Бесплатный фрагмент - 10 лет благоденствия

Пролог

Шел первый год девятнадцатого столетия. Европа содрогалась от революций на Западе, Британия никак не могла поверить, что одна из крупнейших ее колоний возомнила себя самостоятельной страной, а Россия четвертый год управлялась вихрем, бурей, рьяным шквалом безграничного самодержавия, носящимся во все стороны по имени Павел Петрович Романов-Гольштейн-Готторпский. В общем, это был больше Гольштейн-Готторпский, чем Романов, прусский принц, вернее — сын прусского принца и не слишком богатой немецкой принцессы Софьи Августы Фредерики Ангальт-Цербстской, ставшей в России волей императрицы Елизаветы Петровны, Екатериной Алексеевной. С русским миром и русским престолом Павла Петровича кровным родством соединяла лишь его бабка по отцу — дочь Петра Великого Анна.

Правил он, как и положено государям всех времен, в своей столице, откуда редко куда-либо выезжал. А российская столица, где бы она не находилась, всегда полна интриг, слухов и сплетен. Сочинением этих мерзостей занимаются только бездельники, бездари, завистники и вообще люди с беспробудно темной душой. Каким бы тираном и деспотом не был властитель и как бы он ни ненавидел этих темных личностей, они найдут возможность проявить свой талант излить свою желчь и распространить ее по столичному мраку светского общества. Это понимал Павел Петрович, человек по своим благородным качествам неплохой, хоть и был император. Чтобы огородить себя и свою августейшую фамилию, он выстроил целый замок в Петербурге. Как и положено замку, вокруг него был вырыт ров, через который не могла пройти ни пехота, ни конница. Четыре ворота поднимались с наступлением ночи, и никто не имел права их опустить. Лишь только маленький подъемный мостик разрешалось опускать для швейцара и караульных. Полным доверием императора пользовался адъютант гренадерского батальона Преображенского полка, по совместительству плац-адъютант замка Аргамаков, которому было разрешено входить в покои Павла Петровича даже ночью. Никто более в империи не был удостоен такого доверия этого самого недоверчивого царя в истории Романовых.

Впрочем, ночами царь спал крепким солдатским сном. Распорядок дня у него тоже был по-настоящему военным, рано ложился и вставал ни свет ни заря, в чем, может быть, была его ошибка, ибо зло, которое он так сильно последнее время подозревал вокруг себя, всегда поднимается и действует с приходом ночи. Таким образом, поздно вечером одиннадцатого марта сего первого года девятнадцатого столетия, был вечер у графа Палена. Сей огромный, но добродушный с виду граф, один из самых властных людей Петербурга (а значит, и России) совмещал в себе должности генерал-губернатора столицы (что давало ему еще лишнюю власть над гвардией и городской полицией), заведующего почтой всей империи, заведовал также финансами и иностранными делами. Вся исполнительная власть, главная рука и опора государя, собирала в этот вечер людей, отнюдь не любивших этого государя, глумившихся над его именем, передразнивающих его манеры, привычки, и открыто его здесь ругающих. Сия опора государя не только им это позволял, но и хорошенько это поощрял, подпаивал их, воодушевлял на оскорбления государя, потому как сам был во главе этих Павлоненавистников.

После пьяного вечера у графа Палена с патриотически воодушевляющими речами второго после хозяина трезвого человека в команде — старого, но действующего генерала Беннигсена, заговорщики решились на свержение Павла.

Итак, настроенные всем графом вон-дер-Паленом, но, однако же, без него, под руководством шталмейстера графа Николая Зубова и генерала Беннигсена, сто восемьдесят заговорщиков кинулись по маленькому мостику в небольшой проход в замок. При подходе к замку эта огромная толпа разделилась на два отряда. Первый отряд под управлением Беннигсена и братьев Валерьяна, Платона и Николая Зубовых, состоявший из Семеновского полка, заняли место внутреннего караула, по причине, что действующий караул из любимого Павлом Преображенского полка должен быть распущен и готовым быть к утреннему смотру. Преображенцы почувствовали неладное, но их командир поручик Марин, приказав встать смирно, сразу унял возмущавшихся гренадер, после чего они простояли так всю оставшуюся ночь. Солдат не смеет думать, солдат смеет только исполнять приказ. Второй отряд под начальством генерала Тальзина со своими батальонами стал окружать замок. Птицы, гнездившиеся в прилегавшем саду, от приближавшихся солдат подняли шум, который напугал и заговорщиков, и оба караула. Но заглохли так же быстро, как и поднялись; за ними успокоились и солдаты.

Внутри замка оставшийся отряд Зубова и Беннигсена вошел в коридор, где от спальни императора отделяла их одна комната. Дверь в эту комнату была открыта, но два гусара из внутреннего караула, встали перед дверьми. Несколько офицеров, шедших впереди, смели их; один гусар был заколот, другого серьезно ранили. Зубов и Беннигсен шли через комнату. Дверь в опочивальню Павла заперта изнутри, он точно там! Офицеры выломали дверь и ввалились в небольшую спальню, у правой стены которой стояла обычная походная кровать с расправленной постелью, в которой Павел, к удивлению одних и страху других, отсутствовал. Некоторые заговорщики убежали, испугавшись, что Павел предугадал заговор и сейчас же их казнит, другие начали осматривать спальню и комнату перед ней, а Беннигсен спокойно подошел к горнице, что была в левом дальнем углу комнаты, отодвинул шармы, за которыми увидел прятавшегося со шпагой Павла в пижаме. «Вуаля», — сказал Беннигсен и вышел в коридор. Заговорщики вытащили императора, который, несмотря на сильное волнение, пытался сохранять спокойствие. Платон Зубов, не выдающийся атлетичностью своего брата Николая, но восполнявший сие своим красноречием, долго выносил приговор императору, объясняя попутно эту ночную внеплановую аудиенцию Павла. Зубов не знал, как обращаться к отставляемому императору, «ваше императорское величество» еле задерживалось на языке.

Император обвинялся унижающими дворянство законами, ввязыванием России в бестолковые и ненужные ей войны, частыми, резкими, спонтанными и ничем не объяснимыми переменами курса царской политики как в отношениях с другими странами, так и с собственными подчиненными, глупыми модными запретами, ограничивающими людей одеваться так, как они хотят, и, наконец, серьезной ссоры с Англией, с которой большая часть помещиков имела дела, сбавляя туда почти все, что они производили, от продуктов и шкур, до текстиля и пряжи. Царь, поначалу успокаиваясь, выслушивал, но потом начал спорить с Зубовым и повышать в споре голос. Стоявший рядом мутный от выпитого галлона шампанского Николай Зубов ударил Павла по руке. «Что ты так орешь?» — проревел Зубов. Павел не хотел мириться с такой дерзостью, не взирая на свое невыгодное положение. Видимо, спокойные разговоры с Платоном Зубовым расслабили Павла и уверили, что для него это собрание может кончиться благополучно, но дерзкий поступок в виде ответа Павла на удар по его руке Николаю, заставил последнего пустить в священный и неприкосновенный череп золотую табакерку, черт знает, как оказавшуюся в руке Зубова. Наместник Божий, благословенный мучитель русского мира и кошмар мира европейского, рухнул на пол. Непонятно, был ли он еще в сознании или организм отключился тут же от сильного удара по голове, но прежде чем толпа хотела наброситься на тело в этом его непонятном состоянии, среди нее показался Беннигсен со свечей, разглядывавший до сего картины в коридоре. «Не надо быть глупцами и пренебрегать уроками, что дает нам не столь давняя история, — заговорил он спокойно, с расстановкой, старческим, но сильным голосом с немецким акцентом, встав перед дверьми, держа свечу и смотря в пол, не осмеливаясь взглянуть на участников заговора. — Не забывайте, что перед вами, господа, русский самодержец, которому чужда грамота и чужды собственная печать и собственное слово. Ему чужд закон человеческий и закон Божий. Что он напишет и подпишет сегодня, на то он плюнет и растопчет в земле завтра». Старый генерал повернулся от толпы, так на нее и не взглянув, то ли пряча от них глаза, то ли не позволяя сотоварищам посмотреть в его лицо. В дверях он остановился и стоя спиной тихо произнес: «Этой ночью земле суждено обагриться кровью. И только от нас зависит, отправится на тот свет одна душа, или небеса примут сто восемьдесят наших душ!» Итак, толпа вооружилась не только пьяным зверством, безумием и жаждой насилия или мести за какие-то личные обиды, но и заручилась логическим предположением, руководствуясь теперь еще и инстинктом самосохранения. Она начала жестоко добивать тело своего правителя. Скорятин, снявши с кроватей шарф императора, обвязал им его горло и крепко его стянул. Остается только надеяться, что наследный законный император всероссийский его величество Павел Петрович Романов был уже мертв и не чувствовал ни ударов в голову, будто ему было мало табакерки, ни прыжок французского камердинера ему на грудь, ни пинков по бокам, где каждый из этой тьмы озлобленных вельмож, пытался пересчитать священные его ребра…

Младшие великие князья Николай и Михаил были еще слишком малы, играли в солдатиков и мало что понимали из вокруг совершавшегося. Их разбудили посреди ночи уже 12-го числа, объявили о смерти их горячо любимого отца. Они, только поняв, что случилось нечто ужасное, плакали, но через полчаса-час, спали в своих кроватках тем же беспробудном сном, из которого их подняли до того. Ставший в эту ночь императором Александр Павлович смотрел с еле сдерживаемой ненавистью на Палена, давшего ему слово, что его отец отречется и останется невредим. Мало найдется людей, которые бы переживали столько разных, сильных и противоречивых чувств в одно время, людей, которые имели бы безграничную и законную власть, но ничего сделать не могли. В одну ночь, вся власть самой большой империи в истории человечества перешла в руки молодого юноши, в одну эту ночь повзрослевшего, но не знавшего, кому можно верить, на кого положиться, и что делать с этой огромнейшей и богатейшей страной в мире.

Цесаревич Константин, ставший теперь на один шаг ближе к трону, после прощения с телом отца твердил все одно про себя, что «никогда, никогда, никогда я не буду править! Брат, если хочет, пусть правит, но я ни за что! Если будут просить, уеду, куда угодно, во Францию, Британию, хоть за Океан, но не буду править! Никогда!»

Глава первая

«Кажется, такого переполоха не было со времен нашествия гуннов в V веке. С одной лишь разницей, что гунны шли с востока на запад, а наполеоновская военная машина, собранная из десятков европейских народов, двигалась с запада на восток. Начало века было многообещающим. Казалось, не только все люди, но вся живая природа, каждая травинка, каждая букашка понимала, что живет в великую эпоху изменения всего миропорядка, всей человеческой цивилизации. Они были свидетелями возникновения новых государств, видели, как народы сами выбирают свою судьбу, видели освобождение целого континента от изверга, от деспота, от изувера, возомнившего себя правителем всей Европы. Поразительно, как Европа быстро оправлялась от этого удара. Теперь ее освободители ей стали не нужны, пришло их время возвращаться на родину, домой. Но как же хорошо в этой Европе, освободившую себя от рабства господ, обрётшей голос и волю; как же хорошо этим народам, имеющим право управлять собственным государством. А что же дома? Дома они… Почему я говорю „они“? Это же мы! Дома мы не были два года. Мы уже начали забывать наш дом, мы даже начали забывать родной язык! Когда мы шли в Европу, мы были преисполнены жаждой мести французам за наше поражение при Аустерлице, за Фридланд, за отступление. За Москву! За сожженную древнюю столицу нашу, за поруганные храмы, осквернённые мощи наших святых, за одну лишь попытку сломить наш дух!.. Когда мы вошли в Париж, наш светлейший благословенный государь император Александр Павлович сразу же предупредил нас о мести, а жителям Парижа он сказал еще до вступления: „Я уважаю Францию и французов и желаю, чтобы они поставили меня в положение, которое дало бы мне возможность сделать им добро. Я не вступаю в их стены в качестве врага и что от них зависит иметь меня другом“. Мы и раньше его любили, как должен любить каждый солдат и каждый русский своего государя, но с этого момента мы поняли, какой меры, какого размаха была душа нашего императора. Мы полюбили его новой безграничной и преданной любовью верноподданных государю, не какому-то очередному европейскому монарху, — они все едины из века в век, все только и думают всё свое царствование, как бы друг друга обмануть и завоевать. Но наш император был иной, это был истинный русский православный царь, показывающий пример милосердия и всепрощения, но в то же время имеющий силу и волю создавать целый новый мир. Мы стремились быть как он, мы учились его взгляду, его походке, его манерам. Как же мы могли так ошибаться, по молодости своей считая за идеал Наполеона! К черту Наполеона, этого кровопийцу, этого обманщика!.. Мы воссоздали мир в Европе, теперь настала пора сделать то же на своей земле. С поддержкой и безграничной верой народа, императору будет легко воздвигнуть такое благоденствие в России, которого никогда не было ни у одного народа в истории!»

Это не мысли конкретного человека, героя, которого мы будем преследовать всё наше повествование на протяжении всей его жизни. Это мысли целого поколения молодых и энергичных людей, переживших как минимум одну войну — освободительную, против бывшего своего идола, а теперь — поверженного ими же врага. Беспрецедентное и, если так можно выразиться, оригинальное поколение, новое поколение, новое потому, что в отличие от других поколений, доходивших некогда до Крыма, до Варшавы, до Праги, Берлина и Кавказа, это новое поколение не просто сталкивалось с новым для себя миром, с иными традициями, верованиями и мировоззрениями. Это поколение могло это всё ещё и осмыслить, и сравнить со своими традициями, верованиями и мировоззрением.

Солдаты и офицеры, проведя в сплошных военных действиях кто два, кто три года, теперь должны были вспоминать, каким должен быть их быт во время мирной их службы у себя дома. Ведь быт солдата во время военного похода кардинально отличается от быта простоя во время бестолковой службы в местах квартирования их войск. Он в начале XIX века не очень отличался от быта солдат прошлых и будущих времен. Единственной отрадой было придумать способ утолить свою алкогольную жажду так, чтобы этого не заметило начальство. Впрочем, тогда даже в гвардии полагалось некоторое количество вина на каждую роту, для расслабления тела и духа, изнеможённых тягостями службы. Но можно, не вникая в факты, догадаться, что отпущенное количество вина считалось буквально за каплю от того, сколько самим солдатам нужно было в действительности. Таковым был и любимый императором Семеновский полк, до того поколения, что взяло бразды его правления в Отечественную войну и заграничный поход. Вдохнув свежего тогда европейского воздуха, пропитанного новыми идеями человеколюбия, равенства и ограничения монаршего деспотизма, они, кроме того, как болтать обо всём ими увиденном и осмысленном, начали действовать, полагаясь на всё это увиденное и осмысленное. Уже неся службу в России, они выписывали европейские газеты, громко читали их вслух, никто это не возбранял, ибо возбранять было некому, а тот, кто мог это делать, сам зачитывался подобной публицистикой. Но как ни странно, несмотря на эту повальную моду на новые идеи, в обществе, — и в военном, и в светском, — крайне холодно относились к тем людям, которые рассказывали вольные мысли не из газет, а из собственной головы. Вообще, в ту пору часто начали звучать такие эпитеты в адрес непохожих на остальной свет людей, как «сумасшедший». Таким «сумасшедшим» был Федор Толстой, из бедной ветви знаменитого графского рода. Граф Толстой с юных лет, то есть с середины 1800-х годов, решил серьезно заняться изобразительном искусством. Но позвольте, граф, дворянин, с кисточкой в руке? Пишущий картины? Создающий скульптуры? Даже несмотря на тот факт, что сам император посоветовал Толстому оставить службу ради развития своих талантов, дамы от такого новшества падали без чувств, а их мужья считали его за сумасшедшего. Или другой весьма уважаемый всеми человек, Николай Тургенев, который любой разговор выведет к своей любимой теме. Он утверждал, что все люди должны быть равны, что ничего выше закона быть не может, а самое для него главное — это свобода каждого человека, как он называет, гражданина. Яростно ненавидит крепостных помещиков, дышит к ним такой ненавистью, что одного чуть не вызвал на дуэль. Драться на дуэли из-за крепостных, ну правда же, разве он не сумасшедший?!

Нельзя сказать, что кто-то из вернувшихся из заграничного похода первым стал излагать свои соображения по поводу хаоса в стране, царившего везде, куда ни глянь. Все они, от первого до последнего, находясь еще во Франции, Голландии и Пруссии, затем в дороге домой, а потом уже возвратившись сюда, высказывали мысли, недовольства, какие они замечали в своем отечестве, ими же спасенном. В то же время император Александр обещался после спасения и водворения порядка в Европе, приняться за учреждение порядка в своей империи, и вся империя, от беднейшего босоногого крестьянина до не растерявших последний свой рассудок министров и главнокомандующих, с нетерпением этого ждала. И тут особенно возвращения императора ждали эти самые офицеры, увидевшие эту разницу между побежденной страной, в которой народ имел больше прав и свобод, чем где бы то ни было, и победившей страной, в которой большая часть населения не имела ни прав, ни свобод и не смела о них даже мечтать! Эти офицеры были люди с громадной любовью и преданностью к своему отечеству, безграничной преданностью, как к нему, так и к императору. Преданность этим двум материям сравнима была с любовью и преданностью отчему родному дому и родителям, они едины и одно без другого не может быть.

Полагаем нужным здесь еще вставить примечание и объяснить, почему именно сейчас нашлись эти люди, учуявшие эту ужасную и вроде как несправедливую разницу.

В те недалекие времена, когда французский народ затребовал свои свободы, права и равенства, да затребовал так, что все остальные монархии, включая Российскую, содрогнулись от такой дерзости и такого кровавого способа заполучения этих пунктов, наше правительство настоятельно не рекомендовало своим верноподданным отправляться во Францию (то есть, говоря прямо, запрещало). С воцарением Павла Петровича, не любившего разъезд своих подчиненных, запрещено стало выезжать теперь уже совсем заграницу, не только во Францию, неважно по какой причине. Торговать, лечиться и учиться в неполные пять лет его правления дозволено было только в России и даже желательно своими средствами. С восшествием на престол его сына Александра дело поменялось, границы в тот же год открылись, но отношение с Францией с каждым годом ухудшались, пока дело не дошло до прямой конфронтации. В эти небольшие более-менее мирные и свободные для аристократии времена некоторым молодым ее представителям удалось вырваться на свежий европейский воздух, но их количество было столь невелико, что их уже новый образ мыслей, который уже тогда начал зарождаться, не имел никакого влияния в обществе. Лишь единицы из правительственных чинов, такие как Мордвинов, Муравьев-Апостол и Столыпин, выказывали крайнюю неприязнь ко всему, что задерживало развитие страны и движение ее народа к внутренней свободе, и делали они это не по какому-то вдохновению, навеянным заморскими идеями, но по прямым следствием работы от природы гениального и живого ума. С заграничным походом, в котором участвовали абсолютно все умнейшие, энергичные люди, несмотря на возраст, происхождение и состояние, все получили возможность оказаться на родине Вольтера и Монтескье, воочию увидеть величие и радость гражданской (какое новое слово!) свободы, чтобы увидеть свою страну в таком диком, ужасном и позорном состоянии. Это было целое поколение, и уже оно при той энергии, что возникла при всенародном подъеме против врага отечества, не могла остановиться, осесть и ждать, пока правительство соизволит приступить к исполнению улучшения дел в стране. Потому они собирались уже в мирной жизни, непосредственно на своей родине и активно обсуждали, каким образом, уже в этой мирной жизни они могут быть полезными своему отечеству.

Так, например, в один морозный февральский вечер (для любителей точности укажем дату целиком — 9 февраля 1816 года (здесь и во всем романе даты указаны в старом стиле)) один из этих безудержных русских патриотов — Александр Муравьев — пригласил к себе ближайших своих знакомых, с которыми у него были наиболее тесные дружеские отношения. Хотя с большей частью приглашенных он имел еще и родственные связи. Так, первым к нему был позван его кузен, прапорщик генерального штаба гвардии Никита Муравьев. Кузенами по другую сторону его рода были офицеры Семеновского полка Матвей и Сергей Муравьевы-Апостолы, сыны вскользь упомянутого прогрессивного дипломата Ивана Муравьева-Апостола. К этому братству вольнодумцев были приглашены лишь двое, также семеновцев, которых сводили с ним только дружеские сношения — поручик князь Трубецкой и подпоручик Якушкин (хотя последний этот тоже, кажется, имел отдаленное родство с Муравьевыми, но настолько отдаленное, что им можно пренебречь).

Самыми младшими из этого дружеского секстета были Сергей Муравьев-Апостол и Никита Муравьев, обоим было под двадцать. Остальные были на 3—5 лет старше, что было не столь существенно, так что не станем акцентировать на это внимание. На внешности наших героев мы также сэкономим уйму времени и бумаги, ибо описание внешности всегда дело неблагодарное, ведь люди описывают людей всегда не так как встречают, то есть по одежке, а как уже успели прочувствовать душу человека и взглянуть на его повадки. Потому и мы, во избежание предвзятого, бестолкового и возможно ложного описания внешности, покажем не кривые губы Якушкина, придающие ему как бы вечно недовольную гримасу, не огромный нос Трубецкого, доставшийся ему от матери — наследницы грузинского рода, не взъерошенные волнистые темно-русые волосы Никиты, его миловидное лицо с карими глазами и уже густыми бакенбардами, выражавшее ум, какую-то постоянную обработку множества мыслей, хотя некоторые его современники видели в этом лице какую-то придурковатость. Именно потому пошлем к черту эту изменчивую внешность, эту самую простую ложь, которую только может выдумать человек. Покажем больше мысли этих и прочих замечательных людей по мере того, как они их будут производить и делиться друг с другом. Но перед тем увидим их прошедшие заслуги и награды, данные за них.

Никита Муравьев был сыном учителя Александра Первого по русскому языку. По слабости здоровья был участником только заграничного похода, и то был принят в гвардию, когда стали уверенными, что он сможет перенести этот поход. И хотя он был определен в свиту Его Величества по квартирмейстерской части, ему не удалось избежать боев, чему он, впрочем, был очень рад. Сергей же Муравьев-Апостол начал войну 1812-го в звании подпоручика и был откомандирован в армию, а возвратившись в Россию был переведен в Семеновский полк в звании поручика. Его брат Матвей, бывший на два года его старше, но на два вершка его ниже, прошел намного большую и интересную службу, успешно участвовал в сражениях под Бородином, Вильно, Пирне, пока не был подстрелен коварной пулей в ногу. Сия рана никак не могла зажить вот уж третий год, по которой служба Матвея Ивановича немного замедлилась, но бросать ее он все же не решался.

