там ромашка в поле что-то шепчет клеверу,

там денёчки, как костяшки домино.

Там молитвою твоею утро полнится,

и в луче пылинок бойких чехарда…

В час бессонницы мне это место вспомнится,

и отступят обнаглевшие года.

Счастье плавилось в ладонях стеаринное,

ни восток, ни запад счастью — не указ.

На стене ворчали ходики старинные,

будто знали что-то важное про нас.

Но, как водится, у счастья нянек семеро…

Вот такое чёрно-белое кино

там, где запад и восток понятны северу,

где денёчки, как костяшки домино.

* * *

Вот так — к штриху штришок —

простым карандашом

обыденная жизнь

подравнивает лица.

Давай на посошок

и всё, и я пошёл

над вечностью кружить

в надежде не разбиться,

в надежде рассмотреть,

что дальше на веку,

и замысел постичь,

не следуя догмату.

Пускай осталась треть,

но как меня влекут

плывущие в ночи

Его аэростаты.

……

А позже ночь смахнёт

невидимой рукой

с усталого лица

графитовую пудру.

Окончив свой полёт,

присяду над рекой

рыбалить на живца

соломенное утро.

Рыбачок

памяти Володи…

Ленность больничной палаты,

мир за окном невесом.

Гонит плотвичку куда-то

в небе задумчивый сом.

Окна распахнуты настежь,

август жарой одержим…

Тянутся капельниц снасти,

строгий постельный режим.

Бьюсь на крючке баламутом,

каждый трещит позвонок,

передаётся кому-то

донки тревожный звонок.

Выбраться надо б из плена,

врёшь — не возьмёшь с кондачка…

Лета вливается в вену,

щучкой срываюсь с крючка.

Засуетится сестричка

и побледнеет лицом…

В небе играет плотвичка,

смотрит задумчиво сом.

Разнотравье

К зениту лета заплетутся в вензеля

жарою обесцвеченные травы,

саднят полынной пыльностью приправы,

ни сердца, ни ума не веселя.

И думаешь: «Ну, сколько, в самом деле…»

Как вдруг хлестнет, оставив след на теле,

трава потери — жёлтая петля.

Трава отчаянья воронкою вьюнка

поймает взгляд, и окунёшься в бездну,

и все попытки выплыть бесполезны…

Но лёгкое подобье ветерка

качнёт траву, изменит угол зренья,

уронит в землю семена забвенья

и ускользнёт тревожить облака.

Трава забвенья прорастёт на третий день,

на пятый всходы между дел окрепнут,

и разнотравья горьковатый вермут

прогонит обнаглевшую мигрень,

цвета закружит в хоровод неброский,

но между ними жёлтою полоской

нет-нет да и мелькнёт потери тень.

За стеной

Где-то там, за стеной,

разгорается утренний свет,

набирать ему сил

с этой полночи и до восхода.

Где-то там, за стеной,

ничего необычного нет:

мир, конечно, красив,

но смиренно выходит на коду.

Где-то там, за стеной,

регулировать времени ход

удаётся не всем,

но кому-то порой удаётся.

Где-то там, за стеной,

опирается город на год

и дрожит по весне,

а потом зимовать остаётся.

Где-то там, за стеной,

новый век продолжает разбег.

Он привычен, как стыд,

как в окне ежедневный прохожий.

Где-то там, за стеной,

неподвижно сидит человек —

его мысли просты

и с моими чертовски похожи.

Мой грустный мим

Мой грустный мим с задумчивым лицом,

исхлестанным дождями и тревогой,

надеждами земными и дорогой,

в которой безопасней быть глупцом.

Мой грустный мим, как много мимо нас

промчалось лиц, сомнений и забвений,

которые как смена поколений,

пребольно бьют, да в сердце, а не в глаз.

Мой грустный мим. Всё реже через грим

мы выдаем естественность реакций,

как поиск ежечасных сатисфакций,

за мир души растоптанный, как Рим.

Мой грустный мим. Храни себя, храни.

Сквозь практицизм понятий и теорий,

сквозь абсолютность жестких категорий.

Мой грустный мим. Храни себя, храни.

Таволга

Телефонные звонки нас тянут за руки,

не дают минуту вместе помолчать.

Наши мысли о себе в формате «гариков»,

за цинизмом — одиночества печать.

Никому мы не должны, хоть всем обещаны,

отношений странных смазанный офорт…

Разбежались по лицу издевок трещины,

и упрямство вызывает дискомфорт.

Добрым словом мир спасать уже не принято,

разговоры о хорошем не с руки…

А на небе молоко как будто вылито,

на ветвях опушки снежные легки.

Затеряться б в этой сказке хоть ненадолго,

позабыть про телефонные звонки!

За окошком спит под снегом кустик таволги,

и возможно всё — сомненьям вопреки.

И будет снег

Зима приходит не такой, как ждали…

Плеть ветра на исходе декабря

морозом жжёт простуженные дали,

и взглядом пятна снега ищем зря.

Листва, что завтра станет прошлогодней,

пластается в измученной траве,

просёлочные версты всё охотней

теряются в небесной синеве.

Вдруг на пригорок выскочит дорога,

и сердце от простора и тоски

захолонёт. А после понемногу

отпустят повседневности тиски.

И будет снег, как неизбежность слова,

оброненного в гулкой тишине…

И будет снег, как хрупкая основа

вращенья мира от тебя ко мне.

ВТОРОЙ

* * *

От солнца, бьющего в глаза,

закрыл рекламный щит.

И вертолетик-стрекоза

над городом трещит.

Поймал последний светофор

на паузу меня.

Сорвусь, помчу во весь опор,

чтоб на исходе дня

вкатиться в старый городок,

где каждый дом знаком,

чтоб на истоки первых строк

взглянуть одним глазком.

И память — старый злобный тролль

с ухмылкою кривой —

толкнёт в плечо: хотел — изволь,

давай пройдись со мной.

Тут мальчик с девочкой дружил

и верил, что навек,

но видно не доворожил —

замёл дорогу снег.

Тут верный друг не мог стать «вдруг»,

был другом навсегда.

Но разомкнулся этот круг

уходом в никуда.

Тут был уют, топилась печь,

тут голос не дрожал…

И будет память больно жечь —

зачем ты приезжал?

Назарет

Попыткой бегства

мне приснится на заре

мой город детства,

позабытый Назарет.

Там сонный поезд,

на стыках мелко семеня —

лишь успокоюсь —

в разлуку выбросит меня

на полустанок,

весь в изломах январей.

Ключи достану

от потерянных дверей…