Господин Иван Дмитриевич Якушкин служил также в Семеновском полку в звании подпоручика. Начал военную карьеру с начала отступления русской армии из Вильно в сторону Бородина. Отроду он был двадцати трех лет. Князь Трубецкой же вместе с зачинщиком собрания, Александром Муравьевым, был самым старшим здесь. Смелый поручик того же Семеновского полка начал войну вместе с Якушкиным походом от Вильно, служил с отличием до самой кровопролитной бойни на тот момент в истории, в которой пролилась и его кровь, от ранения ядром в ляжку. Что касается Александра Муравьева, он уже был капитаном и примерял не без основания полковничьи эполеты. Служба его полностью связана со всей последней войной с Наполеоном, начиная от того дня, когда тот перешел Неман и заканчивая взятием Парижа. В свои двадцать пять имел при полном параде форму, всю увешанную российскими, австрийскими и прусскими орденами за стойкость, мужество и смелость. Как и его младший кузен служил в гвардейском генеральном штабе.

Эти молодые офицеры часто собирались без причины, да и сама причина нужна ли была им? Но в этот день Александр Муравьев решил собрать свой кружок единомышленников для определенной цели. И прежде чем уже приступить к подслушиванию и подглядыванию за ними, сделаем последнее тут примечание. Так как множество разговоров происходило на французском (не говоря уже о письмах), но для удобства читателя, особливо чтобы не смущать не знающих этого чудного языка, на котором, как верно сказал великий классик, наше общество не только говорило, но и думало, мы будем пересказывать речи и мысли их на привычном родном великом и могучем русском языке. К тому же, на каком же ином языке, кроме русского, лучше передать любовь к русскому миру, к русской культуре, в конце концов, к русскому народу!

Когда пятеро позванных офицеров пришли, Александр начал:

— Господа! Сегодня я и мой брат Никита созвали вас всех не для пустых и отвлеченных разговоров. Я вам всем по отдельности говорил уже о своей идее, но я не рассказывал ее в подробностях. Я предлагаю создать в гвардии у нас общество достойных русских офицеров, препятствующих злоупотреблениям немецких и вообще иностранных начальников, не щадящих русского солдата.

— А по-вашему, русские начальники все до одного относятся к своим подчиненным как к детям родным? — спросил Матвей Муравьев-Апостол. — Для русского начальника русский солдат есть скот, если не хуже! Даже бежавших из стада баранов или быков не секут так, как забивают русского солдата шпицрутенами за оторванную пуговицу! Я думаю, если и делать такое общество, чтобы распространять человеколюбие и здравый смысл, то распространять их среди всех, лишенных сих качеств.

— Пожалуй, Матвей Иванович прав… — отозвался Трубецкой.

Матвей же Иванович, переведя дух, подытожил:

— Уж если и делать на кого-то усиленное влияние, то как раз стоит это делать на русских начальников, потому что иностранец не знает, как управляться с чужим для него народом, он смотрит на то, как начальники из этого же народа, обходятся со своими соплеменниками. Они видят, что русские начальники доходят до зверства в своей власти, и стараются их в этом перещеголять. Так что перво-наперво нужно воспитывать русских, а не немцев ваших.

Никита решил оправдаться перед такой, казавшейся жесткой критикой муравьевской идеи.

— Мы думали про немцев, потому что в гвардии полно выходцев из Пруссии.

— Их не более русских, Никита Михайлович, — поправил Матвей. — У вас двоих какая-то странная нелюбовь к немцам. Вас надо женить на немках, сдружить с этой нацией.

Над шуткой Матвея посмеялись лишь брат Сергей и князь Трубецкой, Александр Муравьев же, оставаясь абсолютно серьезным, сказал:

— Я еще думаю, что за гвардией дело не остановится, и общество можно будет распространить и в Армии.

— Я даже знаю, кто у нас послужит агентом в нашей армии! — сказал Никита.

— Право? И кто же? — вопросил Матвей.

Никита пристально и с воодушевленной улыбкой посмотрел на Якушкина.

— Я совсем был занят своим переводом, — сказал Якушкин, — и как-то совсем позабыл об этом рассказать.

— Странное это дело, — сказал Александр. — Когда любой солдат желает служить в лейб-гвардии, вы из нее бежите! Хотя Никита прав, наш друг Якушкин послужит нам благим и верным делом.

— Вашего общества еще нет, — сказал Матвей, — так что не в чем и некому нашему другу Якушкину помогать.

— Для начала нужно выработать идеи, — сказал Трубецкой. — Иметь ясную цель, ради которой создается общество.

Александр:

— Хорошо, давайте подумаем, что нам не нравится, как мы это собираемся исправлять, и почему мы берем на себя право исправлять то, против чего другие не могут или не хотят восставать? Отсюда сразу и выльется весь статут общества.

Якушкин:

— Нам не нравится, что народ Российской империи, самой большой и великой державы в Европе и мире, находится в самом ужасном состоянии. Один человек берет неизвестно откуда не принадлежащее ему право угнетать существо, подобное ему самому, распоряжаться с ним как с предметом неодушевленным.

Трубецкой возразил:

— Иван Дмитриевич, ты не прав, говоря, что передается неизвестно откуда не принадлежащее ему право. Право это ему принадлежит, но дело не только в законе, разрешающем обходится с крепостными как с животными, но дело в традиции. Это ужасная, противная Богу и Его учению традиция, передающаяся из поколения в поколение. Отношение дворян к крепостным как к животным закладывается с самого детства.

— Согласен! — сказал Сергей Муравьев-Апостол. — Начальник не должен относиться к подчиненному свысока, офицер не должен смотреть на солдата как на свою собственность. Под эполетами человек так и остается человеком, а размер этих эполет зависит от его опытности и умения. Мужичку должно слушаться офицера из-за его опытности, а не из-за его имени и происхождения. Мы все происходим от Адама, все мы потому и равны.

Александр:

— Итак, первый пункт — это постепенное, но скорейшая отмена крепостного права. Это, может быть, самая масштабная и явная проблема нашего государства, но в обществе и в самом правительстве есть и другие серьезные недостатки. Например, вспомните знаменитый указ Елизаветы Петровны: «Возболело материнское сердце наше, когда достигло на­шего слуха, что в земле российской в народе благочестивом начинает распростра­няться более и более зло, называемое лихоимством».

— Ну тут уже дело не в законе, дело в самом деле в одной только традиции, — сказал немного сомневающимся голосом Якушкин.

— Сложно искоренять в человеке то, благодаря чему он привык существовать, — сказал Александр. — Это лихоимство, это взяточничество, поборничество настолько уже давно вжилось в чиновничье сословие, что выдернуть это из их философии не представляется возможным.

— Но почему же, — вопрошал Никита, — почему же, если у нас не возникло сомнения, что можем убедить дворянское сословие в необходимости освобождения крестьян, почему нам тяжело поверить, что также возможно воспитать в них чувство долга и необходимость оставаться преданным законам чести и морали?

— Честь и мораль у чиновника? — усмехнулся Матвей. — Да Вы, видимо, шутите, Никита Михайлович!

Все, кроме Никиты засмеялись.

— Не стоит над этим смеяться! — сказал он, нисколь не смущаясь над смехом товарищей. — Чиновники состоят в основном из дворянского племени, а дворяне более всех остальных имеют высокое образование. А образованный человек не может жить в государстве и осознанно причинять ему и его народу вред.

— Никита, ты не прав в каждой своей мысли, — сказал Александр. — Дворяне ничем не отличаются от остальных людей, среди них есть и замечательные личности, а есть надутые болваны, с которыми ничего нельзя сделать. У нас почему-то получается, что последние чаще всего оказываются в числе правительственных людей. Будто этому правительству и не нужны люди инициативные, а нужны лишь марионетки. Но марионетки нужны только в том случае, когда правительство знает, что делает и жаждет своего немедленного исполнения воли. Но оно не спешит с этим.

— Значит, мы должны ему помочь.

— Помочь правительству? — вмешался Сергей Муравьев. — Да тебя за такую дерзость сразу отправят в крепость! Стоило нашей артели закрыться, так вы решили воспротивиться этому высочайшему приказу! За непослушание нас всех вышлют из гвардии! А я этого не хочу.

— Ты зря беспокоишься, Сергей, — сказал Александр. — Это правда, что артель в Семеновском полку твоем закрыли по приказу его величества. Я сам удивился этому, ведь это закрытие говорит лишь о том, что император не хочет распространения образования в армии. И повторное открытие подобного общества вполне вероятно приведет к жестокому наказанию. И поэтому мы и решили, что общество наше будет тайным.

— Не думаю, что Александр против образованных офицеров и солдат, — сказал Трубецкой. — И не уверен, что есть необходимость прятаться от кого-либо. Александр Павлович благоволит просвещению, он ведь даже увлекся ланкастерными школами в армии. А закрытие Семеновской артели связано может быть с чьими-то интригами. Может быть, кто-то из вас там дорогу перешел.

Александр будто не слышал Трубецкого и высказывал уже совсем иную мысль:

— Мы все должны сделать так, чтобы в наше общество входили люди способные, высокой нравственности и самых честных правил, сильной воли и нравственностью твердой, способные оказать влияние на окружающих своим авторитетом, а у начальства вызвать внимание и тем самым быстро продвигаться по карьере. Лучше бы нам всем не просто читать эти пустые газетенки из Франции и Англии, но самим учиться и вникать в политические науки. Инициатива, которую мы предпринимаем и та ответственность, что мы собираемся нести, не может быть необразованна и лишена знаний. Мы богаты практическими знаниями, мы все были во Франции, мы освобождали от тирании всю Европу, город за городом. Но в теории мы слабы и являемся полными невеждами. Некоторые из нас слушали курсы в Европе, даже знакомились с известными философами, но это все баловство. Мы должны сами себя воспитать и воспитывать друг друга.

— Это хорошая мысль, Саша, — сказал Матвей, — но слишком уж отдаленная. Нам нужно сначала разработать устав, по которому будем знать, кого можно принимать в члены, каким образом и что им говорить.

— Устав придумать проще пареной репы, — отрывисто сказал Якушкин. — На счет принятия скажу одно: чтобы избежать огласки, нужно принимать очень осторожно, не рассказывать об обществе, пока не будем уверенны в истинности благонамерений человека, которого хотим принять. И принимать лучше тех, кто известен всем нам. Если кто-то из нас не знает этого человека, тот кто хочет его принять должен рассказать о нем все, что знает.

— Ну-с, — хлопнул Сергей Муравьев по своим коленам и встал, — как создадите, так и позовете, интересно будет прочесть, что вы там насочиняете.

— Ты уже уходишь? — спросил Александр Муравьев. Все тоже немного удивились, что посреди такого серьезного разговора столь активный и одаренный человек решает покинуть их.

— Мне кажется это все пустой затеей. Извините, господа.

Сергей только отошел от возмутившихся против него товарищей, как что-то вспомнив остановился, чем сразу немного заставил замолкнуть их, и повернулся к Якушкину.

— Да, кстати! — сказал Сергей. — Куда ты направляешься, Иван Дмитриевич?

— Я думаю перевестись в 32-й пехотный полк.

— Это который недалеко от Полтавы, кажется?

— Да… Примерно там.

— Здорово… Наш отец живет под Полтавой, если повезет оказаться совсем рядом, милости просим в наше имение. Наш добрый старик будет тебе рад, как родному.

Сергей снова повернулся, чтобы уйти, как опять возвратился к Якушкину.

— А почему именно туда? Полк ничем не примечателен, насколько я знаю.

— Он примечателен тем, что им командует мой старый знакомый еще с 13-го года.

— О! Боевой товарищ! Ну тогда нечего его задерживать, — обратился ко всем остальным Сергей и вышел.

— Куда младший, туда и старший, — сказал Матвей и тоже встал.

— И ты уходишь? — удивился Александр.

— А ты предлагаешь, сию же минуту создавать устав для твоей идеи? Э, нет! Идея хорошая, но слишком глобальная, чтобы сразу в нее бросаться с головой. Обдумаем, спокойно и не спеша обсудим эту затею после, так что-нибудь толковое из этого и выйдет. А пока — честь имею!

Матвей откланялся и вышел, и четверо остались в комнате бездвижны и молчаливы.

— Думаю, Матвей прав, и нам не стоит пока спешить, — сказал Якушкин.

— Думается мне тоже, — поддержал Трубецкой.

Александр погрузился в серьезные и глубокие думы. За каких-то минут пять было сказано столько о его идее, до чего он сам еще не доходил своим далеким, широким и живым умом.

— Ну что ж, — сказал Александр, немного отвлекшись от своих дум, — если вы так думаете, значит, так и поступим.

Четверо офицеров разошлись по своим местожительствам обдумывать на досуге о своем кружке. И пока они этим занимались, мы должны рассказать читателю об общей обстановке в стране и за ее пределами, которая, безусловно, оказывала огромное и решающее влияние на мысли наших героев, — тех, что мы описали, и тех, что вскоре у нас здесь появятся. А обстановку в стране, как во всей Европе задавал всего один человек, которому мы будем должны определить немало времени и внимания, а именно — император всероссийский Александр Павлович.

Глава вторая

I

Император Александр Павлович не был в России почти с отбытия армии, гнавшей врагов отечества со своей земли. Он не был хорошим военачальником, но зато был искуснейшим и, как это ни странно, честнейшим дипломатом и политиком. Военное дело он доверял полководцам, не входил в их планы и стратегии, но зато в разрешении международных дел, он один владел инициативой и задавал тон всем делам Европы. При нем всегда находились умнейшие помощники, однако же они чаще выполняли роль не советников, а просто исполнителей или переговорщиков. В свои дипломаты он не гнушался приглашать иностранцев, и самыми доверенными из них были тогда выходец из Италии Поццо ди Борго, внук выходца Пруссии Нессельроде и грек по происхождению граф Каподистрия.

Поццо ди Борго был самым горячим и крикливым из этой дипломатической троицы. Его необузданный характер объяснялся и извинялся его происхождением из родины Наполеона, которого он так ненавидел. Эта ненависть и привела его еще в первое десятилетие в Россию, которая с распростертыми объятиями принимала на службу всех врагов Наполеона.

Про Нессельроде достаточно будет сказать то, что ему было говорено самим императором при его назначении в качестве личного помощника его величества, которое произошло прямо перед Отечественной войной: «В случае войны мне нужен будет человек молодой, могущий всегда следовать за мной верхом и заведовать моей политической перепиской. Канцлер граф Румянцев стар, болезнен, на него нельзя возложить этой обязанности. Я решился остановить выбор на вас; надеюсь, что вы верно и с должным молчанием будете исполнять это поручение, доказывающее мое к вам доверие». На счет молчания император видимо находился еще под куражом, который наводил на него Поццо ди Борго, Нессельроде же такое упоминание про молчание было совсем излишне, учитывая его верную, послушную, скромную, хоть и талантливую личность. Его таланты приметил даже Наполеон, когда Нессельроде был в Париже в должности секретаря тамошнего русского посольства. Наполеон тогда сказал кому-то про него, что тот далеко пойдет. И в этом оказался прав.

Граф Каподистрия, получивший европейское медицинское образование, но преуспевший в карьере русской службы, был самым романтичным, не всегда логичным в своих действиях, но был оценён императором своей проницательностью. К подобной с Нессельроде покорностью в службе императору, Каподистрия имел в арсенале своих выдающихся качеств абсолютное бескорыстие, полную инертность и безразличие к карьеризму. С такими качествами на русской службе он бы никогда не достиг подобного высокого поста, если бы не любимец Александра с первых лет его царствования граф Новосильцев не обратил на него внимание.

Из близкого окружения Александра почти во всех путешествиях всегда сопровождал его Петр Михайлович Волконский. Он был назначен адъютантом Александра еще в 1797-м году императором Павлом Петровичем. С этого времени он был всегда при Александре, кроме четырех годов (с конца 1805 по 1810, когда сначала был дежурным генералом в армиях Буксгендена, потом Кутузова, а затем был отправлен во Францию для изучения устройства их генерального штаба). Набравшись опыта за рубежом, Волконский создал в Петербурге Генеральный Штаб, начальником которого стал сам, а также им же образована школа колонновожатых, выпускниками которой и комплектовались кадры нового военного органа управления.

Мы упомянули о такой редкой черте характера царя как честность и, чтобы не быть голословным, считаем за долг показать это на примере, который происходил за два года до описываемых событий.

Народы, всерьез претендующие на величие и самобытность, и не умеющие этого добиться никакими средствами, оказываются презираемыми другими народами. Поляки, сделавшие ставку на союз с Наполеоном, здорово просчитались. Так, помимо того, что через их земли сначала прошлись наполеоновские полчища, сотканные из народов со всех завоеванных им территорий, в том числе из поляков, те же полчища, только не столь уже грандиозные, великие и упитанные, пронеслись потом саранчой обратно на запад, а через короткое время по их же следам двинулась огромная русская армия, которая уже и не думала отступать. С каждым пройденным русским солдатом километром, слава его оружия становилась величественнее, а страх и само положение польского народа более шатким. Главный союзник главного врага Европы после занятия Парижа оказался в еще более униженном положении, чем Франция — зачинщица всеевропейской войны. Интересно, почему так вышло? Ни Австрия, ни Пруссия, ни даже Англия не смела предъявить серьезных обвинений Франции, особенно что касалось ее территорий: Франция возвращалась в свои границы 1790-го года. А что касается Польши, ее территориальная целостность оказалось в очередной раз, уже четвертый за полвека, в серьезной опасности. Но на этот раз русский император один не хотел производить жестокого разделения политически заблудшего государства. И тут вся европейская дипломатия и общественное настроение споткнулись о польский вопрос. Никто и нигде ни к западу от Польского герцогства, ни к востоку от него, не хотел давать независимость этому народу, тем более отдавать ни с того ни с сего хоть пядь завоеванной у него территории. Этого не хотели ни русские, ни англичане, ни французы, ни пруссаки, ни австрийцы. И лишь император Александр желал независимости и благополучия народу, который против него воевал.

Противостояние сих мнений дошло до такой меры, что 22 декабря 1814 года Талейран объединился с Меттернихом и Каслри в тайном союзе против России, в котором дипломаты решили, что в случае неизбежной конфронтации с ней, Франция, Австрия и Англия выставят по полторы тысячи войск и вместе выберут главнокомандующего, а также только вместе будут решать, когда и на каких условиях заключать мир. К трем странам присоединились Пруссия, Бавария, Виртемберг, Ганновер и даже обязанная России своим образованием и независимостью Голландия. Каподистрия и служивший в России во времена войны великий реформатор Пруссии барон Штейн, подозревали этот заговор, но Александр не хотел верить, что его союзники могли пасть так низко и строить интриги против него. И неизвестно, что бы вышло из сего, если бы не случился побег Наполеона с острова Эльбы и его триумфальное возвращение в Париж. 7 января 1815 года король Франции Людовик XVIII, возведенный на престол по желанию французов Александром, со скоростью пули вылетел из Парижа, только услышав об освобождении Наполеона. Он даже забыл прихватить свои бумаги на столе, среди которых Наполеон, вошедши в кабинет, почти тут же нашел конвенцию Талейрана и его компании против России.

В то время как вся Европа такая же двуликая и непостоянная, как он сам, кому еще было ему обратиться с предложением мира и союза, как не к благороднейшему и честнейшему правителю из всех, известных истории? Не говоря уже о том, что этот правитель владел самой мощной и верной армией в мире. Бонапарт, недолго думая, отправил конвенцию вместе со своим оправдательным и мировым письмом русскому императору, рассчитывая, что это откроет глаза ему и обеспечит возрождаемой Наполеоновской Франции столь желанный еще с осени 1812 года мир с Россией. Но Наполеон был настолько ненавидим Александром, что из двух зол, то есть между ним и этими тремя дипломатами, строившими козни за спиной Александра, русский царь выбрал именно их, возможно потому, что даже в случае назревания серьезных разногласий, они не посмеют взяться за оружие против России, потому что знают: они, может быть, выиграют пару первых сражений, но итог будет один — Александр уничтожит их армии изнутри в первые же недели, потому что вся Европа была еще полна войсками русской армии. Но гения Наполеона это бы не остановило, и лукавый император все равно нашел бы способ застать Александра врасплох. Если бы не в первый и не во второй год, то точно третий бы ознаменовался снова расторжением мира и началом боевых действий! Не Европа, весь мир был слишком тесен для этих двух великих личностей. Александр еще в 1813 году говорил своим союзникам, желавшим заключить мир с Наполеоном: «Я не могу каждый раз поспевать к вам на помощь за 400 лье». Наполеон был богом войны современной Европы, он был порождением кровавой революции Франции, и он не мог долго обходится без кровопролитий, он желал войны, казалось, ради самой войны, ради запаха пороха, боя барабанов, оглушающих выстрелов ружей, звука звенящих штыков, режущих плоть ножей, свистов отрывающих конечности ядер, плачей вдов и сирот! Александр хоть и становился в последнее время педантом по части военной службы, но он не был сторонником кровопролития и уж подавно не хотел войны даже между чужими народами, не говоря уже об участии в ней своей армии.

Безусловно Александр мог бы поддержать Наполеона сейчас, того самого Наполеона, которого в Париже встретили как героя, хотя еще год назад все его памятники разрушались, а портреты сжигались. Как переменчива необразованная толпа, возомнившая, что имеет над собой власть! Это событие огорчило Александра, он с печалью говорил о французском народе, которым еще недавно так восхищался. В разговоре с флигель-адъютантом Данилевским он позволил даже высказаться крайне резко, заявив, что «в этой земле живут тридцать миллионов скотов, одарённых словом, без правил, без чести». Он было хотел выставить несколько полков для усмирения Наполеона, но англичане опередили его в этом, и сто дней пребывания Наполеона во власти закончились ещё стремительней и быстрей, как они начались. Но еще до изгнания бывшего императора, у всех дипломатов и монархов проснулся страх перед ним, и у всех возникла одна и та же мысль: «А что если Александр, узнав о таком предательском поступке всей Европы, спасителем которой он был, не простит ей этого и примет предложение Наполеона, закрепив его во Франции?» Такой союз имел бы военный и политический перевес во всем мире, это был бы беспрецедентный союз разных суверенных сильнейших народов, против которого на свете уже не оставалось бы силы, способной разрушить этот союз. Разумеется, не только дипломаты, но сами монархи оказались вынужденными извиняться перед Александром. Каждый из них придумывал свой способ оправдания, каждый хотел переложить вину на другого, на обстоятельства или на то даже, что он плохо понял мысли и намерения русского императора. Все извинения Александр принял через посланников и отвечал на всё благосклонностью и прощением. Одного лишь Меттерниха, австрийского дипломата, он вызвал к себе и при Штейне имел с ним небольшой разговор.

Любое лицо в порыве его пламенного гнева украшает это сильное чувство, но император в сей момент это чувство не испытывал, что не уменьшало его природной красоты и привлекательности. Здесь ему уже было почти сорок лет, спереди свои белые густые локоны он потерял из любви своей к холоду и упрямству, но лицо его, от которого сходили с ума дамы всего света, выражало бесконечное спокойствие, милость и благоволение. Ни голубые, как ясный океан, глаза, ни острый его нос, ни тонкие его губы, ни одна часть его белого лица, напоминающая ожившую статую, каким идеальным оно казалось окружающим его и в данный момент князю Меттерниху, не выдавало того, что творилось в его душе. Обо всем творимом там выдавало лишь его слово, но оно было первейшим рабом этой самой потаённейшей души первой четверти девятнадцатого столетия.

— Известен ли вам этот документ? — спросил Александр, указывая на договор.

Меттерних с достоинством молчал, потупив взор, до сих пор не придумавший уважительную причину создания этого договора, и только хотел что-то сказать, как Александр перебил его.

— Пока мы оба живы, об этом предмете никогда не должно быть разговора между нами. Теперь нам предстоят другие дела. Наполеон возвратился, французы его поддерживают, а он обязательно восстанет против всех нас, кто низверг его с его престола. И по­этому наш союз должен быть крепче, нежели когда-либо.

Александр сжег договор европейских дипломатов, составленный против него; вместе с договором было сожжено любое сомнение, что с Александром можно будет иметь дело втайне от него или восставать против него силой.

Так, благодаря Наполеону, несмотря на, может быть, слишком честное, благородное и благосклонное отношение Александра к своим союзникам и побежденным, ему удалось вновь добиться решающей и главенствующей роли в делах Европы. Благодаря этому, Александр 21 апреля 1815 года с королем Австрийским и Прусским подписал трактат о вхождении в состав Российской империи Варшавского герцогства. Из остальных польских земель Познань, Бромберг и Торн отошли Пруссии. Тернопольская область, некогда находившаяся в России, отошла к Австрии, а город Краков признан вольным, самостоятельным городом. Это было главным решением Венского конгресса. В этом же году было решено даровать Польше конституцию — небывалую вещь в Российской империи, но об этом чуть позже.

«Я не могу каждый раз поспевать к вам на помощь за 400 лье», — эту мысль Александр высказывал не только в два года заграничного похода, но и в последующее время, опасаясь, что среди революции и всеобщего равенства может появиться очередной Наполеон и вновь угрожать спокойствию всего континента, в том числе и России. Эта мысль вдохновила его на создание новой конфедерации; Александр собственноручно набросал акт о создании такого союза европейских держав, однако на деле получился некий устав какого-то любительского кружка, наподобие негласного комитета, существовавшего в первые годы правления Александра. Император отдал свой акт на доработку министру Каподистрии и своему личному секретарю Александру Стурдзе, но мистическая, какая-то тайная атмосфера союза все-таки осталась. Все монархи и дипломаты отнеслись к нему крайне скептически, им не нравилась сама мистическая, хоть и вполне внятная идея, каждый пункт этого акта пришелся всем не по душе. Вот вкратце эти пункты: 1) пребывать соединенными неразрывными узами братской дружбы, оказывать друг другу помощь и содействие, управлять подданными своими в том же духе братства для охранения правды и мира; 2) почитать себя членами единого христианского народа, поставленными Провидением для управления тремя отраслями одного и того же семейства, и 3) пригласить все державы к признанию этих правил и ко вступлению в Священный союз.

14 сентября 1815 года, кривя душой, австрийский и прусский короли подписали с Александром его, как выражался Меттерних, «затею». Подписали и забыли, оставшийся 1815 и следующий 1816 года ни одна из вступивших в Союз держава не была скованна в каком-либо действии уставом этого Союза. Впрочем, прусский король, как положено пруссаку, не верил ни в какие мечты и сказки, в то время как устав Священного Союза как раз был сказочным, религиозным и в европейском политическом мире не мог иметь никакого применения и осуществления. Ни одна европейская страна, каким бы ее народ не был религиозным и фанатичным, не могла следовать догмам братской философии сосуществования европейских народов. Идея была такая, и она была хорошая, но она не могла прижиться по крайней мере тогда, после совсем недавней войны, после вообще всех войн, которые происходили в Европе всегда. Всегда какой-то монарх восстанет против другого монарха, и это было если не негласной традицией европейских звериных и варварских народов, то было неизбежной и врожденной чертой всех монархов, несмотря на то, что они были друг с другом родственниками, в большей или меньшей степени. России это тоже не было в диковинку, русские братья-князья столетиями истребляли друг друга за владение как можно большими землями. Для принятия этой идеи нужно было быть не глобалистом-мечтателем, оторванным от своей земли и не видевший интересов своих сородичей, как представляют таким образом Александра Павловича, но нужно быть таким мистиком-христианином, которым он стал именно в этот год, под влиянием известной на всю Европу «кающейся грешницы» мадам Крюденер, да вдобавок мистических сумасбродств Голицына, который то письмами, то немногочисленными встречами одурманивал голову Александра. Когда Александр ненадолго возвращался в Петербург, навещал этого сумасброднейшего и необразованного приближённого, у них происходили тесные, дружеские встречи, при которых один другого еще больше топил в этом мистическом настроении. С госпожой Крюденер Александр разговаривал не только на счет своих личных воззрений и действий, с ней он обсуждал философию своих политических действий и направлений их во внутренней и внешней политике. Именно 1815 год стал переломным в философии и мировоззрении Александра, началось-то все во время отечественной войны, и об этом много и достаточно написано, но сам перелом и его вдохновители всегда опускаются, из чего мы обязаны его хотя бы кратко, но понятно, изъяснить.

Госпожа Крюденер, урожденная Фитингоф, родом из Лифляндии, не была женщиной большого ума, но имела чувственную, девичью, чуткую и при этом очень высокомерную душу. Была замужем за бароном Крюденер, который был старше ее на двадцать лет. Само собой, никакого счастья эта дама с ним иметь не могла, хотя муж ее очень любил, что объясняет, как он мог терпеть ее выходки и продолжительные отсутствия, в которых она ездила по Европе, заказывала шляпки, проигрывала в карты, тратилась на платья и с успехом ставила ему рога. Но, в отличие от подобных ей женщин, бестолково тративших свою жизнь и мужнины состояния, мадам Крюденер была вроде как не без таланта и имела какой-то успех в литературе. Произошло это уже после временной размолвки с бароном Крюденером из-за ее связи с графом Фрежвилем. Но и со своим любовником эта ветреная душа не остается навсегда, возвращается к мужу, потом опять покидает его, затем опять возвращается. В 38 лет она становится вдовой и теперь полностью начинает свой самостоятельный путь в жизни и по всей Европе. Именно в этот период она становится популярна как сочинительница сентиментальных романов, которые, как это часто бывает у таких писательниц, имели основу собственные пережитые ей события, только, само собой, приукрашенные. Хотя, правды ради нужно заметить, что частично этот успех она покупала за собственные деньги, однако же, в некоторых местах ее книжечки оказались действительно популярными. Успех вскружил ее и без того легкую головушку, она еще дальше отрывалась от земли; ее полет на первое время только прервала кончина ее друга, который умер прямо у нее на руках. Но и это лишь изменило курс ее фантазий, направивший ее мысли в мистическую религиозность, которую подкрепила некая рижская пророчица Мария Кумрин. У современников, а значит, и у нас, были серьезные сомнения на счет того, что Мария была истинной пророчицей, но вот у госпожи Крюденер таких сомнений не было, и когда Мария сказала ей, что та должна встать на путь апостола, направлять людей на путь истинной веры, госпоже эта роль пришлась по душе, и она ушла в нее с головой! На протяжении десяти лет она возымела большую славу во всей Европе, наставляла крестьян, мещан, дворян, аристократов, даже священнослужителей, которые в этом и не нуждались, и противились, но ее это и не останавливало. Такие фанатичные люди и не подумают вас послушать, как и что вы бы убедительно им не говорили. Если им взбредет на ум, что вода сухая, то сколько не лей и не мочи их, они так и будут думать, что они стоят под дождем абсолютно сухие! Эти люди слушают только себя и, может быть, поэтому, люди сомневающиеся так падки на их речи. В своем духовном пути Александр и был сомневающимся, и госпожа Крюденер имела с ним несколько продолжительных и откровенных разговоров. Хотя сложно сказать, вел ли он с ней себя действительно откровенно, ведь мы знаем нашего императора как человека очень одаренного актерским талантом, умеющим маскировать свои истинные мысли при какой угодно откровенной беседе. И вообще очень сложно поверить, чтобы Александр верил в тот бред, что несла госпожа Крюденер о скорой апокалиптической войне, в которой уничтожится мир и создастся новый, в котором все люди начнут жить как братья под общим именем Христа; что также истинной церкви не осталось, что любая ветвь христианства ложна и полна предрассудков и лжи. Может быть, он и лукавил, но то, что начало мистицизма было положено в 1815 году это неопровержимый факт, в пользу которого говорит само создание таинственного, беспробудного для любого смертного Священного союза. Да и сама эта аудиенция какой-то кающейся грешницы, которых в Европе пруд пруди, для любого здравомыслящего и благоразумного правителя была бы нереальной, ибо с просьбами об аудиенции к таким большим фигурам, как Александр Павлович, всегда стоял не один десяток человек в любом месте. Если бы зародыши мистического мышления не были уже брошены в нем, на вряд ли он стал бы уделять внимание госпоже Крюденер.

Однако еще до «кающейся грешницы» в самом окружении Александра был свой мистик — упомянутый обер-прокурор Святейшего Синода князь Александр Николаевич Голицын. Выросший в свете и для света, бывши не очень одарен проницательным умом, молодость начал он, как все будущие мистики, с разврата и беспробудного бессмысленного прожигания жизни. Но, как говорят, быстрое продвижение в карьере в правительстве отнюдь не вскружили ему голову, но наоборот, остепенили и навели на мысль, что Господь вывел его на эти высшие места во власти, чтобы он защищал закон Божий здесь и делал все для распространения его по земле Русской. Мы расскажем о нем подробнее в следующих главах, когда встретим его, если можно так сказать в романе, лично! Сейчас же вернемся к нашему императору.

II

По берегам полноводной реки Висла, окруженный густым непроходимым лесом, располагался один из красивейших и самобытных городов Европы — Варшава. Теперь она крепко входила в состав Российской империи, но она слишком не походила ни на один из ее городов. Существует легенда, согласно которой Варшаву основали чехи, по каким-то причинам бежавшие из Праги. Таким образом, нечто из западнославянских городов, живущих к югу от Вислы, Варшава переняла эту европейскую аккуратность, изысканность, абсолютную искусственность в своей архитектуре. Если обычные города Руси испокон веков застраивались бревенчатыми домами, и тем самым лес и сама природа не покидали русских, и русские, являющиеся неотъемлемой части природы великорусской равнины, не хотели отделяться от нее, ибо куда же деваться части от целого, то города западных славянских княжеств и республик, которые росли не так уж далеко от гор, нередко бывали каменными, кирпичными, их строили строго, не так как на Руси, строили не с размахом, а аккуратно. Варшава была аккуратным городом, расположенном строго в равном размере по обеим берегам Вислы. Город состоял больше из трех- и четырехэтажных домов, побеленных, чистых и гармонично расположенных друг к другу, создавая очень приятное впечатление на гостей столицы. Хотя сейчас она находилась в потрёпанном состоянии после великих войн, но все же оставалась, ясное дело, целее, чем Москва. Никто бы, наверное, не посмел из поляков или французов сжигать этот город: полякам было жалко, евреям и подавно, а французы, хочется верить, не настолько были варварами, чтобы сжигать город своих союзников. Еще во время войны сюда начал стекаться люд, теперь же, когда Варшава стала столицей вновь образованного какого-то политического субъекта на карте, сюда начал прибывать народ уже в огромных количествах. Тем более всем хотелось видеть своего освободителя и защитника их интересов — императора Александра Павловича.

Поляки ответственно подошли ко встрече императора. После недолгих прений о том, каким образом его встречать, решили сделать это как это делается в последние десятилетия, без излишних обрядов, лишних разговоров, но с большим шумом, большими гуляньями и бесчисленным количеством народа. 31 октября 1815 года Александр въехал в Варшаву. Народом и аристократией он был принят очень тепло и радушно. Как сам говорил Александр: «Я создал это королевство и создал его на весьма проч­ных основаниях, потому что принудил европейские державы обеспечить договорами его существование».

Ни один разумный поляк не мог недооценить таких рвений со стороны чужого ему государя. Поляки, как воевавшие на стороне Наполеона, проиграли войну, но обрели независимость, которую они ждали от своего тогдашнего союзника. Интересно, что Наполеон и не обещал прямо им никогда, что даст им столь желанную независимость. У поляков была одна лишь вера или даже иллюзия того, что Наполеон не может не дать им эту независимость. Но сейчас никто не хотел об этом думать и вспоминать. Две тысячи гвардейцев, отданные цесаревичу в личное пользование, жили в чуждой им Польше среди польского народа, с которым они еще пару лет назад бились насмерть. Но сейчас все жили душа в душу, польские аристократы давали чуть ли не каждый день балы во славу русским воинам, не потому, что благодаря им была освобождена Польша, но потому что благодаря им был достигнут Александр до такой степени вселенского уважения и почитания, с которой он и мог исполнить ясное и крепкое обещание полякам об их независимости. Поляки были рады этому обещанию и тем более ликовали они, когда оно свершилось. Но самому Александру этого было мало, и за ним оставалось невыполненным еще одно слово, о котором в пору ликования даже не все помнили. 15 ноября он подписал конституционную хартию царства Польского. Но тут Александр, наверное, не специально, добавил ложку дёгтя в бочку меда. Его наместником был назначен безногий ветеран наполеоновских войн, не везде пользующийся популярностью генерал Зайончек. Казалось бы, что для Александра не может быть более лучшей кандидатуры, чем Адам Чарторыйский. Адам был не просто его близким товарищем с юношеских лет, но был человеком умным, образованным, разносторонне развитым. Он происходил из знаменитого польского аристократического рода Чарторыйских, его мать сплела мощную агентуру по всей Польше, неофициально он и она являлись уже наместниками Польши и всерьез готовились стать ими официально. Но Зайончек был, видимо, рекомендован на этот пост великим князем Константином Павловичем, который оставался в Варшаве главнокомандующим польской армией. И в отличие от Чарторыйского, который дважды предавал своих союзников, сначала отвернувшись от Александра в пору величия Наполеона, потом отвернувшись от Наполеона после его отступления из Москвы, Зайончек предавал своих союзников всего лишь раз.

Тем не менее не стоит ретушировать хорошие качества в описании исторической персоны, Адам Чарторыйский был человеком своего времени, и честь, как вообще и разумность, была ему не чужда. Люди, находящиеся у власти, должны иметь тесные и доверительные отношения между собой, это понимал Чарторыйский. Несмотря на сильное разочарование из-за назначения Зайончека, он оставался истинным патриотом Польши, что высказывалось в нескольких строках к отцу: «Когда решается судьба отечества, дух партий неуместен». Все в Польше были уверены, что Чарторыйский будет назначен наместником. Польский государственный аппарат был почти весь составлен из людей, преданных Чарторыйским, но, что удивительно, одно из главных ожиданий поляков Александр не исполнил и послушался, как многим казалось, советов своего брата, который поляков, равно как даже собственный народ, никогда не слышал. Наместник был назначен в ночь перед самим отъездом царя, так что, когда об этом узнали поляки, император находился уже в Вильно.

Глава третья

В ночь на 2 декабря 1815 года Александр возвратился в Петербург. Дела европейские были на время улажены и теперь настала пора для образования порядка в своем государстве. Первым делом был отставлен статс-секретарь Молчанов, управлявший государственными делами во время отсутствия государя. Удален от должности военного министра князь Горчаков. Хотя 12 декабря был объявлен манифест, хваливший устройство военного министерства, оно было подвергнуто изменению. Новым его министром назначался генерал-адъютант Коновницын, фактически он заведовал только хозяйственной частью министерства. В остальном он был подчинен начальнику Генерального Штаба, коим оставался всё тот же Петр Михайлович Волконский. Последний почти беспрерывно сопровождал всюду императора, таким образом Александр был в курсе всего, что делается в военной сфере страны (чего не скажешь об остальных делах государства).

Сразу же по пробуждении в первый же день в своем государстве, Александру доносились те дела, которые были оставлены до его возвращения. Многие из них тут же были разрешены, некоторые оставлялись на дальнейшее более тщательное рассмотрение. Некоторые доносы представляли целый свод общих по месту или своей идее жалоб. Целое множество таких жалоб было подано на иностранных иезуитов, которые уже не первый десяток лет учили дворянскую молодежь в своих школах за очень, между прочим, не по-христиански высокую цену, в которых обращали этих молодых и неопытных воспитанников в католическую веру. Эти славные юноши, имеющие, безусловно, большие успехи среди дам, развращали и их, и те в свою очередь также становились католичками. Православный государь не мог смотреть на это сквозь пальцы, и все иезуиты были высланы из империи. Правды ради нужно еще сказать, что иезуитские академии в Беларуси в 1812 году не отличались патриотическим и оптимистичным взглядом на русскую сторону, в которой они работали, и некоторые из них были до того враждебны к русским, что подвигали своих студентов на вступление в ряды французской армии, свои здания они не отдавали на нужды русской армии, но французам, когда те вступили в эти губернии, открывали свои двери и старались угодить им во всех их желаниях и надобностях. Те же иезуиты, что были не так агрессивно настроены, просто отдалились во внутренние губернии России. Таким образом, в конце концов, порядок в стране восстанавливался, и она отходила все более и более от военного времени, но не забывая, кто показал себя с хорошей стороны, а кто с плохой.

В качестве такого внутреннего официального итога прошедшей войны 1 января 1816 года вышел манифест, скучнейший и длиннейший, опубликование которого для нас затруднительно из-за его громоздкости и трудноусваемости. Поэтому не будем мучить читателя и попусту изводить драгоценную бумагу, а скажем в двух словах, о чем этот манифест. Александр в документе выражал высочайшую благодарность всему верноподданному ему народу, описывал весь ход обороны отечества, потом нашего наступления и освобождения Европы от захватнического войска дерзкого «простолюдина», «чужеземного хищника» и «преступника». Все эти эпитеты, как можно догадаться, касались одного человека, бывшего французского императора, который представлялся тут единственным врагом Европы, в том числе и России. От благодарности народу манифест переходил к непривычной еще для Александровского слога и стиля благодарности Богу, который «дал слабости нашей Свою силу, простоте нашей Свою мудрость, слепоте нашей Свое всевидящее око». Заканчивался манифест выбором народом смирения перед Богом, которое непременно должно было привезти этому народу честь, славу и должно было показать свету, что «мы никому не страшны, но и никого не страшимся».

Последующие полгода проходили в постоянных административных перестановках, отставках и назначениях. 12 мая 1816 года командиром отдельного Грузинского корпуса вместо Ртищева назначен был генерал Ермолов, на которого помимо этого возлагалось управление гражданское не только в Грузии, но во всей Южной России и Кавказе. Кроме того, он был назначен чрезвычайным послом в Персии. Через четыре дня вышел указ о назначении Павла Васильевича Лопухина председателем Государственного Совета и комитета Министров. С поста министра народного просвещения был уволен Разумовский, уже уставший от этого высокого чина, не слишком, правда, к нему подходящего. Все-таки это было еще время, когда не людей выбирали к должностям, а должности выдумывались под конкретных людей. Но однако же такое серьезное дело как просвещение должно было иметь своего начальника, и Александр долго не мог определиться с подходящей кандидатурой. Хотя, сдается нам, это было связано не с отсутствием подходящих кандидатур, а с определенными планами Александра на счет этого министерства. Временно исполняющим должность министра был назначен обер-прокурор Святейшего Синода князь Александр Николаевич Голицын, который исполнял еще и должность главнокомандующего духовными делами иностранных исповеданий. Место для такого впечатлительного человека, как князь Голицын, самое подходящее, когда-нибудь мы расскажем, почему. Сейчас же сделаем некоторое отступление, необходимое для некоторого отдохновения обожаемого нашего читателя.

В последние годы Екатерининского правления веселые и дружные артиллеристы, как и прочие офицеры и солдаты тех времен, шлялись без дела. Удивительно обстояло тогда дело: при появлении самого известного и гениальнейшего полководца всех времен и народов, не имевшего в списках своих походов ни одного поражения, сухопутные войска становились все хуже и хуже. Впрочем, не о них тут речь. Речь об одном молодом артиллеристе, который, прослыв с товарищами своими об одной удачливой гадальщице, решил к ней заглянуть. Гадалка та гадала на кофейной гуще — с виду простой и потому самой маловероятной форме предсказания. Но артиллеристы не скупились, и каждый захотел узнать, что и как скоро его ожидает. Как всегда, кто-то был огорчен, кто-то предупрежден, кто-то обрадован. Настало время уходить, как один артиллерист, который так и не решался сесть к гадалке, то ли по неверию, то ли за то, что было жалко червонца, но все же сел и попросил ему раскрыть его будущее. Гадалка осушила стакан, кофейная жидкость сползла со дна, и мы бы увидели всего лишь след кофейной гущи, который, пока горячий, легко бы смылся, но гадалка увидела вместо того то, отчего она потеряла дар речи. Она зашевелила губами, замахала руками, отставила чашку на стол и отодвинулась на стуле от стола.

— Что? Что ты видишь? — спросил, забеспокоившись, артиллерист.

— Не могу, — говорила ему гадалка в исступлении, — не могу, не могу сказать тебе. Уйди.

— Умру ли я? Скажи прямо. Вот, я дам тебе червонец.

Артиллерист достал из кармана червонец и положил на стол.

— Не надо, — сказала гадалка, задыхаясь от волнения и встала. — Не надо мне твоего червонца. Забирай его и уходи.

— Но ты мне нагадала, я должен отплатить.

— Ничего ты мне не должен. Уходи. Уходи!

Товарищи артиллеристы попытались ее успокоить, но она не поддавалась.

— Какова бы не была моя судьба я ее приму. Если умереть мне хоть на следующей неделе, так тому и быть. Видишь? Я ничего не боюсь, ничем ты не сможешь меня испугать. Скажи же, любезная, что ты там увидела?

Гадалка послушалась, села, взяла в руки чашку, посмотрела опять в нее, увидела застывшую в той же форме кофейную массу. Женщина уже хотела опять бросить все, встать и уже самой выпроводить надоедливых артиллеристов, но офицер с загадочной судьбой ее остановил умоляющим жестом и взглядом. Всей своей фигурой и манерой он учтиво одновременно принуждал и просил, то есть очень настоятельно просил исполнить его желание. Женщина опять взглянула на кофейную гущу, которая уже совсем остыла и затвердела.

— Батюшки! Грех-то какой!

— Согрешишь, если солжешь. Умру ли я молодым? Что там такое?

— Умрешь ты почти старцем. Но будешь… будешь… будешь могущественен… почти как сам царь.

Сказала сие и тут же велела выйти, и сама вскочила из-за стола и вышла за ширмы.

Артиллерист этот не был особенно знатен, тем более не был совсем богат. Он был настолько не богат, что приходилось заниматься преподаванием взбалмошным, зачастую бездарным и ленивым кадетам, которые были избалованными дворянскими как раз знатными и богатыми детьми. Они чрезвычайно не любили этого своего учителя, преподававшего им математику. Учитель был очень требователен, лодырей он не любил, потому и лодыри отвечали ему тем же. Лодыри-кадеты настолько возненавидели своего учителя, что решили покончить с ним весьма незатейливым способом. Поднимавшись по узкой лестнице на верхний этаж, где проходили с этими бездарями занятия, учитель вдруг уронил платок. Бездари-кадеты, находившиеся на верхнем этаже, услышав и завидев своего «врага» подтащили к лестнице большой камень, который еле они все вместе удерживали. Итак, завидев артиллериста, они, прикинув сколько этому камню лететь, и где приземлиться (видимо, все же не зря прошли уроки его по тригонометрии и черчению), сбросили его вниз. Пока они сбрасывали, артиллерист этот выронил платок, которым не ясно что делал, и, сделав пару шагов назад, ужасно испугался рухнувшего сверху «метеорита», пробившего несколько ступеней и застрявшего в самой лестнице. Таким образом сбылось пророчество гадальщицы: сей муж молодым не умер и через многие-многие года все же сделался пусть неофициально, но первым после государя человеком в империи, став самым доверенным лицом императора Александра Первого, который теперь держал свой путь в имение своего бесценного, любезнейшего и вернейшего друга и любимца.

Поздним вечером восьмого июля император Александр Павлович с князем Волконским прибыл из Царского Села в имение этого едва ли не самого близкого человека во всей империи. Император со всей своей немногочисленной свитой подъехал к правому берегу реки Волхов. С другого берега к ним навстречу подплывал катер с несколькими людьми и какой-то высокой фигурой в мундире. Когда они подплыли ближе, на этой фигуре стала заметна вся ее парадная форма, с орденами, аксельбантами, лентами и генеральскими эполетами. Тем не менее вид его был очень даже не похож на того человека, который встречает самого императора. С благосклонной улыбкой и неимоверно спокойным лицом он подплывал к императору, будто это был всего лишь старый знакомый, с которым он видится раз в месяц. За внешностью этого типичного русского генерала, непримечательного мужчины средних лет, скрывался настоящий монстр, тиран для нижних чинов и выдающийся льстец для одного лишь высшего — императора. Имя его в последние года стало слышаться все чаще, и слава этого имени была далеко не такой светлой, каково было отношение императора к этой личности. Предшествующая Отечественная война стала началом новой эпохи правления императора Александра, и главным ее лицом стала именно эта фигура — граф Алексей Андреевич Аракчеев. Хотя некоторые отзывались не такими колкими выражениями, кто-то говаривал об Аракчееве, что он помнит не только зло, но и добро. Что ж, если оно и так, то добро ему делали крайне редко, ибо зло от него наблюдалось чаще всего.

Аракчеев распорядился пересадить Александра со свитой в катер, переправился с ним на другой берег и тут же отвёл его к себе в дом. Дома государя встретила управительница всего имения Настасья Федоровна Минкина. Она была очень женственной внешности, хорошим, дородным, но не расплывшимся телом, обладающим не увядающими с годами пышными формами. Лицо ее не было лишено красоты, а черные как смоль глаза не могли не приковывать внимание тех, кто их замечал. Благодаря этой внешности и хозяйственной, хоть и необразованной и резкой душе, эта женщина смогла обворожить графа Аракчеева, стать главным после него человеком в Грузине, посему нам и пришлось немного уделить ей тут местечко, ибо она еще появится и тоже сыграет роль в нашей книжке. Она приветствовала высочайшего гостя, тот из учтивости принял ее приветствие, откланялся, и так как время было уже позднее, попросил у хозяина и хозяйки только отпить чаю, после чего почти тут же отошел спать в комнату, специально содержавшуюся для него. Сколько бы гостей не были приглашены к графу, никто не мог занимать комнату, предназначенную Александру Павловичу.

На следующий день после завтрака, сопровождающегося общими разговорами, Александр осматривал нижний этаж графского дома, который не проигрывал ничуть Зимнему дворцу или дворцам Царского Села. Весь дом по внутреннему убранству, дорогим подаркам от высших русских и иностранных лиц, более походил на внутренние покои самого императора, чем какого-то ныне официально почти бездеятельного генерала. Его коридоры больше походили на галерею или на музей министерства иностранных дел, размещавшего подарки от иностранных послов и даже королей и императоров. Тут даже стоял чайный сервиз, подаренный Наполеоном именно Аракчееву (во время первых неудачных кампаний против Наполеона, Аракчеев занимал пост военного министра). Дом переживал ремонт, поэтому после всего одного этого этажа была организована прогулка в саду. Александр любил гулять после завтрака и где бы он не находился и какая бы погода не была, он непременно отправлялся в путь хотя бы на самое малое время. В это воскресенье день выдался очень теплым и свежим, к тому же Александр любил осматривать новые места или места, где он давно не бывал. Как верный друг и хозяин поместья, граф всюду сопровождал Александра и не отступал от него ни на шаг. В последние годы Волконский всегда был при государе, но если рядом оказывался Аракчеев, то Петру Михайловичу приходилось отступать на второй план.

О важности и месте, которое занимало доверенное лицо, о влиянии его на государя и цене, которую государь давал своему фавориту в предшествующие и эти времена, можно судить по подаркам, одариваемым фавориту. Аракчеев получил это имение еще от императора Павла Первого, который после того, как потерял расположение к графу, все же дозволил ему жить в подаренном ему имении. При Александре это имение очень расширилось. За Аракчеевым еще при жизни его, в эти годы его взлета и доверия со стороны Александра, ходило прозвище «временщик». Временщиком часто называют человека бестолкового, негодного к тому делу, на которое он назначен, а порой негодным вообще к какому-либо занятию. Но про Аракчеева такого сказать нельзя было. Попавши в опалу в предпоследний год царствования Павла, он был возвращен к службе Александром лишь в 1803 году. Артиллерия при Павле и последних годах правления Екатерины переживала не самые лучшие свои времена, и Аракчееву как способному, хоть и грубому начальнику, было поручено в кратчайшие сроки буквально возродить сей вид войск в армии империи. И за несколько лет ему это удалось, за что ему пожаловали звание генерала артиллерии.

Уточним, за что он был отдален от двора при Павле. Император Павел Петрович был крайне раздражительным и мнительным человеком, настроение и вообще отношение к чему-либо или кому-либо могли измениться в любой момент и в любую сторону. Бывало, что чиновник или генерал терял расположение по какому-то пустяку, неуместно сказанному слову или даже неправильному приветствию в сторону императора. Аракчеев, успевший изучить своего императора, когда тот был еще великим князем, не совершал таких оплошностей, потому и в немилость попал по серьезному делу. Существует даже две версии, почему так произошло. Первая версия гласит, что в минуту крайней раздражительности Алексей Андреевич выбранил одного из своих приближенных, какого-то иностранного подполковника, который считался в обществе за хорошего, честного и благородного человека. Этот подполковник с этими высокими качествами был так ошарашен бесчестной выходкой тогда еще барона Аракчеева, что решился его пристрелить, а потом покончить и с собственной обруганной и обесчещенной, как ему казалось, жизнью. До убийства Аракчеева, правда, не дошло, но себе этот обиженный подполковник мозги вышиб, заведомо оставив предсмертную записку на имя императора и наследника, в которой красноречиво оправдал свое грешное деяние правдивой и неприкрытой характеристикой барона Аракчеева. Другая версия была менее кровавой и вообще рассказывает о некоем Алексее Андреевиче Аракчееве, который совсем не подходит под описание того Алексея Андреевича Аракчеева, которого мы знаем во времена его неофициального могущества в правление Александра Первого. По этой версии, Аракчеев, узнав о каком-то нечестном и незаслуживающем прощения поступке своего брата, тоже генерала, переложил вину его на другое лицо, но Павел узнал о случившимся и, конечно же, потерял всякое доверие к некогда верному своему барону.

Как бы там не было, Павел чрезвычайно ценил Аракчеева, который попал к нему еще молодым офицером, когда великий князь при своей матери-императрице находился в «ссылке» в своей Гатчине. Даже после опалы император Павел отзывался о нем как о самом лучшем артиллеристе империи, но ошибок его ему не простил. Лестные выражения своего отца об Аракчееве помнил Александр, рассматривая кандидатуру воскресителя Артиллерии. И только репутация человека, знающего свое дело, человека хоть такого жестокого, от которого добрую душу Александра воротило, но способную добиться поставленных задач, как бы тяжелы они не были, заставило все это в сумме остановиться в выборе на Алексее Андреевиче. Это назначение было хорошим государственным уроком для молодого императора Александра, когда ради интересов государства надо переступать через личную неприязнь и иметь дело с такими людьми, способ которых может приводить в ужас, но результат действий которых приводит в восторг.

То, что Аракчеев был хорошим управленцем можно было узреть в конце концов по благодарностям, которые сыпались на него с рук последних двух императоров, главным образом, по его имению, которое теперь осмотрим вместе с императором. Все достопримечательности села Грузино были протянуты вдоль правого берега Волхова, на котором оно располагалось. Имение во всей России выделялось большой соборной церковью, настолько огромной, что не в каждом уездном городе была церковь таких размеров. Аракчеев был весьма религиозным человеком, без этого этой церкви не было бы, можно было сказать этой религиозностью он восполнял отсутствие веры, но однако же, не ума (последним он точно не был обделен). Само село состояло из гостевых аккуратненьких домиков, кои составляли единственную улицу. Главными же и заметными по своим размерам зданиями были сам двухэтажный дом Аракчеева и стоявшая напротив него, огромная соборная церковь. Для скромного села она выглядела исполински, но это был не только иллюзорный эффект: действительно, не каждая церковь и даже храм в каком-нибудь уездном городе мог сравниться в размерах и отделке грузинской сельской церкви.

К селу примыкал чудесный и широкий парк, располагавшийся сначала вдоль реки, но углублявшийся внутрь леса. Это не был просто участок леса, изрезанный обычными тропинками, о, нет! Он походил больше на детскую забаву выросших мальчишек, в нем в едином художественном стиле были построены всяческие постройки, и хозяйственные в виде кладовых, и чисто декоративные, с беседками и со старинным видом развалинами. На реке можно было продолжить путешествие из парка и любоваться им со стороны, восхищаясь красотой и величавостью задумки его хозяина. Да и само средство этой речной прогулки восхищало. Это был, пожалуй, самый дорогой подарок от императора: целая флотилия и целое судно, которое только могло ходить по этой сравнительно небольшой речке, яхта, имевшая собственную команду и офицера-командира. В России тогда были люди гораздо выше Аракчеева по своему правительственному месту. Но сколько бы не было душ в их имениях и как бы эти имения не были громадны и разбросаны по всей европейской России, ни один из тех высших сановников не мог похвастать таким богатым и грамотным хозяйством одного единственного своего имения, каково было Грузино.

Отвлечемся на мгновение от императора, собирающегося проплыть на своей флотилии по реке, и для полноты картины опишем остальное имение графа, распространяющееся за пределы Грузина.

Село Грузино было главным, но не единственным населённым пунктом в графском имении. За лесом были расположены несколько деревень, которых между собой и, ясное дело, с селом соединяли одни из лучших и ровных дорог в империи. По ним очень любили разъезжать, разгоняясь, дорогие гости, для которых Грузино было всегда открыто. Аракчеев с Минкиной были всегда гостеприимны, поэтому, наверное, не было ни дня, когда в Грузине не гостил какой-нибудь высокопоставленный гость. Здесь же часто бывали и заграничные послы (отсюда большей частью и объясняется богатая коллекция их подарков, подаренных графу лично). Жёсткий порядок и бестолковый педантизм касался и этих знаменитых грузинских дорог: в правилах крестьянам должно было заметать следы только что проехавшего экипажа. Для чего это нужно было, знал, наверное, один только автор этого правила.

На берегу Волхова, немного в стороне от села распластались дивные и густые луга, предназначавшиеся большей частью для сена. Всё хозяйство было рассчитано на большую прибыль, в самом селе был учрежден банк, удерживающий процент от всех доходов и аккумулирующий излишки для особых нужд имения и крестьянства. Банк выдавал ссуды крестьянам, из него брали деньги на ремонт, очередное строительство и других целей. Грузино, как когда-то Гатчина, была не просто каким-то помещичьем имением, это было настоящее государство в государстве, где даже, казалось, законы были свои, а что объединяло его с Россией, так это русский язык, распространяемый здесь, русское население и в конце концов, российский рубль.

Среди построек в парке было очень интересное небольшое сооружение, размещавшееся посреди прудов на отдельном маленьком островке. Это была святая святых села Грузино, святее церкви, куда были приглашаемы только самые-самые-самые приближенные лица графа. В его отсутствие вход туда наглухо запирался. Чем он там занимался — не смеем даже предположить, знаем только, что это была миниатюрная и оригинальная картинная галерея, вмещавшая в себя картины самого непристойного содержания. Они были прикреплены к неким механизмам, которые одни картины выдвигали к зрителю, сидящему посреди комнаты, другие же отходили на задний план. Зрителя окружал великий разврат, изображавшийся в самых отвратительных положениях, будто бы инструктирующие, как лучше растлевать собственную душу, утолявши неестественные желания тела. Сия атмосфера этой комнаты превращала человека в животное, у которого нет ничего святого, животное, живущее ради одного этого разврата.

Аракчеев любил женщин. Любил их страстно, страшно, зверски любил! Еще до царствования Александра он был едва ли не главным развратником империи, когда же при Павле Петровиче он начал получать хороший заработок, получил от императора это имение, его разврат потерял всякие ограничения, он начал скупать всех красивых крестьянок, о которых слышал и которых видел. Но это-то его и погубило, среди этих крестьянок попалась такая душа, способная совсем не обуздать, а наоборот, разжечь еще больше это неугасающее пламя неутоляемой страсти только лишь затем, чтобы ей самой этим пламенем управлять и поглощать его. Этой душой и была-то Настасья Федоровна Минкина, образовавшая с Аракчеевым настоящую дьявольскую парочку. Если бы Аракчеев, подобно верующему христианину верил бы в брак и чтил его, он, быть может, и женился на этой крестьянке, занявшей всё его свободное от службы существо. Но в брак он вступил лишь по прямым намекам и настоятельным советам его матери, которую он все же любил и уважал. Выбор его пал на весьма хорошую партию, прямо перед свадьбой получившую шифр фрейлины, очень молодую, с хорошим приданным, девушку. Полная тезка Минкиной, восемнадцатилетняя Настасья Федоровна Хомутова вышла замуж за тридцатисемилетнего Алексея Андреевича Аракчеева в 1806 году. Несмотря на юный возраст при огромной разнице с мужем, она хотела тихого семейного счастья, насколько это возможно с человеком, занимающего высокий правительственный пост. Но Аракчеев жутко ее ревновал, возможно, не потому, что подозревал, что ей видно лучше иметь молодого любовника, ровесника своего, но и потому что крестьянка Минкина, всё оставаясь на своем посту любовницы Аракчеева, сама ревновала своего хозяина и любовника. Не вдаваясь в подробности этих хитросплетений, скажем только, что брак этот просуществовал несколько лет, чуть ли не с каждым днем (то есть с каждой изменой мужа) все больше трещал по швам и вполне законным способом в конце концов распался.

Оставшись теперь единственной возлюбленной у графа, Минкина была не единственной его женщиной, он и ей изменял, как только мог. С годами его распутство ничуть не уменьшалось, но из-за Минкиной, его все же было не так много, как было бы без нее. На нее он тратил весьма много времени и сил и действительно был и очарован ею, и по-настоящему влюблен.

В имении такого человека находился ныне император Александр Благословенный. Рядом с этим человеком он плыл в катере, им же ему подаренным, и восхищался его имением.

— Очень мне нравится твой здесь порядок, Алексей Андреевич. Хороший светлый сад, крепкий надёжный дом. Всё аккуратно, ничего лишнего. Всё так, как должно быть. Ты хороший хозяин.

— Я организовал всё для вашего удобства, ваше величество, ничего в ваше присутствие в поместье вашего вернейшего и покорнейшего слуги не посмеет помешать.

Аракчеев говорил немного в нос, часто даже не договаривая слов. Ему приходилось немного наклоняться к государю, чтобы тот его лучше слышал, так как страдал немного глухотой, особенно слабо у него было правое ухо. Аракчеев сидел слева, но все равно был вынужден говорить чуть ли не в самое ухо, чтобы государь мог его слышать.

— Порядок начинается с малого, — сказал Александр. — Если ты смог организовать свое имение, сможешь упорядочить любое дело, которое я тебе дам. И самое главное, что я от тебя потребую, мой друг, это давняя наша с тобой мечта. Главное дело моего царствования, то, что, наконец, принесет величайшую пользу нашей империи и всему его народу.

— Вы знаете, милостивый государь, что я исполню всё, то вы не прикажите. И как бы тяжело не было ваше приказание, я его сделаю, да будет государь мой в этом уверен.

— Рекрутская система при нашей бескрайней стране, представляет собой чрезвычайно варварскую систему. Рекрут, взятый из семейства в Пензенской губернии отправляется служить в Малороссию, на другой конец империи! Он на двадцать пять лет лишается возможности повидать свой родной дом, своих родных, свою семью. Может быть, он их никогда не увидит. К тому же сама семья его может оставаться без своего главного кормильца. Ты представить не можешь, как это терзает мою душу.

— Но эти рекруты призываются для защиты интересов Ваших и своей отчизны.

— Это верно. Но почему из-за этой защиты у нас заведено правило, чтобы человек обязательно мучился таким образом и разрушались семьи? Ведь можно найти способ избежать этого.

Александр повернулся к Аракчееву и, смотря ему прямо в глаза, сказал:

— Ты всегда был мне верен. Мне близится сорок лет. Сколько друзей я имел и скольких я потерял. Сколько их меня разочаровали. Один ты меня радуешь своей верностью и преданностью. Любое поручение ты выполнял лучше любого другого, кому бы я оное доверил. И поэтому я и доверяю тебе самое главное мое желание в стране, призванное облегчить судьбу наших солдат. Ты займешься устройством военных поселений, я уверен, что ты исполнишь его так, как тебе будет велено от меня. Только обо всем мне докладывай, ты будешь не только моими руками, и делать в этом деле все таким образом, будто бы я сам лично руководил введением этого устройства, но ты будешь моими глазами и ушами оного. Докладывай мне о каждом происшествии, о каждом событии.

Аракчеев хотел что-то сказать, но Александр, взявши его за руку, остановил его и продолжил:

— Но организацией мы займемся немного позже. Сперва я хочу объездить некоторые губернии моей империи. Я вверяю тебе военные поселения, но ты остаешься главным моим помощником в делах государственных. В Европе мои дипломаты помогали мне создать порядок там; ты же поможешь возвести благоденствие в России.

— С божьей помощью и неустанными молитвами за государя и отечество, батюшка мой, будут исполнены все твои пожелания.

— На счет моего путешествия у меня будет к тебе личная просьба. Я предполагаю свое путешествие начать с Москвы. После пожара меня там не было, и я хотел бы побыть с ней наедине и в покое. Я хочу, чтобы ты сопровождал меня во всем моем путешествии, но въезд в Москву мне организуешь ты.

— Государь может быть покоен, что его встретят со всеми почестями и с неподдельной искренностью.

— Вот это обещай мне не исполнить.

Аракчеев от этих слов изумился, но опомнился и вымолвил, что исполнит поручение государя так, как тот велит.

Друзья подошли к пруду, у берега которого была приставлена лодка. Сев в нее, у наших товарищей переменился разговор опять на частные темы, касаемые поместья графа.

На следующий день поутру Александр отъехал в Царское Село. На этом можно его оставить на то время, пока он и его свита будут готовиться к объезду сравнительно небольшого участка его империи, и вернуться к нашим общественным деятелям, среди которых появились новые и интересные лица.

Глава четвертая

1810-е года были временем всяких тайных и не очень обществ, клубов и союзов. Общество любителей природы, общество любителей искусств, общество соревнователей про­свещения и благотворения, общество любителей пешей прогулки, общество громкого смеха… Этих обществ было больше чем людей, и образовывались они также часто, как и распадались. Тайными некоторые из них были не потому, что имели какие-то преступные цели или деяния, но потому только, что таинственность была хорошей приманкой для новобранцев. В наступившем эйфорическом мире и покое все же чего-то не хватало, люди скучали, тосковали и эта интрига, сладкое предвкушение раскрытия какой-то тайны влекло в эти союзы и клубы толпы дворян и мещан. Потому-то весной и летом деятельность тайного общества была очень, даже слишком плодотворной для организации столь молодой и со столь пространной целью. Вся эта деятельность заключалась в активном наборе членов и в попытке создать свой оригинальный устав, ясно излагавший цели и философию общества, отличающий оное от других ему подобных. Набирали членов исключительно амбициозных, с одинаковым с основателями образом мыслей. Среди шестерых основателей больше всех на благо общества работали два Муравьева, Александр и Никита. Трудно сказать, кто из них вёл более активную деятельность, но из принятых членов с ними мог сравниться пока только один новобранец — это принятый примерно летом Михаил Николаевич Новиков. Он был таким же ревностным членом масонской ложи, как и Александр, только более практичным и с менее мистическим взглядом на цели общества.

Тут вместо сноски скажем, что масонские ложи работали более открыто, нежели тайные общества. Император относился к масонским ложам благосклонно очень вероятно потому, что знал обо всем, происходящим в них. С 1810 года главный заведующий всем масонством в империи, так называемый Великий Мастер, должен был докладывать обо всех крупных и важных делах, совершаемых в этих ложах. За неисполнение этого несложного требования, с Великого Мастера требовали объяснения.

Так как в масонстве было трудно развернуться всем организаторским и управленческим талантам господина Новикова, он с радостью принялся за новое общество, с куда более ясной целью, но пока что не ясным статутом. Написанием этого статута был увлечён вместе с основателями и Новиков, который, как и прочие соавторы устава, тоже бывшие масонами, привносил туда со множеством пунктов саму идею и правила европейского ордена. Так была изобретена иерархия, пусть более простая, нежели масонская, но всё слишком уж ненужная для неформального общества ревнителей благоденствия отечества со слишком уж безобидной целью. Если кратко, структура была следующая. Всех членов разделяли на три категории: управляющие — первая категория, члены, имеющие право принимать в общество людей — вторая, и третья категория — сами «новопринятые». При составлении устава те же Муравьевы и Трубецкой хотели ввести различные обряды для вступающих в общество, но Якушкин и Муравьевы-Апостолы, далёкие от масонства, само собой, тому воспротивились, и вообще они не были сторонниками лишнего мистицизма, доходившего до абсурда и только портившего и опошлявшего истинную цель их общества. Кстати, что касается Трубецкого, то он летом почти не принимал участия из-за сведшей его в постель болезни. Его отношение по какому-либо вопросу передавалось либо устно одним из навещавших его основателей, либо письменно таким же путём.

Но вернёмся к Новикову, коль мы с него начали. Кроме своих сослуживцев и знакомых, само собой, кроме светского общества, званых обедов и балов, где же ещё найти людей чистых, непорочных, стремящихся к духовной нравственной чистоте себя и своего общества, как не в масонской ложе? Михаил, как и его знаменитый двоюродный дядя Николай Новиков, имел схожие с ним нравственные правила, и своих единомышленников он нашёл там же, где и он — в одной из многочисленных тогда масонских лож.

Новиков уже считался за старого бывшего гвардейского офицера, в следующем году ему предстоял юбилей — сорок лет. Но его безграничную энергию года не отнимали. Гражданская служба, которая каждые несколько лет сменялась более ответственной и более значимой должностью, в этом 1816-м году пережила двойной карьерный подъем. 26 июня он был переведён в число чиновников при генерал­-провиантмейстере, спустя два месяца переведён начальником отделения в канцелярию малороссийского генерал-­губернатора князя Николая Григорьевича Репнина, зимой его уже ждали для исполнения обязанностей в Полтаве. Помимо гражданской службы, Новиков состоял в ложе «Избранного Михаила», названной так в честь основоположника царствующей фамилии Романовых. Мастером, то есть блюстителем и распорядителем дел ложи был тогда первый русский художник-дворянин Фёдор Толстой, о коем мы распространимся после. Михаил Новиков занимал высокое положение, исполнял должность надзирателя. Несмотря на появление нового смысла жизни в виде тайного общества, Новиков теперь продолжал набирать новых членов также и в него, так что получалось, что он работал на два фронта. Так произошло, например, при принятии одного из популярных тогда и безусловно талантливых литераторов Федора Николаевича Глинки. Во время принятия к Новикову зашел также Матвей Муравьев-Апостол, который тогда в сомнениях ходил вокруг масонов, и все никак не мог решиться вступить в ложу. Под собрания масонской ложи занимался целый дом, нанимался он на деньги, сдаваемые братиями ложи, обязуемыми и клятвой, и распиской в этом. Учитывая происхождение их, эти их ежегодные взносы были довольно нескромными и можно было бы, наверное, взять в аренду здание еще более богаче и еще ближе к Зимнему дворцу.

Матвею пришлось обождать завершения принятия. Двери в конце концов разверзлись, и его взору предстал большой накрытый стол, полный всяческими яствами, братьями, среди которых он увидел самого Глинку в растрепанной и помятой рубахе, человечка очень маленького роста (для военного), весьма забавной наружности, при его нынешнем еще взбаламученном виде. На него был накинут сюртук, черные волосы были взлохмачены, так как были связаны некоторое время повязкой. Повязка была так сильна пережата, что даже оставила следы на висках. Новиков вышел к Матвею с благосклонной улыбкой.

— Извините, что заставил Вас ждать, Матвей Иванович! — сказал он. — Мы были бы очень рады видеть Вас в нашей ложе. Мы как раз сегодня принимали нового брата, поэтому я не смог сразу к вам выйти.

— Ничего страшного я ждал недолго.

— Когда же и Вы сделаете милость и присоединитесь к нашему союзу?

— Вы знаете, у нас уже есть свой союз. Я не вижу смысла вступать мне в ложу, если я уже состою в обществе, основателем которого, тем более, являюсь. Цели масонов слишком неопределительны по отношению именно нашего отечества. Поэтому мне будет уютнее и пользы от меня будет больше в обществе «Спасения», чем в какой бы то ни было ложе.

— Но здесь гораздо более единомышленников, — сказал Новиков, раскинув руки и оглядывая пустую залу, будто она была вся полна этими единомышленниками. — И настоящая цель общества от вас совсем не скрыта, и она ясна, как день Божий. Мы должны поддерживать друг друга на пути самосовершенствования. Но совершенствование духа не происходит в один день. И каждый день мы подвергаемся искушениям и соблазнам, которым не всегда находим силы противостоять. Но для того и созданы масонские ложи, эти отдельные миры, эти государства в государствах, чтобы вместе, в общем союзе противостоять душевным трудностям и с общей помощью достичь нашей цели для познания великой истины.

— Я вижу, как вы в этом преуспеваете, — сказал Матвей, кивнув в другую комнату, в сторону пирующих. За столом сидели и шумно набрасывались на разные блюда братья-масоны. Один стоял и разливал вино по бокалам до самого верха так, что из каждого оного переливалось на стол, со стола текло на пол.

Новиков что-то хотел сказать в оправдание своих братьев, но Матвей опередил его.

— Прощайте, Михаил. Не забывайте нас и не забывайте также, что сейчас идет пост.

При последних словах, он кивнул опять в сторону пировавших братьев, накинул шинель, надел шляпу и вышел вон.

Пока Новиков разговаривал с Муравьевым, братья ложи заморили своего червячка в желудке и принялись морить червячка в голове, услаждая себя и товарищей беседами о том, как здорово и с великими успехами они воспитывали свой нравственный дух, как они противостояли греху и пороку, как они жертвовали личными интересами ради интересов общественных и так далее и тому подобное. Новобранец, Федор Глинка, один из немногих, кто не притронулся и даже не смотрел на кушанья, глядел на своих новых братиев как-то недоверчиво, но слушал рассказчиков внимательно. Сей недоверчивый его вид делал потрясающую и забавную гримасу, потому как от природы Глинка имел ребяческое, если не сказать, детское лицо, отдающее добротой, миловидностью и какой-то святой наивностью. Тонкие губы его даже в обычном состоянии будто образовывали улыбку, так что казалось, будто Глинка всегда занят какой-то нескончаемой доброй непорочной мыслью. Но несмотря на такой вид, Глинка обладал большими талантами, был герой обеих французских войн и автором записок о них. К нему подошел Новиков и спросил, почему он не ест. Глинка, как бы опомнившись, улыбнулся, лицо его приняло обычный добродушный вид, и сказал, что не думал, что здесь сразу после собрания будет подаваться ужин и что успел до этого плотно отобедать в гостях у одного знакомого.

— Я боюсь понять незнакомые мне обычаи неправильно, — продолжил Глинка. — Знаете, чужая культура иногда производит какое-то чуждое, иногда даже неприятное ощущение и кажется, что она дикая, варварская, но стоит приглядеться, и это оказывается только лишь мишура, а настоящее-то на самом деле скрыто под ней, и смысл, святое содержание перекрывает то омерзительное, что мы видели вначале.

Новиков во время монолога Глинки смотрел то в пол, то на братьев, то опять в пол, пока не понял, куда Глинка клонит, тем более, что он уже ясно начал излагать свою мысль:

— Мне кажется, что лицемерие, которое я здесь вижу, мне совсем не кажется, и это совсем не мишура, а истинное, что выражается этими людьми.

Новиков не мог выдержать второе за вечер и даже за час излияние уничижающей критики того дела, в которое он вложил столько сил и энергии, и он перебил Глинку.

— Я вижу, что вам будет здесь тесно и неинтересно. Я вас понимаю. Вы абсолютно правы, но я, видя ваше открытое и доброе сердце, хочу открыть и свое. Все это является лишь подготовкой, мишурой, как Вы соизволили выразиться. Эта ложа создана для поиска таких как вы, честных, верных своему отечеству, народу и государю, для проверки вас и для принятия в настоящее, главное тайное общество, целью которого является благотворение, служение наукам и государству.

— Значит, все это, — сказал Глинка, указывая на снова налетевших на трапезу масонов, — лишь игра и не по-настоящему, чтобы меня проверить?

— Нет, это люди искренне стараются исполнить уставы масонской ложи, но тут одна теория, но нет дела. Вы сами заметили, что в одной теории они не могут преуспеть, чего уж было бы ждать от них на практике! Слушайте, — сказал Новиков, беря Глинку под руку и уведя от пиршества в ту же залу, в которой он беседовал с Матвеем, — если не хотите вступать в серьезное тайное общество, если вам надо обдумать, время я могу вам дать. Но вы должны еще знать, что в нём состоят важные и известные люди, крайне умные, герои войны, участники походов. Но я не настаиваю, у вас столько времени на раздумье, сколько вам потребуется на решение. Я не хочу вас торопить.

— Ну что вы, я согласен вступить в ваше общество, если…

— Отлично! — вскрикнул Новиков, подбежал к столу, достал перо, макнул в чернильницу и стал быстро что-то писать.

— …если ваше общество действительно имеет такие благородные цели, — закончил свою мысль Глинка.

— О, мало того, что имеет такие благородные цели, так еще семимильными шагами идет к ее выполнению!

Новиков кончил писать бумагу и дал ее Глинке.

— Это чистая формальность, думаю, что и без этого можно было обойтись, но так уж принято.

Глинка прочитывал про себя бумагу Новикова, слегка шевеля губами.

— Статут общества еще толком не готов, но это не значит, что при его составлении, наша цель будет изменена.

Глинка прочитывал сообщение, не обращая внимания на слова Новикова.

— Но Вы можете принимать участие в сочинении статута в обществе. Мы его обсуждаем каждое собрание.

— Да, да… — пространно отозвался Глинка, взял перо и расписался в бумаге, чем вызвал добрую улыбку Новикова и поздравления с рукопожатием и восхищением его желания послужить отечеству.

После, Глинка редко захаживал к масонам, но не выходил оттуда, надеясь, как и Новиков, найти в ложе новых для их союза честных и добродетельных и вообще деятельных людей. Однако медлительность и пространность цели нового общества при бесконечной нереализуемой энергией молодых офицеров, не знающих куда ее направить, приводили пока только к безуспешным их поискам лучших способов найти применения своим талантам и этой внутренней энергии. Некоторые из них были уже на примете у других масонов, и спустя некоторое время, уже в новом 1817 году были посвящены в масонские ложи. Среди таких переплывших из тайного общества в масоны, были Сергей Муравьев-Апостол, Никита Муравьев, Петр Колошин и Сергей Трубецкой. Это без учета еще тех незначительных лиц, которые по своей незначительности, теряются в нашей истории.

Что касается исполнения устава, вернее, его набросков, рьяно защищая их в теории, прислушиваться к ним на деле никто не собирался. Так, наравне со второй категорией членов тайного общества, именуемых братьями, новые члены вовсю принимали своих знакомых, хотя заведомо предупреждавших принявших их самих о своём намерении. Крайне забавный случай происходил при такой вербовке одного очень талантливого гвардейского офицера, также масона, умнейшего человека, Павла Ивановича Пестеля, сына бывшего генерал-губернатора всей Азиатской части Российской империи, нынешнего члена Государственного совета. Он был адъютантом графа Витгенштейна и в описываемое время, по причине вынужденного отпуска своего графа, жил в Петербурге у своих родителей.

Пестель своим жестким характером, большим, ясным и почти энциклопедическим умом имел блестящую репутацию во всей гвардии. Выпускник Пажеского корпуса, по окончании которого его экзаменовал сам Александр Павлович, Пестель был участником Отечественной войны и заграничного похода, был ранен в бою под Бородиным, награжден Владимиром 4-й степени с бантом за Лейпциг и святую Анну 2-й степени за взятие Труа. Имел серебряную медаль на голубой ленте в память о 1812 годе и золотую шпагу с надписью: «За храбрость», полученную после своего ранения, от которого он оправился только после похода. Должность адъютанта генерала Витгенштейна занимал он с 1813 года, по званию был поручиком, и несмотря на безупречную службу последние годы в звании повышений не имел. Павел Иванович пользовался полным уважением среди солдат и офицеров, он же был на примете у генералов и высших начальников и даже, как говорили между собой офицеры, был на счету у самого императора! Генерал Витгенштейн, почти сразу оценивший своего адъютанта, доверял ему безгранично: Пестелю было разрешено вскрывать письма на его имя, он вёл всю канцелярию генерала.

Таким образом, на Пестеля положили глаз сразу несколько членов. Идея принять Пестеля в общество пришла сначала Трубецкому. Но он был плохим агитатором, и его пространных и, прямо сказать, непонятных речей не хватило, чтобы разжечь интерес Пестеля к обществу. К тому же Трубецкой, как член масонской ложи «Трех добродетелей», казалось, приуготавливал Пестеля к принятию его в оную. Так или иначе, принятием ни в общество, ни в ложу встреча не обвенчалась. Следующая попытка была предпринята Никитой Муравьевым. Он понимал, что ему также не удается заинтересовать Пестеля, но при этом он даже и не пытался искать те ниточки, за которые надо было только пару раз дёрнуть, чтобы Пестель стал «наш». Захаживал к Пестелю и Федор Глинка. Хоть он и не имел пока права говорить с кем-либо об обществе и тем более принимать в него, Пестелю он рекомендовал свой новый кружок и приглашал присоединиться к нему. Глинка заходил к Пестелю спустя несколько недель после своего принятия, сам он успел поприсутствовать на двух-трех собраниях, проникся идеей общества действительно больше, чем идеей масонства, как и предугадал это в нем Новиков. Немного приврав, Глинка пересказал цель организации своими словами так, как он ее понимал сам, то есть совершенствуя не себя в первую очередь, а само общество, свое окружение своими мыслями, высказываниями и поступками. Глинке удалось привлечь внимание Пестеля, но Павел Иванович все же не торопился отдаваться в спешке новому обществу, тем более, что он только-только вступил в новую масонскую ложу. Но что не удалось Трубецкому и Муравьеву, и что начал Глинка, то мог закончить только близкий Пестелю по уму, энергии и любви к отечеству Михаил Новиков. Тут-то и пригодился весь его опыт масонской конспирации, тонких, еле заметных намеков и потрясающе глубокий психоанализ принимаемого человека.

— Как ваша нога? — поинтересовался Новиков, слегка указывая снятой перчаткой на ногу Пестеля.

Пестель посмотрел на свою ногу, на которую указывал Новиков и сказал:

— С этой с рождения, слава Богу, всегда было все в порядке. А вот эта, — указал он на другую ногу, — схлопотала ружейную пулю под конец Бородинского сражения. Было повреждено все, что можно повредить, но хороши наши медики, в конце концов, вылечили, затянули все. Даже не хромаю. Вы ведь не заметили, какая была у меня ранена.

— Да, признаться, невозможно обратить внимание.

— Ну так вот… Так чем я вам могу служить?

— Ох, я слышал, что вы оставили свою масонскую ложу, где о вас были составлены очень хорошие отзывы.

— Я ее не оставлял, однако, мои посещения стали более редки. Отчасти это связано из-за службы.

— Только из-за неимением свободного времени вы перестали посещать ложу? Мне сказывали, будто вы хотели оставить ту ложу, по причине произведения обрядов исключительно на французском языке.

— Все эти ложи одинаковы, все занимаются своей деятельностью под надзором государства, так что я не вижу смысла в какой ложе состоять. Если меня исключат из этой, но предложат вступить в другую, я соглашусь, но абсолютно ничего не потеряю. Что же касается употребляемого там языка, любая организация, работающая в какой-либо стране, должна вести свою деятельность на том языке, который признан государственным в этой стране. Это мне кажется простым, логичным условием. Притом еще, что большинство тамошних людей русские и понимают и сколько-нибудь владеют своим исторически родным языком.

— А разрешите задать вам еще один вопрос, если я вам еще со своим допросом не надоел?

— Ну что вы! Я совсем не чувствую каких-либо неудобств со стороны вашего, как вы соизволили выразиться, допроса.

— Превосходно!.. Вы упомянули про открытость масонских лож… Если вас это беспокоит, хочу вам сказать, что в Петербурге есть тайные общества, о которых правительство ничего не знает, и что цели оных гораздо более существенны и постижимы.

— Признаться, некоторые уже со мной заговаривали на счет моего участия в некоей тайной организации, но я не слишком понял ее целей.

— У этой организации пока что нет особенной цели.

— Разве так? — удивился немного Пестель. — Вы только сказали, что у нее цели более существенны. Вам тоже предлагали в нее взойти?

— И знаю, и предлагали, и я в ней уже состою. Цель ее действительно немного пространна, но это не мешает всем членам активно распространяться об обществе среди своих знакомых и сослуживцев.

— Может быть, вы мне расскажите более подробно хоть бы примерную эту их, вашу цель?

— Общая причина создания сей организации, тайной, смею напомнить, было желание молодых офицеров искоренения зла, которое происходит, быть может, вы знаете, довольно часто и повсеместно во всей нашей бескрайней империи.

— И как же они хотят это искоренить?

— Достигая успехов в службе, совершенствуя свои знания в различных науках и так далее.

— Даже с ваших слов кажется все слишком неопределенным… Интересно, сколько вы народу успели завлечь в вашу организацию без определенной цели?

— Я сам в ней числюсь всего пару месяцев, но за это небольшое время было привлечено несколько десятков людей.

— Они подписывают какие-либо бумаги, клятвы, дают ли расписки какие-нибудь?

— Да, это непременное условие принятие члена. Более никаких обрядов члену не предусмотрено.

— А как члены узнают друг о друге?

— Они могут не знать друг о друге, если ни разу не виделись на собраниях.

— Это очень странно, как люди так легко дают расписку и вступают в организацию без особой цели, не имеющей определенной программы и плана.

— План и программа до сих пор пишутся, в их создании может принять любой принятый господин. В гвардии говорят о вас как о гениальном администраторе. Граф Витгенштейн ценит вас больше всех и ни в какую не хочет отпускать вас ради вашей дальнейшей карьеры. У нас есть множество талантливых руководителей, теоретиков, но никто из них не может написать толковую и простую инструкцию организации, а такой талантливый делопроизводитель, как вы, сможете нам в этом помочь.

— Вы уверены, что другие члены согласны с вами?

— Если бы они были иного мнения, никто из них не приходил бы к вам с предложениями о вступлении в их общество. Не говоря уже обо мне.

Пестель принял предложение Новикова, при условии, что ему будет дозволено работать над уставом общества одному. На первом собрании, на котором он был, его удивило, что общество не имело своего названия. Лишь некоторые называли общество Союзом спасения, но не всеми оно было принято. На собрании были все деятельные члены союза, кроме Якушкина. Кроме сих лиц, кои уже известны читателю, здесь присутствовали несколько новых членов, как то: князь Оболенский, братья Колошины, Федор Толстой, тот же Глинка. Все они, молодые офицеры, кроме Толстого, коему было уже под сорок, пока что мало говорили и больше слушали. Пестелю рассказали вкратце историю создания и те несколько успехов общества, кои заключались в нескольких принятых новых лицах. Пестель опять удивлялся отсутствию хоть какого-то устава, еще больше он удивлялся отсутствию названия тайного общества. Выслушав общую идею их союза, Пестель, не выжидая никакой паузы, будто изначально знал, что говорить, сказал:

— Вы ведь даже не знаете, чего хотите. Ибо если бы вы знали это, у вас бы не возникло сложностей написать устав своей организации. Устав пишется легко, я уверен, любой даже в одиночку это смог бы сделать, если бы внятно мог изложить то, что он хочет и как он это собирается претворять в жизнь. Однако, цель ваша слишком глобальна, и тем она ужаснее, что вы не знаете, как ее достичь. И она потому разрознена и неопределенна, потому что у вас просто не хватает знания собственной вашей страны, не хватает и понимания всех тех внутренних и внешних процессов, благодаря которому наша страна и существует. Исходя из этих знаний и пониманий оных, вы будете знать и понимать, что для страны и народа хорошо, а что для них плохо. Для этого мало только читать иностранные газеты и быть свидетелем современных преобразований в мире. Все, что в нем происходит обусловлено различными экономическими и политическими причинами, а не простой случайностью или прихотью отдельных лиц. Я признаюсь, в политических и экономических науках сам, как говорят масоны, профан. Но я знаю, что здесь, в Петербурге работает профессор Герман, преподающий политические науки. Если вы хотите достичь своей цели воздвигнуть порядок и справедливость, вы должны для начала знать, как это делается, чтобы не ввергнуть собственную любимую родину в еще худшие времена, чем те, в которых она находится сейчас.

Господа были почти все согласны с Пестелем, и было решено поручить ему записать к Герману всех желающих. Среди добровольцев были Трубецкой, Оболенский, Матвей, Никита и Александр Муравьевы. После того, как добровольцы были определены, Александр Муравьев сказал:

— И все же, помимо знаний, требующихся для лучшего исполнения нашей цели, мы должны заниматься другой ее стороной. Чтобы правильно употреблять полученные знания, мы должны совершенствовать себя для того, чтобы быть действительно достойны и готовы на воздвижение благосостояния нашего отечества. Для этого я предлагаю войти всем присутствующим в ложу «Трех добродетелей».

Среди слушавших Муравьева прошло какое-то шевеление, но никто ничего не сказал. Муравьев хоть и заметил это, но продолжил:

— Обычно в масоны принимают поодиночке. Но так как мы ясно имеем схожие идеи, одинаковые мысли, я вправе делать это предложение всем сразу, как одному. Сия ложа открыта недавно, среди учредителей вам, думаю, известны будут граф Виельгорский, князь Лопухин и князь Волконский. Все они люди самых честнейших правил и за год существования своей ложи успели доказать, что достойны называться масонами. В отличие от других лож, они занимаются не обычными разговорными заседаниями, но также вполне оправдывают своё название, занимаясь как раз тем, чем хотим в некоторым смысле заниматься и мы. Они уже имели успехи в благотворительности и пресекали зло и нарушения в других ложах.

— Что ж, почему бы и нет, — сказал Пестель. — Во всяком случае, если эти люди столь честные и инициативные, то почему бы им в будущем не вступить в наше общество. А сейчас я согласен, хотя и состою в другой ложе. Но согласен лишь в том случае, что заседания проводятся в ней на русском языке.

— Заседания ведутся в равной степени, как на французском, так и на русском языке.

— Тогда я готов вступить в вашу ложу, Александр Николаевич.

Остальные офицеры, кроме Новикова и Глинки, которые уже состояли в иной ложе, дали согласие. По понятным причинам, то есть по правилам принятия новых членов в ложи, рассмотрение их кандидатур длилось несколько недель и само принятие произошло у всех в начале только следующего 1817 года.

Таковы были дела нового тайного общества в первый год своего существования. Оно создавалось с единой целью не разрушать все подряд, но лишь изменять старое, привносить доброе и разумное новое только туда, где старое и глупое доходило до ужаса и бесчеловечности. Остановим же слежение за ним на некоторое время и перенесёмся к главе государства, денно и нощно радеющего за благоденствие не только вверенного ему народа, но и за благополучие и порядок всего Старого Света, спасителем которого он по праву считался.

Глава пятая

Двести лет Москва не знала набегов, и враг не мог даже мечтать о ее захвате. Четыре года прошло с этого грандиозного и стыдного оставления древней русской столицы. В этом пожаре редкий дом уцелел, большая часть города была сожжена, разрушены сотни древних сооружений, храмов, церквей и усадеб. Но самым страшным для России последствием сей катастрофы является потеря большого количества древних свитков, летописей, с которых никто за все эти столетия не удосужился сделать копии. Целое культурное достояние было потеряно в этом страшном отступлении, и, хотя многие и видят этот пожар необходимым воскресающим огнем, без которого и не появилась бы новая Россия с ее новой миссией и ролью в Европе, мы знаем, что Россия стала другой в первую очередь внутри себя, и это изменение обусловлено огромной потерей того культурного достояния, которое огромной частью своей было собрано в столице. Конечно, кое-что было сохранено, что-то было вывезено владельцами частных коллекций, вынесено вместе с имуществом церквей, но это малая часть по сравнению с потерянным и сгоревшим навеки. Историческая, документальная память великого народа и великой культуры была потеряна тогда навсегда.

Даже этих четырех лет не хватило на полное восстановление столицы. Очень много оставалось пустырей, очень много оставалось людей бездомных, неимущих, живущих у своих знакомых, родных или просто у добрых людей, располагавших их до времени, пока не будут отстроены их дома. По высочайшему распоряжению была создана специальная комиссия, призванная помочь погорельцам с распределением жилья, выдачи ссуды на строительство новых домов, обеспечением провианта.

Александр не был в Москве с самого оставления города. Тяжело ему было соглашаться на план отступления тогда, тяжело было ему смотреть на еще не восстановленный город теперь. Главным архитектором был назначен Осип Бове. Строил он быстро, умело и оригинально, но без общего плана, который никак не мог утвердить Александр, часто упрекавший в предложениях Бове отсутствие того оригинального стиля архитектурным сооружениям, который бы подошел Москве и отличал бы ее от других городов. Все архитекторы и сами жители надеялись, что Александр, будучи в самой первопрестольной учредит окончательный строительный план. Но несмотря на отсутствие четкого плана градостроительства, восстанавливался Кремль, строились жилые дома, устраивались целые районы новой Москвы на пепелище старой. Москва вообще, пусть не так быстро, но возрождалась и обретала новый свой облик, совершенно не похожий ни на один из русских, да и европейских городов того времени.

Стоит отметить, что пожар 1812 года был столь масштабным и разрушительным, потому что большая часть города состояла из деревянных домов. Теперь же старались возводить больше каменных зданий, в центре вообще запрещалось строить дома из дерева. В остальной же части города дозволялось строить такие дома с двумя условиями: что они будут оштукатурены внешне и иметь железную крышу. До самого нашествия французов Москва как бы оставалась городом из средневековья, почти вся состоявшая из деревянных построек, а Кремль и Китай-город имели рвы, наполненные водой, от которой особенно в жаркие дни не стоило ждать благоуханий. Теперь рвы засыпались, некоторые реки, как, например, Неглинная, заковывались навечно в трубы, а в камень одевались старые и вновь отстраиваемые улички, которые по традиции московской не желали делать проспектами в пример Петербурга. Площади, бывшие до пожара грязными, большими и в небольшом количестве теперь делали каменными, кирпичными, чистыми, такими же большими, и постепенно увеличивали их количество. Эти площади как бы восполняли тесноту московских кривых улиц и переулков. Но самое главное, что изменяло весь вид белокаменной — это «одевание» в камень берегов ее рек. Этих грязных, скользких берегов Москвы-реки, которые не трогали с самого основания московской крепости, становилось все меньше, эта река со своими притоками становилась самым что ни на есть красивым, живописным и широким проспектом, вдоль которого больше стали ходить лодочки и речные суда, а поперек ее вместо деревянных также начали строить безопасные с пожарной точки зрения чугунные и каменные мосты. Что действительно не изменялось, так это вездесущая, везде растущая растительность. Правда, теперь она не так уж и везде росла, ее немного упорядочили, создавали целые сады, бульвары, город по-прежнему цвел, как и раньше, но делал это более красиво и аккуратно.

Девушки и женщины (разумеется, не крестьянские, а дворянские, свободные), начинавшие свой день только после полудня, в день приезда государя императора были подняты по их приказанию ранним утром, чтобы пораньше подготовиться и встречать на улице идеала своей эпохи. Вот они вышли на Кузнецкий мост — свое излюбленное место прогулки и встреч со своими любовниками или подружками (в зависимости от своего нравственного настроя). К слову о первых, они нынче с любовниками быть не могли, ибо находились в сопровождении своих законных мужей, которые также не могли пропустить такое великое событие. Ни один русский не может отказаться от соблазна посмотреть воочию на своего благодетеля, своего хозяина, своего царя, верноподданным которого он является. Кузнецкий мост был полон народа, на нем было не протолкнуться, потому даже пришлось властям позаботиться об удобстве путешествия и несколько удалить любопытный люд с бедного моста. А государя всё не было, где же он?

Как эффектно работает естественная передача информации среди людей. Интересно наблюдать этот процесс со стороны. Нет, вы только представьте! Вот вы наблюдаете сих чудесных дам, шелестящих своими платьями, ожидающих великую историческую персону, уже начинающих скучать и нервничать. И тут то одна из них, то другая начинает замечать, что по людям вдалеке, чуть ближе, начинает проходить какое-то странное явление. Они переговариваются друг с другом, о чем-то спорят, пока не соглашаются друг с другом и быстро покидают это место всеобщего радения. Этой заметкой дамы делятся друг с другом, пока та весть, о которой спорили люди вдалеке, не начинает ходить между этими дамами. Они также начинают спорить с мужьями, но откуда мужам, скажи же им, откуда же мужам этим спорить с женщинами? Узнав, что император Александр давно уж проехал этот чертов мост и что давно слушает молебен в церкви в самой Москве, вся эта дворянская и темная толпа побежала в поисках этой церкви.

По окончании службы, когда император вышел из храма, он увидел уже ту же огромную толпу, окружавшую вход в храм, которая продолжала стекаться по улицам и топтаться вокруг храма. На протяжении всего пребывания Александра в Москве его, кроме великого князя Николая Павловича, сопровождали тысячи и тысячи жителей столицы. Они сразу, завидя его выходящим из храма, громко и восторженно приветствовали своего государя, и это горячее и искреннее русское приветствие не могло не смягчить и не обрадовать доброе сердце его. Император был кроток и приветлив и не замедлил отблагодарить москвичей за их любовь к нему.

— В знак моей признательности и великого благоволения к москвичам, — говорил Александр, — я намерен перевезти всю августейшую фамилию сюда, в Москву, также перевезти часть гвардии сроком на шесть месяцев. Пусть жители древней столицы нашего великого государства Российского знают, что я переживаю с ними все горести и все радости, что ниспосылает нам Господь наш, но с глубокой верою и нижайшей покорностью, с Его помощью мы восстановим нашу Москву и вместе с новой Москвой, мы достигнем благоденствия во всей Империи по дороге, что укажет нам Господь.

Из Москвы путешествие Александра продолжилось через Тулу, Калугу, Рославль, Чернигов, Киев и Житомир, откуда он направился в Варшаву, где пробыл две недели. Всё это остальное путешествие с другими городами не было ознаменовано важными событиями или речами, в каждом городе проходили парады, одни радовали императора, другие приводили его в бешенство, но в сущности, дела в стране и характер его от этой небольшой поры не менялись. Исключение может лишь составить встреча императора с одним человеком, который окажется этаким связующим звеном между нашими рассказами об Александре и молодых наших патриотах.

Глава шестая

I

В декабре 1816-го года всё аристократическое общество Петербурга оживилось возвращением из Парижа одного из важнейших деятелей заграничного похода — Михаила Федоровича Орлова. Орлов вошел в историю как человек, заключивший мир в Париже от имени императора Александра и, тем самым, официально прекративший величайшую в мире войну последних столетий. За это в том же году, в возрасте 26 лет, Орлов был пожалован в генерал-майоры. Он был одним из любимцев Александра, наравне с Нессельроде, Закревским, Киселевым, Ермоловым, людьми величайших организаторских талантов, способных исполнить любое поручение настолько хорошо, насколько нельзя было представить. Такой человек, само собой, как и Пестель, не мог не заинтересовать наших политических мечтателей. И как только Александр Муравьев узнал, что Орлов приехал в Петербург, начал искать предлог заговорить с ним об обществе.

Муравьев, как никто из общества, не был даже знаком с Орловым, так что единственным приличным способом с ним сойтись, попросить кого-нибудь на каком-нибудь балу его с ним познакомить. Однако, генерал не спешил выходить в свет прежде, чем побывает у государя. Государь же не спешил его звать. Вернувшись сам со своего первого грандиозного объезда стольких губерний, он распоряжался об исполнениях поручений об избавлении и решений целой горы жалоб, собранных буквально со всех этих губерний, исключая только Польшу, где им не было обнаружено ни одного недовольного поляка.

Вся свита императора готовилась к предстоящему переезду двора в Москву. Сам же император продолжал заниматься государственными делами в Царском Селе. Сами дела представлялись чаще всего двумя приближенными лицами государя: князем Волконским по военной части (как-никак, он был начальником Генерального Штаба) и графом Аракчеевым по всей остальной части государственных дел (как-никак, он был лично приближенным и назывался государем близким и дражайшим другом).

Орлов приехал раньше положенного, император не принимал никого ранее всех докладов министров и дипломатов, которые приходили к нему до завтрака. Встреча императора в это время вполне могла означать какое-то серьезное назначение Орлова. Когда он вошел в приемную, из двери царской опочивальни вышел Аракчеев. Он своим неизменным вялым и равнодушным взглядом посмотрел на Орлова, тот, стоя полубоком к нему, тоже глядел на графа без каких-либо эмоций и спустя только миг-другой, учтиво поклонился. Аракчеев не преминул ответить на поклон и спокойно пошел из приёмной.

Александр Павлович всегда выбирал флигель-адъютантов сам. Почти со всеми он имел тесные, почти дружеские отношения, но однако же его отношения к конкретному адъютанту всегда зависело от самого этого человека. Одних он мог ласкать, обращаться с ними на «ты», мог даже бранить при свете, а наедине мог дать оплеуху за неосторожное слово. Но с Орловым император держался всегда строго, несмотря на то, что Орлов был одним из лучших флигель-адъютантов, которого царь очень ценил и часто давал самые сложные и ответственные поручения. Чего стоит хотя бы занятие Парижа и подписание о его сдаче. Так что на дружеский теплый прием Орлову не приходилось рассчитывать, может быть, потому, что Александр был прав и Орлову лишние излияния несуществующих чувств были ни к чему.

— Вершитель мира! — сказал император, как только Орлов зашел в его кабинет и не успел еще представиться. — В Петербурге по вам ужасно соскучились! И мне, признаться, не хватает таких столь преданных и предприимчивых адъютантов, как вы, господин Орлов.

— Молодости ошибки свойственны. И молодые флигель-адъютанты не исключение. Я и сам, помню, даже не походил на эту должность первые недели.

— Не скромничайте! Ваша служба у меня была безупречна. Но с такой славой, как у вас, и еще в вашем положении, я не могу удерживать вас подле себя, вы заслуживаете хорошего, видного места. Какой переполох случается при таких масштабных и успешных военных действиях! Как стремительно возвышаются люди в своих должностях; награды и грамоты со всех концов земли сыплются на них как снег в метель, и только ты смотришь на поручика, как завтра он примеряет при тебе генеральские эполеты! Подумайте только, граф, вот наш князь Репнин был наместником в Саксонии, пока их король находился в плену. Мой подчиненный, генерал, а на посту европейского монарха! Каково же было мне, после этой войны, придумывать равнозначное тому место для дальнейшей его службы! Пришлось мне разделить Россию на две части: себе я оставил северную, а Репнину отдал южную Россию. Уж было бы непочтительно к его заслугам отдавать какую-нибудь губернию. Великое время рождает великих героев. И принимая в расчет ваши заслуги, из уважения к вашим способностям и талантам, я хочу прежде узнать ваши пожелания на счет своей будущности.

— Государь! — начал вдруг официально Орлов, будто читал доклад. ­– Во время дерзкого и непростительного нападения врага на священное наше отечество, военная служба являлась самым действенным, полезным и важным способом послужить своей родине. Но сейчас, когда враг разбит, военное время прошло. Нет более на свете такого глупца, способного так серьезно навредить России, что единственной ее заботой будет одна оборона и победа врага. Внешние враги остались, но для победы оных необходимо внутреннее преобразование нашей империи.

— Уж не собираешься ли ты меня учить, Орлов? — громко и нетерпеливо перебил генерала государь.

— Никак нет, ваше величество.

— В последнее время, — сказал чуть тише император, — мои советники стали производить слишком много советов. Самое интересное, что советы полюбили давать те люди, которых я в советники не назначал.

Александр отошел от Орлова к окну, мельком посмотрел в него и, не поворачиваясь к Орлову, проговорил:

— Вы правы, господин Орлов, что мы не можем рассчитывать на ближайшие времена на сильные потрясения, которые могут доставить нам соседние государства. За последний десяток лет границы наши порасширились, отчего мы теперь обладаем самыми лучшими и выгодными границами. Возьмём от самого севера.

Император как-то оживился, повернулся к Орлову, пошел ему навстречу, по пути продолжая свои рассуждения.

— Ботнический залив есть непреодолимая стена, а в окрестностях Торнео нападений бояться нам не должно, потому что там ходят одни олени и лапландцы. Мысль Петра Великого была, чтобы иметь границею Ботнический залив, но ему не удалось привести оного в исполнение. Обстоятельства заставили нас вести войну со шведами, и завоевание Финляндии имело уже для России величайшую пользу; без оного в 1812 году не могли бы мы, может быть, одержать успеха, потому что Наполеон имел в Бернадоте управителя своего, который, находясь в пяти маршах от нашей столицы, неминуемо принужден бы был соединить свои силы с Напо­леоновыми. Мне Бернадот несколько раз это сказывал и говорил, что он имел от Наполеона предписание объявить России войну; Бернадот же знал, что, хотя мы и могли иметь в войне неудачу, но что чрез несколько лет мы опять бы восстали, или по смерти Наполеона, или от перемены обстоятельств, и, укрепясь собствен­ными силами своими, отомстили бы шведам. Теперь взглянем мы на нашу европейскую границу. Польское царство послужит нам авангардом во всех войнах, которые мы можем иметь в Европе; сверх того, для нас есть еще та выгода, что давно присоединённые к России польские губернии, при могущей встретиться войне, не зашевелятся, как то бывало прежде, и что опасности сей подвергнуты Пруссия, которая имеет Позен, и Австрия, у которой есть Галиция. Этим счастливым положением границ наших обязаны мы Промыслу Божию, и Он поставил Россию в такое состояние, что она более ничего желать не может. Посему она имеет беспристрастный голос в политических делах Европы, подобно как в частном быту человек, которому не остается ничего желать, всегда откровеннее и призывается другими в посредники. Это дало нам большой перевес в Венском конгрессе и в Париже, как во время первого, так и второго нашего там пребывания.

Орлов не решался вставить свое слово и перебивать речь государя, но, как Александр закончил, непременно сказал:

— Я боюсь, как бы сама Польша не оказалась авангардом своих собственных революционных кутежей, которые смогут доставить массу проблем России.

— Польша это и есть теперь часть России, — утвердительно сказал император. — И с чего им восставать? Революции народов устраиваются для свободы, для конституции. У Польши этих свобод больше, чем в любой части не только Российской империи, но и Европы. Конституция у нее есть, у них даже собственное войско есть. До сих пор меня встречали там радушно, и ни одного худого слова в адрес себя или России я не слышал. О разделении Польши не может быть и речи. Это противно чести и самим выгодам России, и каждый разумный человек в России и Польше это понимает. К тому же, было бы что там разделять, она и так разрезана на три, даже на четыре части, если брать вольный Краков.

Государь встал прямо перед Орловым и прямо глядя ему в глаза сказал:

— Не думайте, господин Орлов, что вы можете знать, как лучше поступать в таких великих делах, касаемых два царства — Российского и Польского. Не думайте, что вы имеете право давать мне ваши советы. Помните ли вы, как подавали подписку через Васильчикова?

— Это было не столь давно, конечно я помню.

— Мне подал её генерал Васильчиков, потому ему более всех и досталось. Вас же я тогда решил не трогать, я думал, что вы лишь случайно подписавшийся в очередной мечтательной подписке. Но теперь я знаю, что вы имеете одну записку на моё имя, обращённую против моей политики в Польше.

— Я не имею таких записок, ваше величество.

— Нынешние преобразования Польского государства есть единственный путь становления и обретения счастья этого народа. Объединение этого заблудшего народа с его спасителем, с русским народом, послужит с пользой для обоих народов. Они слишком долго враждовали, но под единым управлением, под одной короной, они объединятся и вынесут одно лишь благо в общем союзе. Я сделал то, что мог сделать еще Иван Грозный. И не надо мне в этом мешать.

— Ваше величество! Но я и не думал этого делать.

— Вы же, только приехав в Петербург, не знаете, что о вас говорят здесь?

— Что бы вам не рассказывали, я уверен, всё это ничем неподтвержденные слухи.

— Петербург без сплетен, как Нева без воды. И я также уверен, что, находясь год в Париже, вы не заразились обманчивыми и ложными идеями, противными русскому народу и нашему духу, и что эти слухи действительно ни на чем не основаны. Двор с гвардией отправляется на следующей неделе в Москву, и перед тем завтра дается маскарад в Аничковом дворце. Приглашаю Вас. Как раз прогуляетесь в высшем русском свете, в котором не были столько лет! Отдохните пока…

Орлов шел к императору затем, чтобы узнать, куда он его определяет служить в России, но никак не ожидал, что он устроит ему здесь допрос о записке, черт знает как ставшей ему известной. Дальнейшая судьба Орлова так и не была еще решена. Царское Село Михаил Орлов покидал в подавленном, глубоко задумчивом виде. Отношение государя к нему поменялось не в пользу Орлова, и Орлов даже не представлял, что его ожидает. И пока государь думал о его определении, Орлов мог заняться собственными личными делами.

II

Грандиозный маскарад в одном из красивейших замков Российской империи, отданному великокняжеским новобрачным, пестрел разными цветами, шелестел платьями дам, гудел от светских разговоров и журчал дамским смехом. Одни представлялись в роли шута, другие в виде ведьм, третьи — в виде ангелов, четвертые — в виде мифических существ из древнегреческих мифов, а некоторые умудрялись совмещать в своем костюме сразу два амплуа, порой прямо противоположных и потому ужасно смешных. Разнообразию костюмерской фантазии не было предела, а актерским талантам, которые так славно воспитывает светское общество с привычным ему лицемерием, здесь и сейчас открывалось настоящее раздолье.

— Какие чудесные девицы, — заговорила темная, большая, но ужасно горбатая фигура проходящим мимо нее дамам. Дамы не могли не засмеяться при виде нее, удивляясь правдоподобному голосу, так правдиво копирующему старческий женский голос. Голос показался девушкам очень знакомым, но он был так изящно и умело изменен, что они не могли придумать, кто это вздумал над ними так подшутить.

— Я тоже была такой же миленькой и нежной девушкой когда-то. О-о-о, как быстро проходит молодая жизнь!

Беззаботные девицы еще больше рассмеялись, хотя пытались сдерживаться, но старая маскарадная фигура с маской на лице так убедительно играла свою роль, с явным желанием их рассмешить, что их сдерживание было тщетным. Тем временем мимо них проходил Александр Муравьев в виде запорожского казака.

— Государыня императрица! Это вы? — еле сдерживая смех, спросила одна из дам.

Предполагаемая государыня императрица перенесла тогда внимание на проходившего этого казака и сказала ему:

— О, добрый молодец! Как ты похож на молодого моего мужа! Как сейчас я помню нашу радостную, шумную свадьбу! Вся станица гуляла в тот достопамятный и драгоценный моей памяти день!

— Нет, это не государыня! — ответила той даме ее спутница и вместе с той рассмеялась.

«Нет, это точно не он», — подумал Муравьев и отошел от странной и загадочной фигуры.

Старуха нагнулась к девушкам и, приняв поучительный вид, сказала им:

— Не стоит нарушать правил маскарада, мои дорогие друзья. Вы должны сами догадаться.

Одна из девиц увидала неподалеку от своей компании фигуру маркизы, в которой по соблюдению правил представления свет узнал настоящую государыню императрицу.

— Ну вот. Говорила же я, что это не она.

Муравьев остановился в своих поисках, оглянулся опять на высокую старуху, хотел сначала без церемоний подойти к ней, но старуха так решительно повернулась в его сторону, что он даже смутился.

— Да-да, голубчик? Вы хотели что-то со мной обговорить? Уж не хотели ли вы пригласить меня вальсировать?

Стоявшие всё ещё тут светские дамы снова залились звонким смехом, от которого старуха блаженствовала и не решалась его прерывать. Муравьев же одолел свою робость, отдельными шагами, будто осваивая невидимые преграды, подошел к фигуре, которая выжидала его действий. Муравьев, протянув руки к маске, с честью сказал:

— Извините. Но я должен знать, тот ли вы человек, которого я подозреваю, или не тот.

— Ну что вы, извольте, — проговорила фигура еще более женственным голосом.

Муравьев приподнял маску на лоб и тут же ее опустил.

— Ваше величество! — прошептал он.

— Ну что же, сударь, — тихим, но веселым голосом императора спросила Муравьева фигура. — Тот ли я, кого вы ожидали увидеть? Или я не оправдал ваших надежд?

Светские дамы, стоявшие тут совсем рядом, хоть не увидели лица императора, но услышали его голос, чем были чрезвычайно удивлены, что даже ахнули почти хором. Муравьев же был ужасно сконфужен.

— Оправдали… То есть нет… То есть, я хотел сказать, я ищу другого человека…

— Не то мероприятие вы выбрали для поиска людей, Александр Николаевич. Хотя в некоторых случаях, на маскараде можно увидеть настоящую натуру человека. Когда злодей надевает костюм, он не догадывается, что принимает свою настоящую натуру и обнажает ее перед светом. Ну хватит с тебя моих нравоучений, иди, веселись, гвардеец! На войне и на гуляньях нет равных русским героям!

Муравьев откланялся императору и поспешил отдалиться от него как можно дальше, в противоположную часть огромной залы Аничкового дворца, чтобы император не смог видеть, как Муравьев рьяно не желал следовать его совету.

А в это время вся огромная зала закружилась в вальсе. Десятки обычных молодых дворян, какой бы деятельностью не занимались, добивались ли успеха в государственной службе или же в военной, на балу старались также усердно добиваться сердец дам. Однако Муравьеву было не до танцев. Этот бал-маскарад представлялся ему заведением, созданным специально для того, чтобы принять Орлова в свое тайное общество. Если Орлов откажет, то тогда и бал не имеет смысла продолжать. Муравьеву не пришлось долго отходить от императора, чтобы столкнуться со старым семеновцем времен Петра Великого, в которого переоделся тот самый генерал-майор.

— Ох, простите меня, неряху, Михаил Федорович.

— Ничего, ничего. Это я виноват… А, простите, с кем имел честь столкнуться? Ваше лицо кажется мне знакомым.

— Гвардии Генерального Штаба полковник Александр Николаев сын Муравьев.

— Ах, ну да, конечно! Я о вас слышал на протяжении всего заграничного похода. Хотя и при обороне вы проявили себя в каждом крупном нашем сражении. Вы же получили от австрийского императора орден Леопольда.

— И орден Максимилиана от баварского короля.

— Да… А когда вернулись домой?

— То есть в Россию? — как бы не сразу поняв, спросил Муравьев.

— Да, с войском.

— Сразу по заключении мира с Францией.

— Долго гулять не пришлось, да? — подмигнул Орлов. — А жаль! Франция — хорошая страна. И климат мягче, живется лучше, дышится свободнее.

— Но мы русские солдаты, служим в своей отчизне и служим для нее.

— Ну да, похвально.

Муравьев не нашелся, чем продолжить разговор и наступило неловкое молчание. Александр, несмотря на свою пылкость, был кроток и порой даже застенчив. Впрочем, такова натура очень многих мечтательных людей, отдающихся своим мечтам полностью, что реальности достается лишь ничтожная частица их души.

— Вы же кажется, были капитаном? — решил воскресить беседу Орлов.

— В этом году я был переведен в генеральный штаб гвардии с повышением до полковника.

— О, ну что же, поздравляю! Весьма и весьма хорошее продвижение по службе.

— Не так, как ваше, — неловко улыбнулся от своей же нескромной шутки Муравьев.

— Мой случай, признаться, частный. Чем же занимается ныне гвардия? Я слышал, офицеры ее, принялись всё образовываться. Дело для Руси крайне новое и непривычное.

— Руси свойственна закостенелость. Но дворяне в гвардии, являющиеся, возможно, будущими чиновниками и министрами, должны начинать благодетельствовать своей стране еще в своей молодости. И гвардия представляет превосходную возможность для сих действий. Образовывая солдат, избавляя их от унижений телесных наказаний за малейшие проступки, мы показываем пример всем остальным.

Орлов будто заинтересовался сказанным Муравьева, но постарался не дать того вида.

— Как же начальство смотрит на ваши нововведения?

— Начальству важна лишь выправка, а каким способом это достигается, лишь бы много не было гублено солдат, так это неважно. Вы знаете, — добавил Муравьев, указывая на костюм Орлова, — в Семеновском полку, любимом полку императора, палка совсем выведена из обращения. И этот полк считается за лучший полк гвардии!

— Похвальное занятие вы выбрали. Неужели весь офицерский корпус того полка разделяет ваш образ мысли?

— Не только Семеновского, — сказал Муравьев, приближаясь к Орлову, оглядываясь по сторонам и говоря тише. — Я и некоторые мои товарищи образовали тайное общество, которое поставило перед собой цель вспомоществовать развитию благотворительности в отечестве, пресечении лихоимства, взяточничества и варварских обычаев. И я сегодня специально искал вас, Михаил Федорович, чтобы пригласить вас в наш союз, в полной уверенности, что при всех ваших заслугах перед Россией и миром вообще, при всех ваших благородных началах, вы сделаете нам честь и присоединитесь к нам.

Орлов нахмурился, смотря куда-то вперед, не собираясь глядеть на Муравьева, который впился глазами в генерала и готов был ловить каждое его слово, в ожидании положительного ответа. Но Орлов молчал, что-то крепко обдумывал у себя в голове, пытаясь делать это быстрее, чтобы не вызывать подозрений или каких-то необдуманных и поспешных речей, коими так славится романтическая и ранимая юношеская душа.

— Дело в том, — сказал наконец Орлов, — что я состою членом тайного общества «Орден русских рыцарей». И так как я не могу знать ни вашего состава, ни вашего устава, ни ваших правил, я не вижу причин покидать свой орден.

— Я не могу вам назвать наших членов, — тут же отвечал Муравьев, — это очень влиятельные люди, и я бы не хотел их компрометировать. Но, учитывая ваш вес в обществе и великие ваши заслуги, хотя это будет не по нашим правилам, я поведаю вам основное устройство нашего союза. Оно представляет собой три степени: друг, брат и муж. Другом почитается всякий человек, имеющий свободный образ мыслей, знающий или незнающий о существовании общества. Брат есть тот, кто дал клятвенную обязанность на свою верность, но коему тайна общества не была открыта. Мужем наречен тот, кто знал тайну и дал клятву. Также у нас в правилах запрещается принимать более двух членов. Хотя в жизни сие правило почти не принимается и всякий работает в этом вопросе по мере своих возможностей.

— Та-а-ак, — протянул Орлов, немного обдумав услышанное. — Человек, который только слышал об обществе, уже, по-вашему, является вашим членом? Наивен же тот, кто это выдумывал. И выходит, что я тоже теперь ваш член, если следовать логике ваших правил. Так зачем же вам моё согласие, господин Муравьев? — чуть не засмеявшись, сказал Орлов.

Муравьев, ничуть не смутившись и не реагируя на веселость Орлова, отвечал:

— Вы, как человек активный, как фигура, приближенная к государю, можете влиять на мысли общества.

Орлов изменился в лице, чуть повернулся от Муравьева, и не смотря на него, но куда-то в сторону, заговорил:

— Во-первых, я уже не такая приближенная фигура. Государь иногда приглашает к себе, меня вызвал в Москву, чтобы я был при дворе. Но он изменился со времен Парижа и Вены. И окружение его меняется, Сперанского давно рядом нет, Ермолова отправил на край империи, а со мной еще не придумал, что делать, но то, что я остаюсь в военной службе не вызывает сомнения. Хотя, признаться, мне бы хотелось обратиться в гражданскую службу, но государь не оставил мне выбора… А что же до влияния на мысли общества… — Орлов повернулся к Муравьеву и с небольшой улыбкой сказал: — Самому государю не дано на них влиять, чего же ожидаете от простого генерала?

— Один человек ничего не может сделать, это правда, — проговорил Муравьев. — Один в поле не воин. Но если таких людей будет много, они уже будут иметь влияние.

— Главное, чтобы было их не так мало. Если смелые мысли высказываются всем обществом, никакой самодержец не во власти пойти против большинства. Однако, если эти мысли будут излагаться кучкой сумасшедших, они рискуют попасть в крепость.

— Так Вы с нами?

Орлов помолчал несколько мгновений, застыв, как статуя.

— У вас благородная цель, но вы представляете не совсем то, как это представляю я. Посему, мне кажется, будет мне с вами не совсем уютно. Видите ли, проблем в империи у нас хватает, а такая кучка, не обижайтесь, добровольцев, которые толком сами не знают, чего хотят, не способна достичь успеха. Ибо не знают, в какой сфере они этого успеха хотят достичь. Я буду заниматься своим обществом, вы своим. Предлагаю такое развитие событий. Каждый будет идти к общей цели своим, более удобным и понятным ему способом. Может быть, мы друг другу пригодимся.

— Вы хотите в будущем объединить усилия двух обществ?

— Если будет возможность, можно было бы. Сейчас я бы вам посоветовал доработать ваш устав, чтобы он был более внятным и вразумительным. А то вы даже не знаете, что говорить человеку, которого хотите принять. Даже у масонов вербовка нового брата проходит куда более яснее, чем у вас. Хотя у них был не один век, чтобы эту вербовку сделать отличной и вразумительной.

Муравьев опять не находил, что на это ответить, а Орлов уже хотел покинуть бал и тем более оставить молодого (хотя ненамного младше самого него) офицера, с которым уже явно не было о чем поговорить.

— Доработайте свой устав, — повторил Орлов, — и тогда посмотрим, что с вами можно сделать.

Орлов учтиво поклонился, Муравьев не замедлил ответить ему, и господа расстались. Никто на них не обратил внимание, всё общество кружилось в вальсе, а главной танцующей парой были Александр Павлович, все еще в костюме старухи, танцующий с какой-то тоже весьма комичной фигурой в костюме Кощея Бессмертного.

Орлов, вернувшись к себе, стал размышлять над своим очень интересным положением. «Орден русских рыцарей», о котором он говорил, был скорее отговоркой Муравьеву, чем реально существующей организацией. Это было скорее призраком тайного общества, его план, чем реальная организация. Мысли о нем начали посещать генерала еще в Париже в 1814 году, так что может быть слухи о связях его с революционерами были не столь преувеличены. У Орлова были даже проекты устава Ордена, с которыми он делился всего только с одним человеком, Дмитриевым-Мамоновым. Но тот, имевши продолжительные проблемы со здоровьем, многим помочь не мог. Членов Ордена в полном смысле этого слова, конечно же, не было, ибо кто пойдет в Орден, не зная, зачем он вообще создается и который никогда не собирается.

Помимо муравьевского приглашения, одно происшествие никак не унимало Орлова еще с самого его приезда в Россию. Возвращаясь на родину из Парижа, а путь этот пролегал через новые в Империи земли, то есть через Королевство Польское, Орлов слышал об образовывавшихся неких польских тайных обществах. Если эти тайные общества, думал про себя Орлов, собираются после присоединения Варшавы к России, то они объединяются только для одной цели — для своей независимости, которой будут добиваться любым путем, в том числе вооруженным. Не вся Польша отошла к России, часть ее все же осталась в Пруссии, часть в Австрии, тот клочок Польши, что в России ­– есть бесполезный отросток, как аппендикс, потеря которого никаких серьезных последствий для России не принесет. Скорее всего, Россия даже выиграет оттого, что отторгнет те народы, которые дышат к ней ненавистью. Орлов специально задержался в Польше, насколько это было возможно, и выяснил ужаснейшую внешнеполитическую ошибку Александра (Орлов, как и большая часть думающих людей в государстве, не хотел и не мог думать о польских делах, как делах внутриполитических). Правительство России, то есть император, не видит, как Польша противится своему присоединению к Российской империи. Польские гордецы вместо того, чтобы быть благодарными, что они имеют хотя бы свою государственность как нация, ненавидят тех, кто эту их государственность отстоял. Для того они собираются, тренируют в себе нелюбовь ко всему, что находится восточнее них, и всеми силами хотят доказать себе и всему миру, что вполне заслуживают и очень даже сумеют отстоять свою независимость. И что если им это удастся, всё размышлял Орлов, что если этот противоестественный отросток отпадет, эти ребята каким-то чудом разобьют наши войска, пришедшие их усмирять, и заявят о своей независимости? Европа, безусловно, их поддержит, но тут вопрос: что именно она будет поддерживать? Желание поляков обрести свою независимость и государственность (которую вся Европа не хотела ей давать еще год-два назад), или же она будет поддерживать просто небольшое, но разрушение громадного их природного врага, с которым она становится союзником только тогда, когда ее нужно спасать от самой себя? Последние годы красноречиво отвечали на этот вопрос. Теперь от глобальных размышлений Орлову приходилось размышлять над проблемой своего общества.

Александру писать что-либо или доказывать бесполезно. Он не выслушивает никаких мнений, уж тем более советов, по внутренним делам, не то, что касается дел внешних. Стоит об этом упомянуть ему, и он навсегда потеряет к тебе всю свою любовь и привязанность. Может быть, поэтому Аракчеев так оказывается дорог для Александра, что открывает рот почти только для того, чтобы лишний раз польстить. Но как бы там ни было, надо действовать самому. Общество нужно, но насколько муравьевское общество сильно и способно решить проблему возникновения польских тайных обществ? У них же одна цель, да и ту они будут полстолетия развивать. Оно, может быть, хорошо только своей численностью, но лучше ли здесь количество, чем качество? И что легче, пользовать этим обществом в своих целях или же создавать свой орден самому и с самого начала? Если для действия и важна численность, то в самом образовании любой организации нужны прежде всего умные и рассудительные люди. Вскоре в Россию должен был вернуться из заграницы как раз такой рассудительный и умный человек, о котором мало кто знал, но о котором серьезно заговорили после его литературно-научного дебюта, столь редкого в России того времени. Человек, который по его энергии, уму и умению понимать сложнейшие для кого-то вещи, мог объяснить их как правило сложения для шестилетнего ребенка, человек, могущий заменить всё министерство финансов, — Николай Иванович Тургенев.

III

Тургенев вернулся в горячо любимую его отчизну позже Орлова почти на год, и когда это случилось, друзья не преминули встретиться. Сей Тургенев происходил из славного обрусевшего, кажется, еще при восточном нашествии, богатого и знатного татарского рода. Последние его представители отличались такой преданностью и любовью к Руси, какой очень редко встретишь у настоящих славянских русских. Каждый, кто носил эту фамилию, был чрезвычайно умен, обладал обширнейшими знаниями и огромным талантом. Николай Иванович больше интересовался политикой, экономикой, политической экономией и всем подобным. Всё остальное как-то проходило мимо него. Лицом и осанкой он был настоящий аристократ, правда, только когда сидел и не двигался. Дело в том, что двигаться ему было тяжело, он был хромоват, что касается лица, оно было добродушное и на самом деле не выражало той стойкости в своих теоретических убеждениях, живших в его душе. Внешнюю кротость определял также тихий его, всегда спокойный голос.

— Ну вот мы наконец и дома, — сказал Орлов, пока Тургенев усаживался на свое место. Орлов сам приготовил чай, хоть в доме и была прислуга. Учитывая происхождение обоих молодых людей, их звания, заслуги и репутацию, если бы кто-нибудь увидел, как Орлов сам ходит с чаем и разливает его по своей и тургеневской чашкам, он бы явно посчитал, что это какой-то дурной сон.

— Возвратиться в Петербург было приятно, — сказал Тургенев. — Однако, возвращение мое было сопряжено с абсолютно противоположными чувствами.

Орлов сел на свое место, испросив, что же за чувства смели терзать его дорогого друга.

— Я был удивлен и рад, узнав, какой интерес и популярность соискало мое произведение о налогах. Но другое событие меня еще больше удивило, но жутко не понравилось.

— Боюсь даже спрашивать, что это.

— Я был огорчен вашей запиской императору по поводу польского вопроса. Вы поступили опрометчиво, и натура государя от такого поступка только еще более переместилась к более снисходительному отношению к полякам, чем к русским. Даже более, ваши действия продиктованы вашим рабским послушанием и верой в то, что государь прислушается к голосу истины и сделает так, как велит его долг.

— Ты прав, Николай, — сказал спустя минуту молчания Орлов. — Я поступил как слепой узколобый патриот. Я не думал тогда, что Александр способен так на корню и резко обрубить мою инициативу. Однако, ты должен знать, что записку я ему не подавал. Он несколько раз еще спрашивал у меня ее, но я сказал, что ее потерял.

— И правильно сделал, что не дал, было бы еще хуже.

— Мне все равно, как худо он смог бы поступить. Николай, что одна человеческая судьба, в сравнении с судьбой целого народа! Эта щедрость александрова к Польскому Царству меня пугает. Как бы не произошло какой глупости.

— Я был в Германии во время войны, и я видел, как там образовывались их тайные освободительные общества. Поляки, бывшие там, видимо, научились этому и начали вести подобную патриотическую деятельность у себя. Самое интересное, что они ее не свернули после окончания войны, и кажется, продолжают до сих пор.

— У нас тут тоже взрастают свои тайные общества.

— Надо же! Как многого я пропустил. Неужели ты решил создать тут свой Тугендбунд?

— У меня действительно была идея и, признаюсь, она до сих пор есть.

— О, Мишель! Что за вздор! Какой прок от этих глупых сообществ болтунов и мечтателей в мирное время. Пруссаки и немцы выступали с ясной программой противостояния французам. Для этого они, можно сказать, из разношерстных разноплеменных людишек начали сплочать народ, образуя единую нацию.

— А правда, что твой добрый друг Штейн этому способствовал?

— Генерал Штейн замечательный человек и одаренный, талантливый генерал и политик. Но, как ни странно, при его неугасаемой сумасшедшей энергии и неутолимой жажды деятельности, к этим обществам не имел никакого отношения.

Сделаем тут небольшую пометку и вставим пару слов об этом генерале Штейне, о котором говорит Тургенев. Николай Иванович во время заграничного похода был прикомандирован к знаменитому прусскому генералу, во время всеобщей войны с Наполеоном перешедшего на службу русскому императору. За почти три года совместной службы они сблизились, сдружились, служба дружбе им совсем не мешала, ибо каждый в своем новом друге нашел человека огромной чести и честности. K скромной оценке Штейна, которую Тургенев ему тут дает, мы можем добавить лишь, что этот генерал по всей Европе приветствовал революционные настроения, которые были направлены не против монархии, но против Наполеоновского режима, захватившего суверенитет целой Европы. Одним из двигателей этих революций считались тайные общества, наподобие прусского Тугендбунда, образовавшегося еще в 1808 году. И так как пруссак Штейн хвалил подобные организации, да еще подстрекал народы к их созданию и увеличению, многие по всей Европе были уверены, что Штейн был одним из создателей и организаторов самого знаменитого из них — того самого Тугендбунда. Но, как видим из рассказа Тургенева — одного из самых близких тогда к Штейну людей, это были лишь слухи, и жертва этих слухов это опровергала. Так что у нас, пожалуй, нет выбора, кроме как податься на честность Тургенева и поверить в то, что он говорит.

— Тогда у пруссаков была веская причина к такому воодушевлению, — продолжал Тургенев. — Они находились под уничижающей их всякое самолюбие игом Наполеона. Но у нас нет этих французов. Мы избавились от них без помощи революций, прокламаций, масонов и прочей галиматьи!

— Зато у нас есть Польша, которая может обернуться нам еще большим горем, чем французы. Впустить в пределы империи поляков — все равно что разместить пороховые бочки рядом с печкой.

— И ты предлагаешь завести антипольский кружок?

— Повторюсь, у меня была такая мысль.

— Я рад, что она была, а не есть.

— Но тут в Петербурге образовывается целое и уже немалое тайное общество. У них нет пока определенного устава, правила их просты, да и мало кто из их членов к ним придерживается.

— Как я понял, ты к ним не пристал.

— Верно, я не вступил. Пока у них все слишком неопределенно. Кстати, странное дело, что меня пригласили они к себе, а тебя с твоей известностью, обошли стороной.

— Кто я, и кто ты! Сравнил несравнимых. Героя войны и какого-то служенника, о которым за время отсутствия все забыли, как не знали.

— Но ты дал хороший повод вспомнить тебя тем, кто забыл, и узнать тем, кто тебя не знал.

— Да, действительно. Я был готов к тому, что цензор не допустит эту книжку к печати.

— Радуйся этому, но не удивляйся, если вдруг ее запретят и начнут изымать из обращения.

— Думаешь, к этому есть предпосылки?

— Думаю, что следующие годы правления Александра будут не столь свободными и счастливыми, как сейчас. Так что с книжкой ты успел. Она сделает тебе доброе имя, за которое тебя поставят в высокие чины, а там постарайся работать так, чтобы новые твои дела принесли тебе новую славу и как можно лучше закрыли старую. На всякий случай, знаешь ли.

— Ну что ж. Если бы мы пили шампанское или вино, я бы предложил тост за гражданские свободы.

— Наступают такие времена, что пить придется один лишь чай, а то и простую воду.

— Ну, прост тогда!

В гостиной пробили часы. Орлов, над чем-то задумавшийся, переспросил Тургенева, сколько пробило часов. Тургенев, отпив чаю, ответил, что пять часов.

— О, как быстро летит время! Извини, друг, но мне пора собираться в путь-дорогу.

Орлов засуетился и привстал из-за стола. Тургенев не колышась оставался за столом.

— Куда-то спешишь?

— Я тебя забыл уведомить, меня государь наконец-таки обрадовал своим решением о назначении.

— Куда же ты направляешься?

— О, лучше не спрашивай! Я хотя там был, хотя там и тепло, и солнечно, но там хорошо умирать, но не служить. Да еще в таком положении, как мое.

— Уж не на Кавказ ли тебя направили? — засмеялся Орлов.

— Брось, какой Кавказ! Он уже занят Ермоловым. Кавказ слишком мал для нас двоих, — прибавил Орлов и рассмеялся. Тургенев даже не улыбнулся и продолжил допрашивать своего друга.

— Меня направляют начальствовать штабом в пехотном корпусе, в Киев.

— Что же тебе тут не нравится? Не такая уж и дыра, как Кавказ, — сказал Тургенев и отпил опять из чашечки.

— Да, не Кавказ. Тут мне повезло больше.

— Но Ермолов там со всеми правами государя, с дипломатической миссией, с гражданскими полномочиями. Он не просто там военный генерал. Такого букета должностей и обязанностей, кажется, нет больше ни у кого.

— И это назначение некоторые называют ссылкой, подумай только! Моя вот — ссылка. Я назначен в подчинение каким-то казнокрадам, что делать буду — толком не знаю, подчиняться буду старику Беннигсену и ни о чем больше не думать…

Орлов задумался опять на минуту, застыл. Тургенев тоже молча на него смотрел.

— Чем я буду там заниматься, я понятия не имею. Впрочем, поживем — увидим.

— Да, — сказал, вставая Тургенев, — не буду тебя отвлекать, но дай мне слово, что как приедешь и не успеешь еще освоиться, сразу мне напишешь.

— Это непременно, будь уверен! Напишу тебе первее, чем собственному родному брату.

Орлов взял за руку Тургенева и повел его любезно к выходу. Впрочем, это выпровождение дорогого гостя продолжалось не очень скоро, так что нам уже нечего их выслушивать, оставим их раньше, чем они, наконец, распрощались. Но прежде чем перейти к следующей главе, обратимся лишний раз к уважаемому любителю истории, старающемуся пережевать наше трудоемкое творение!

Уже в который раз мы упоминаем о некоем труде Тургенева, принесшему ему известность в России, но никак не можем распространиться о нем. И если читатель думает, что сейчас мы собрались уже поведать об этом, то увы, это не так. Но не стоит огорчаться и с досады закидывать книжку как можно дальше, ибо скоро мы все же расскажем это как можно в более непринужденной и легкой форме для лучшего понимания и усвоения научных занятий сего талантливейшего человека.

Глава седьмая

Старым знакомым Якушкина, о котором он упомянул при собрании 9-го февраля, еще с 13-го года был полковник Михаил Александрович Фонвизин, племянник известного поэта Дениса Фонвизина. Он был человек доброжелательный, открытый и прямой. Герой войны и заграничного похода (каковым являлся любой офицер того времени), под его командованием находился 37-й егерский полк, находившийся в Малороссии, в Сосницах. Фонвизин тепло и с радостью принял своего нового офицера, обходился с ним более как с другом, чем с подчиненным, советовал уже не принимать роты, ибо полк должен был быть вот-вот расформирован и собирался к отбытию в Москву. Фонвизин держал Якушкина при себе все время пребывания полка в Сосницах. Якушкин с утра состоял при нем при разводах, смотрах, и даже почти все свое свободное время Фонвизин проводил с Якушкиным; вечера они коротали, проводя беседы о России, о Европе, о былом, прожитом вместе, о настоящем, полном как всегда неизвестности, и о куда более темном и непредсказуемом будущем. Оба они были в Европе, оба были наделены внимательным и замечательным умом, который не мог не заметить тот ужас, который был в качестве традиции у нас, в сравнении с новой жизнью европейских народов.

— Дворяне считают, — говаривал Фонвизин, — что на них только и держится все самодержавие и вся Россия, что народ без дворянства ничто не может. А на самом деле дворянство само по себе ничто! Это крестьяне из себя что-то представляют, потому что они способны себя прокормить, а что дворянин? Он даже не знает, как пахать нужно, ни один дворянин сам себя прокормить не сможет!

— Но император пока не спешит давать свободу крестьянам.

— Потому что наш император, слава Богу, не дурак! Он понимает, что стоит ему хоть намекнуть об отмене крепостного права в России, от Петербурга до Америки, против него же восстанет все дворянство. Его просто сметут, как смели Павла. Император имеет абсолютную власть, но она абсолютна только формально, тогда как это светское общество, на которое в первую очередь опирается император, очень имеет сильное на него влияние. Он не сможет один пойти против него.

— Во время войны, весь русский народ оказывал поддержку Александру.

— Не спорю; с одной стороны, это примечательно, что наш народ, все его слои объединились как один, как в древние времена, когда мы все были едины. Но император далек от народа. Ты же знаешь, императорам нельзя жениться даже на дворянке, что уж говорить о народе. Наш император, по сути, даже не русский, а иностранец, в нем с каждым поколением остается все меньше и меньше русского. Посмотри на Павла, это абсолютный немец! Русский у него один только прадед! Екатерина вообще без русских корней, чистая немка!

— Но Екатерина любила Россию и сделала очень много доброго для нее.

— Безусловно. И границы были расширены; она хорошенько продвинулась на юг, где сделала то, о чем только мечтал Петр, вышла окончательно к Черному морю. Она хотела дойти до самой Эллады, но пусть не дошла, но и то, что вернула нам окончательно Малороссию, Киев, Чернигов, Подолию, Таврию, за это только она заслуживает называться Великой. Екатерина действительно Великая, но кто ее заставлял, спрашивается, закрепощать крестьян так, как никто другой? Самое худшее, что произошло с крестьянством, произошло при Екатерине! А малороссы, за что их-то, обрадовавшихся возвращению своему в границы единого с их братьями государства, за что их было лишать свободы? Бедные люди! Крепостничество это наше проклятье, это позорное клеймо, от которого мы должны избавиться как можно скорее. Но это сделать очень трудно, для этого нужно изменять само дворянство, нужно просвещать его, образовывать, растолковывать ему, что его философия неправильная. Бог создал всех людей равными, значит, унижение одного человека другим есть грех и непослушание Творцу.

— Но как же изменять мнения дворян, целого сословия? Один человек не может этого сделать, при огромном количестве людей и безграничного пространства.

— У нас вообще с просвещением проблемы, Ваня. Я больше верю в самообразование, чем в то, что меня кто-то может у нас чему-то научить. Какого профессора не возьми, всё остолоп и дундук! У меня есть знакомый, мы учились в одном пансионе, фон-дер-Бригген. Умнейший человек, самый умный офицер во всей нашей гвардии! И, думаешь, умный он такой потому что учился? Ха-ха! Твои гвардейские друзья хоть и выдумывали образовательные артели, которые запретил вдруг император, но это всё было слишком несерьёзно. А вот Бригген мой малый серьезный. Он даже свое присутствие и участие в заграничном походе…

Фонвизин немного задумался поглядел куда-то в сторону, туманно улыбаясь и прищуриваясь.

— Знаешь, Ваня, это для нас всех заграничный поход был военным походом, а для Бриггена он был образовательной бесплатной экскурсией по тамошним всяким университетам. Впрочем, не для одного него поход был образовательной программой.

Михаил Александрович перестал улыбаться и уже с самой напущенной серьезностью, какую только мог иметь, заговорил следующее:

— Многие из нас научились свободе в этой европейской прогулке. Но число их, думаю, невелико. Дворянство самое образованное сословие в государстве, но и здесь всё ещё полно невежд.

— А если бы некоторые дворяне взялись бы над развитием либеральных идей в дворянстве, у них был бы шанс на успех их затеи?

Фонвизин будто бы недоверчиво, но на деле просто с непониманием посмотрел на Якушкина. Якушкин же не изменял ни своего положения, ни своего выражения; он сидел прямо и спокойно вопрошал своего приятеля, также спокойно, как когда слушал его монологи.

— Я не уверен, что понимаю тебя.

— Допустим, несколько дворян организовали бы некое общество, ставившее перед своими членами цель изменение общественного мнения и таким образом приближали бы самое изменение порядка в Государстве; общество, члены которого действовали бы на умы молодых дворян, чтобы каждый такой дворянин действовал на свое окружение с решимостью и высказывал свои мысли о проблемах нашей страны и разрешения оных.

Фонвизин просиял, радостно развел руками и засмеялся.

— О, если бы такое общество состояло лишь из пяти человек, я бы в него непременно вступил!

— Тогда я говорю тебе прямо, что я состою в таком обществе, и ты немного просчитался, ибо нас не пять, а всего лишь шесть человек, но мы только образовали его перед самим моим отъездом из гвардии. Ты имеешь те же мысли, что и мы все, и я не вижу причин, чтобы не принять тебя в наше общество.

— Конечно, я только рад этому моему присоединению.

— Только будь осторожен, общество мы сделали пока тайным.

— Почему тайным? Строите из себя масонов? — подмигнул Фонвизин.

— Мы не хотим пока огласки, — серьезно ответил Якушкин, — потому что, во-первых, не знаем наверно, как отнесется к нашей инициативе Александр Павлович, а во-вторых, ты же сам знаешь, как к нам будет относиться старое дворянство.

— Да, будут смотреть как на изгоев.

— И тогда мы не сможем действовать на их умы изнутри.

— Ну, мне знакома конспирация, поэтому я буду действовать осторожно.

Про конспирацию Фонвизин не лукавил. Он еще до войны с Наполеоном был членом масонской ложи и числился там до сих пор. Но нельзя сказать, что он был ревностным ее членом; вообще мало, кто из вольных каменщиков понимал, что нужно делать, чтобы быть ревностным масоном.

Давно за полночь, возвратившись к себе, Якушкин набросал письмо Никите Муравьеву, где расписывал чудесный характер своего нового командира, свободный его образ мысли, так сильно совпадающий с мыслями членов общества, что он не смог не принять его.

Никита, получив это письмо, как только прочел, сразу предупредил о сем всех своих собратьев. Все они были недовольны опрометчивостью и поспешностью Якушкина. Никита Муравьев в ответном письме к нему передал общее недовольство поступком Якушкина, за что тот был немного расстроен, но быстро оправился, так как Фонвизин и не думал выходить из общества с такой высокой и благородной целью, да и тем более, сказать по правде, и всем было тогда не до общества. Их полк уже двигался в Москву, куда только готовилась переместиться вместе со всей царской фамилией крупная часть лейб-гвардии.

Глава восьмая

Пример Пестеля был чертовски заразителен! Александр и Никита Муравьев были настолько восхищены работоспособностью Пестеля, что сами, от природы весьма умные и активные молодые люди, возымев еще более благородную и ясную цель, рождавшуюся в общем споре, начали вести еще более активную деятельность, по сравнению с предыдущим годом. Никита более ушел в теоретическую деятельность, продолжал посещать лекции, с головой ушел в изучение отечественной истории, о чем расскажем ниже. Александр же поставил главной личной целью преувеличение численности тайного общества. Летом 1817-го года прежде двора в Москву начала перемещаться гвардия, чтобы к осени весь светский Петербург был в Москве. Это хорошее обстоятельство могло способствовать распространению идеи общества за пределы Петербурга. Возникла идея, одобренная большинством, создать управы в разных частях империи. Кто где будет служить, там и будет создавать и наблюдать за своей управой. К концу 1816 года первая такая управа под видом масонской ложи была создана в Полтаве Новиковым, который поехал туда управляющим канцелярией малороссийского генерал-губернатора князя Репнина. Что в ней происходило, правда, никому не было известно; от Новикова не пришло с тех пор ни одной весточки.

Начало года ознаменовалось еще одним введением, следовавшим от идеи Пестеля о внутреннем просвещении членов общества. Пестелю нравилась идея занятия как можно более высоких и важных мест в правительстве, но этого, как он полагал, было мало. Общество должно было проникнуть во все слои народа, потому члены должны были интересоваться не одним каким-то занятием. Само общество должно было состоять из людей разных занятий и способностей. Поэтому, кроме интереса политики, были определены несколько отдельных кружков, специализирующихся на определенных знаниях: статистики, истории, римского и естественного права, физики и химии, нравственной философии по системам немецких философов. Можно легко догадаться, что самым многочисленным из этих отделений было политическим. Увлечение этими науками было так велико, что превращалось в моду, и молодые офицеры, которые зачастую были обучены лишь одному французскому языку и какому-то определенному военному делу, чтобы не ударить в грязь лицом, должны были не отставать от этой моды. Именно модно стало в молодых кругах порицать все грехи общества, коими оно было заражено. В истории ребята черпали свои знания, откуда эти грехи берутся и как с ними боролись в прошлом. Как все старые славные дела на Руси ими восхвалялись, когда и о бесчестных и горестных событиях они не умолкали, так и в настоящих делах они освещали и все хорошее, и все плохое.

Улицы в те года опустели; шутили, что тому виной Карамзин, первый в истории Руси решивший знакомить эту Русь с ее историей. Но в патриотическом союзе гвардейцев был свой Карамзин — Никита Муравьев. Но и он не был один, в обществе не такая активная, но очень почитаемая была управа любителей истории. В этой управе кроме Никиты числились Михаил Фонвизин, Федор Глинка, Федор Толстой и другие менее активные члены. Сложно сказать кто там был, серьезного списка никогда никто не сочинял, сюда захаживали как к себе домой, да и к чему нужна была конспирация в изучении собственной истории! Изучая её по самым первым и сложным трудам Татищева и Ломоносова, молодые люди проявляли оппозицию Карамзину, уступая ему в известности, но не уступая логике, любви к отечеству и приверженности истине. Скажите, какой же спор о прошлом может выйти у двух людей, стремящихся к истине? Но прошлое бывает порой едва ли не таким же туманным, как и будущее. Наше настоящее есть инструмент, которым мы можем предугадывать грядущее, и им же мы можем раскрывать временные слои прошлого, но не все так бывает просто. К тому же, можно давать разные оценки прошлому, исходя из своих политических или нравственных предпочтений. Карамзин искренно был монархистом, сторонником неограниченной власти, где закон — царь. А наши славные молодые воины были приверженцами закона, исходящего из народа. Вот она — очередная борьба поколений: Муравьева с Карамзиным, Павла с Екатериной, Алексея с Петром. И это было только началом борьбы, которая в истории и выходила понемногу на публичный уровень.

Тайное общество возымело окончательное название «Союз спасения» и должно было спасти Россию от тех грехов и нравственных пропастей, которые жёстко порицались ими где только возникала такая возможность. В этом была другая сфера их деятельности, единственная, которую можно было заметить, ибо каждый член обрушивался публичным обвинением на всякое злоупотребление властью, мошенничество, казнокрадство. Они протестовали против общего жалкого положения простого народа, воевавшего пять лет назад бок о бок с этими дворянами-офицерами против захватчиков-французов. Так что уже тогда, спустя примерно год образования Союза спасения, можно было говорить, что его основателям удалось достичь своей цели изменять мысли своих современников. Таким образом, принятие в общество с такой высокой целью, до которой все честные и благородные юноши всегда были голодны, было не таким сложным делом. Эти юноши сами с полуслова понимали принимающих и шли туда толпами. В это время были приняты Михаил Николаевич Муравьев (родной брат Александра, был принят Никитой), князь Шаховской, что по имени Федор Петрович, был принят Матвеем Муравьевым-Апостолом в конце того года; братья Перовские, из именитых петербургских дворян, с которыми все Муравьевы дружили с самого детства.

С другой же стороны были приняты участники масонских лож, в которых когда-то или ныне состояли действительные члены общества. Князья Петр Лопухин и Илья Долгоруков, Петр Колошин, с менее активным своим братом Павлом, братья Шиповы, среди которых также один брат был одурманен союзным спасением более другого. Все они выходили на первых порах активными деятелями общества, цель которого опять же, и им в том числе, казалась более продвинутой и прогрессивной, более современной, чем философские сборища вольных каменщиков. Однако, будучи ревностными и убежденными масонами, они хотели привнести в устав общества ту же таинственность и излишний порядок, свойственный масонам, чему остальные члены резко противились.

Имена остальных из этих толп мало кому были известны, правды ради надо сказать, что далеко не все были действительными членами общества, после принятия на собрания не являлись, вскоре отставали, и через некоторое время их никто уже не мог упомнить.

Таким образом, когда одна часть активных членов общества радела над приумножением числа оного, вторая часть их старалась преуспевать и в сочинении устава, и тем же набором новых членов (и ни в том, и ни в другом зачастую не имела успеха). Один лишь Павел Пестель выделялся тем, что работал над уставом общества с такой серьезностью и упорством, которого никто из общества не замечал в братьях раньше. Работа, которую проводил Пестель в организации «Союза спасения» показала, что всё, что говорили и старались делать основатели и вновь принятые господа, казалось ребячеством и пустословием. Пестель же, будучи обычным и никаким образом не привилегированным членом в иерархии организации, давал пример, показывал, как действительно нужно быть преданным своей идее, которую хотели распространять в народе.

Другие члены хотя и знали о работе Пестеля, но держались в стороне от его затеи, имея собственные видения на счет этого устава, но державшие свои мысли при себе, ожидая окончания работы Павла Ивановича. Единственным товарищем, который делился своими соображениями был Новиков. Он же был единственным, кто открыто высказывался за республиканское правление в России, за что к нему стало возникать недоверие среди членов. Однако, не все знали о его мыслях, и те, кто знал, старались не афишировать их. Такой философии придерживался и сам Новиков и, зная какую реакцию вызывают его мысли по поводу политического устройства в России, он тем более умалчивал о том, что уже имел проект конституции для него. Даже в Европе избранный правитель не на всю жизнь, избранный не Богом (или традицией, если хотите), а народом, вызывал какое-то странное удивление, как удивляется человек, увидевший некое природное явление, которое не в силах объяснить. Что уж говорить о реакции таких идей в России, где скорее могли бы предположить счастливое бытие царя без Руси, чем Руси без царя. Новиков решил открыть свой проект Пестелю, возможно с тем намерением, чтобы поставить обществу цель не изменение общественной мысли, а изменение политического порядка, цель более масштабную, более реальную и более благоразумную для России, как считал Новиков. А что же считал Пестель?

Пестелю предлагаемое устройство напоминало Северо-Американскую республику, которая была тогда единственной в своем роде страной, политика которой определялась этим многонациональным народом. Неудивительно, что конституция Новикова имела много общего с конституцией Северо-Американских штатов, ибо последняя сочинялась под вдохновением работ Монтескье, Жан-Жака Руссо, Томаса Гоббса и Джона Локка, которые оказывали влияние на мысли вообще всех либерально настроенных людей того времени.

Этой самопровозглашенной стране было всего сорок лет, то есть Новиков был ее ровесник, в России жило полно тех людей, которые знали её, когда она была всего лишь колониями нескольких европейских государств. Общество российское с интересом наблюдало за деятельностью новоиспеченной страны, одни смотрели на неё как на непослушное дитя, отбившееся от своего законного и природного родителя, другие глядели на неё с воодушевлением и, может быть, втайне желали то же для своей страны. К Новикову, конечно же, это «может быть» не относилось, он создал действительно очень похожий проект конституции, в котором большая, но не абсолютная власть сосредотачивалась на выбранном большинством человеке, которым в теории мог стать каждый свободный гражданин страны.

Но Пестель не хотел создавать конституцию. Он сочинял устав, определяющий деятельность небольшого общества, который к февралю 1817-го года был закончен. С него общество возымело новое название: общество Истинных и верных сынов отечества. К его созданию приложил руку другой одаренный новый член Илья Долгоруков, но им было написано лишь вступление, остального же труда Пестеля он не касался. Основной же устав теперь меньше походил на правила масонских лож. В отличие от масонов, принятие в общество обходилось без особых ритуалов с длинным списком тайных символов; вступивший в общество давал лишь письменную клятву, а также указывал в своем письме о своих связях, знакомствах, да и вообще краткую свою характеристику, будто устраивался в некую государственную важную службу. Впрочем, первое письмо обычно сжигалось тут же после написания, прямо в присутствии вновь принятого. Помимо этого, некоторые правила имели очень строгий характер. Например, никому из принятых и состоящих членов запрещалось покидать службу и уходить в отставку без особо уважительной на то причины. Все эти правила были столь строгими, хоть и понравились почти всем членам общества, но никем они не были в точности исполняемы. Что касается идейности нового общества, в этом плане уже ни о каком сходстве с масонами речи не могло быть, ибо исходя из масонских правил, «каменщик есть мирный подданный тех гражданских властей, при которых он живет и работает, и никогда не должен вмешиваться в заговоры, противные миру и благосостоянию народа, не нарушать обязанностей к властям». Ведь желание изменить политический строй не есть ли самое настоящее вмешательство в деятельность гражданской власти?

Для представления и утверждения устава было собрано совещание так называемой Думы. Громким названием собрания Думы называлось лишь свидание десятка человек, преимущественно военных; со стороны это свидание выглядело как встреча старых закадычных друзей, бывших воспитанников какого-нибудь учебного корпуса, которых служба раскидала по всей империи. Чтобы соответствовать свободным своим идеям, председательствующим и заправлявшим всем собранием по очередности становился любой сочлен общества. Такой чести были достойны даже недавно принятые члены. Однако, на таком серьезном собрании, на котором решалась судьба общества и определялся дальнейший его ход, решили назначить самого старшего в обществе, самого, можно сказать, фактического учредителя первоначального тайного общества Александра Муравьева.

Устав общества Истинных и верных сынов отечества, как назвал его Пестель, занимал несколько листов, был написан на русском языке обычным сухим скучным канцелярским слогом. Кроме того, что было описано на счет него ранее, остается добавить, что в этом уставе у общества появилась куда более точная цель. Члены общества в этом уставе нашли единственный путь искоренения злоупотреблений и лихоимства в русском правительстве, чиновничестве и армии. Сей путь заключался, по их мнению, в введении конституции и разделения властей, полное подчинение которых будет прописано и соблюдаться благодаря этому высшему закону. Против этого никто не возражал, но также никто далее и не шел, исключая Пестеля, который решил, что голый закон никто не будет слушать, и такие же лихоимства будут происходить и при конституции. Во избежание этого, а также, чтобы предотвратить интриги, которые могли возникнуть в первое время ведения такого политического порядка, у него возникла идея создания в будущем специального органа, контролирующего и предотвращающего всё зло, которое только может совершить как человек служивый, так и человек частный.

Председатель, Александр Муравьев, был заинтересован такой мыслью, равно как и все присутствующие:

— Как же вы собираетесь контролировать это все, не прибегая помощи полиции?

— У нас сейчас есть полиция, явная и скрытая, — отвечал Пестель. — Но и при той, и при другой, нарушения худого-бедного закона у нас происходит повсеместно и с поражающей регулярностью. Посему кроме этой полиции, следящей только за основным порядком, нужно ввести еще один орган, специальный комитет, который будет контролировать все действия в государстве и тут же прекращать любую незаконную деятельность.

— Да где же Вы, Павел Иванович, видели, чтобы таковой комитет был?

— Современная история знает такой пример. И это Франция. Под управлением революционных комитетов, Франция блаженствовала и находилась под контролем собственного народа, так как в каждом месте народ сам избирал членами местного комитета из себя двенадцати человек.

— Франция не блаженствовала, а утопала в крови! — заметил Федор Глинка. — Как Вы можете называть блаженством массовые казни ни в чем не повинных людей? Тысячи людей были казнены по нелепым судам, без доказательств, на основе ложных доносов и фантастических догадок. И Вы называете это блаженством?